Как несчастные семьи Толстого в «Анне Карениной», кризис среднего возраста принимает многие формы. Я впервые узнал о том, что моя форма вторгается в мою жизнь, когда в середине шестого десятка я начал искать катартический опыт. Необычное чувство временной гармонии наступило. Первый раз в моей жизни прошлое казалось таким же важным, как и будущее, и я почувствовал желание рассмотреть его глубже. Я почувствовал внезапную потребность критически оценить свою жизнь и объединить в единое целое ее части, разъединенные обстоятельствами. В первый раз за двадцать шесть лет я посетил страну, в которой родился, в поисках старых друзей, с которыми я не контактировал половину своей жизни. И я написал книгу, своего рода интеллектуальные мемуары, пытаясь поместить свое прошлое, настоящее и свое предчувствие будущего в единую логически последовательную перспективу.
По причинам скорее экзистенциальным, чем неотложным и практическим, я также решил критически оценить физический ущерб, нанесенный мне временем. После многих лет вопиющего пренебрежения собой я подвергся длительному запоздалому всестороннему медицинскому обследованию. Я был рад узнать, что по всем объективным врачебным критериям я был в добром здравии, биологически более молодым, чем мой хронологический возраст. Это доставило мне удовольствие, но особенно не удивило меня, так как я чувствовал себя прекрасно и моя энергия с возрастом не уменьшилась.
Не без содрогания я также решил провести MRI мозга, процедуру магнитно-резонансной томографии, чтобы визуализировать структуры моего стареющего черепа. У меня не было симптомов того, что мой ум начал изменять мне. Как раз наоборот – у меня были все основания верить в то, что мои когнитивные способности были превосходными: я только что опубликовал книгу, которая имела достаточный успех. Я читал лекции по всему миру и продолжал выходить из положения, принимаясь за решение необъяснимых технических вопросов, прежде чем задавать вопросы аудитории, и не пользовался записями. Я был занят параллельными видами деятельности, как правило не выпуская штурвала из рук. Моя умственная жизнь была богатой и наполненной. Моя частная практика в нейропсихологии быстро росла, и моя карьера процветала. Время от времени я находил озорное удовольствие в том, чтобы дразнить своих гораздо более молодых помощников и аспирантов тем, что я был более физически вынослив и мог лучше умственно концентрироваться на чем-либо, чем они.
В то же время я знал, что я нес определенный генетический багаж. С обеих сторон в моей семье не было известно случаев слабоумия, но мать моя умерла от внезапного приступа, хотя и в завидном возрасте девяноста пяти лет, а младший брат, пока в основном в здравом уме, страдал от относительно прогрессирующего заболевания сосудов мозга, известного под названием многоинфрактная болезнь. Я знал это, потому что я был тем, кто диагностировал его состояние и рассматривал MRI его мозга.
Вдобавок к этому на протяжении многих лет мой стиль жизни следовал достаточно нездоровой модели. Я вырос в России (точнее говоря, в бывшем Советском Союзе) и иммигрировал в Соединенные Штаты в возрасте двадцати семи лет. Отвергнув политическую систему своей родины, я продолжал принимать многие аспекты ее саморазрушающего жизненного стиля. Я был заядлым курильщиком с подросткового возраста до сорока лет, пока окончательно и безвозвратно не отказался от этой привычки, и за много лет я выпил гораздо больше, чем обычный еврейский интеллигент средних лет по эту сторону Атлантики. Иными словами, в моем прошлом было много нейротоксинов, за которые придется ответить.
Как познавательный нейробиолог, я привык рассматривать мозг хладнокровно и абстрактно в лаборатории. Как клинический нейропсихолог, я обучен быть в наивысшей степени проницательным относительно малейших проявлений нарушений функций мозга и повреждения мозга – то есть мозговых повреждений других людей. Обратная сторона проведения MRI моего мозга состояла в том, что я знал бы искаженно о любых потенциальных последствиях состояния собственного мозга, и перспектива приобретения такого знания пугала меня.
Такой парадокс был присущ не только мне. В случайных беседах с несколькими друзьями – среди которых были нейробиологи, неврологи и психиатры с мировой известностью – все они говорили о том, что их любопытство о состоянии собственного тела остановилось на уровне шеи. Они просто не хотели знать, что было в их голове. Этот агностический отказ неизменно сопровождался нервным смехом, и я мог понять почему.
Но для меня неизвестность, как правило, источник беспокойства, в то время как ясность, какой бы ни было ее содержание, всегда имела мобилизирующий эффект. Среди разнородных и часто нелестных зоологических названий, которые использовали мои друзья, так же как и недруги, для того, чтобы охарактеризовать основные свойства моей личности, страус никогда не упоминался. Я всегда гордился тем, что был разумно смелым, прямым, и теперь я собирался поместить свою голову в магнитную катушку сканирующего устройства мозга.
Мой друг, нейрохирург Джим Хьюз, у которого я попросил направление на отображение магнитного резонанса, сначала высмеял саму идею и попытался отговорить меня от этого.
«А что, если мы обнаружим доброкачественную опухоль? – продолжал говорить Джим. – Твоя жизнь будет разрушена муками!» Он привел случай Харви Кушинга, который считается одним из основоположников американской нейрохирургии, у которого у самого была доброкачественная опухоль мозга.
