Колю приводил в восторг колодезный журавль, на «шее» которого покачивалось деревянное, стянутое обручами из лозы ведро; оно роняло вниз, на обомшелый сруб, холодные светлые капли. Он, как музыку, слушал протяжный коровий мык и норовил погладить мокрую мордашку какого-нибудь сосунка-теленка. Но больше его притягивала к себе околица Бехтеевки. Там за поскотиной из небрежно связанных лыком жердей, тоненько поющих на ветру облупленной берестой, протекал ручей. Он начинался неведомо где, а у поскотины упирался в довольно широкую запруду, где можно было увидеть снующих пескариков. Были здесь такие места, что не ушел бы отсюда до позднего вечера. По берегам запруды и дальше — по суглинистой пахоте чинно расхаживали черные грачи, а на осиновом колу обязательно верещала, подергивая длинным хвостом, сорока. Она, должно быть, сердилась на неугомонных воробьев, которые чирикали, подскакивали на своих тоненьких ножках, будто на пружинках, и дружно клевали сухой, вылущенный ветром и солнцем конский навоз.
Мальчик рос крепеньким, шаловливым. Его излишне не опекали. Он целыми днями носился за околицей, хлюпался в ручье вместе с другими деревенскими сорванцами, сооружал водяные мельнички и ловил слюдянокрылых карминных стрекоз. Бывало, вернется к вечеру — мокрый, выпачканный в глине, — мать ни словом не упрекнет, умоет, приласкает и усадит за стол.
— Это еще что за нежности? — нарочито хмурился отец и строго принимался допрашивать сына, чем он занимался весь день и почему не соизволил явиться к обеду.
Строгость была напускной, Коля отлично понимал это, охотно и подробно перечислял свои похождения:
— Сегодня ловили пескарей, только ни одного не поймали: они такие хитрые! Потом вытаскивали из запруды котят. Их туда бросил пастух и ушел, а мы всех спасли. Одного я принес — сохнет на крылечке. А еще мы дрались.
— То-то у тебя нос поцарапан.
— Это ничего, зато я Фролке подвесил фонарь под правым глазом.
— Ну что за лексикон! — морщился отец. — Неужели нельзя сказать по-русски: я подбил ему правый глаз?
— Все мальчишки так говорят.
— А ты изволь говорить правильно. Если с малых лет не научишься точно излагать свои мысли, то потом на всю жизнь останешься косноязычным.
— Ладно, больше не буду. А почему мураши…
— Муравьи.
— …почему муравьи справляются с большой гусеницей?
— Вот вы же одолели Фролку.
— Он хотел бросить котят обратно в воду, а мы все вместе как…
— Как муравьи на гусеницу.
— Угу!
— Видишь, ты и сам во всем довольно сносно разбираешься, — улыбнулся отец, и от его строгости не осталось и следа.
Подошло время, и Василий Абрамович испросил разрешение полиции переехать в Смоленск, но там задержался всего на два года. Обремененный большой семьей, сам шестой, мучимый постоянными нехватками, он решил обосноваться в польском городке Люблине, где, как ему мнилось, можно было жить сравнительно безбедно. К тому же в тех местах обитал его брат Павел Абрамович, тоже гонимый царскими властями.
Осевшая одним углом в землю хибара притулилась на окраине Люблина. Там жил отставной солдат по прозвищу Деревянная Нога. Чтобы попасть туда, надо было пройти переулок, где Николая непременно поджидал Дылда со своими прихлебателями — его давний неприятель, сын одного из «отцов города», владельца крупной бойни Пржиалковского.
Большой, но рыхлый и довольно трусоватый, он желал во что бы то ни стало верховодить: одних гимназистов он подкупал мелкими подачками, других подавлял угрозами пожаловаться своему отцу — и помыкал теми и другими. Особенно доставалось сыну отставного солдата Митяю.
— Эй, жестянщик! — подзывал его бывало Дылда и выставлял ботинок, который перед этим нарочно расшнуровывал, — не видишь, развязалось?
Митяй становился на колени и покорно завязывал ему шнурок.
Но однажды Дылда был поражен: в ответ на его окрик Митяй даже не сдвинулся с места, лишь искоса посматривал на Николая.
— Чего же ты? — ухмыльнулся Дылда. — Забыл, как это делается?
Митяй нерешительно шагнул вперед.
— Не смей! — громко сказал Николай.
— А, покровитель у тебя появился! Сейчас посмотрим, как он будет тебя защищать, — процедил сквозь зубы Дылда и протянул руку, чтобы провести по лицу Николая ладонью. Это был у него излюбленный прием усмирения своих рабов. Но на этот раз случилось непостижимое: Николай откачнулся и в тот же миг наотмашь ударил Дылду в ухо. Удар был не особенно сильным, но Николай нечаянно наступил на распущенные Дылдины шнурки, — и тот грохнулся на пол. Гимназисты ахнули и, от греха подальше, разбежались по своим местам.
Дылда поднялся, ни слова не сказал и, покачиваясь, направился к двери.
— Жаловаться пошел. Теперь будет дело! — перешептывались гимназисты, одни со страхом, другие с любопытством. — Ну, Крыленко, теперь держись! Знаешь, кто его отец? Он самому попечителю может приказать исключить тебя из гимназии.
Николая вызвали к директору.
— Расскажите, что у вас произошло с Пржиалковским, — довольно благодушно спросил тот.
И когда Николай, по своему обыкновению, правдиво рассказал, директор сдержанно улыбнулся и начал беседу издалека. Он говорил Николаю о том, что ему, сыну неблагонадежных родителей, надлежало бы держаться более осмотрительно.
— Вам, надеюсь, понятно, что своим поведением вы бросаете тень на своих отца и мать? А они у вас, насколько мне известно, не очень благонадежны? Спрашивается, зачем вам, первому ученику, портить свою репутацию? В конце концов вы могли бы поговорить с Пржиалковским, убедить его не поступать так… гм, опрометчиво с этим сыном жестянщика.
Николай глянул на него исподлобья:
— Мой отец никогда не простил бы мне, если бы я не заступился за слабого.
— Похвально. Только, друг мой, зачем было пускать в ход кулаки?
— Другого языка этот хам не поймет. Он считает, что если его отец богат, то и ему все позволено.
Отпустив гимназиста, директор некоторое время прохаживался по кабинету, обдумывая сложившуюся ситуацию. Как человек здравомыслящий, он понимал, что гимназист Крыленко поступил вполне естественно: Пржиалковский в последнее время вел себя очень уж неподобающе, но что поделаешь, если его отец имеет среди влиятельных людей большой вес и одного его слова достаточно, чтобы он, директор гимназии, в один не очень прекрасный день мог оказаться не у дел?
В общем все обошлось вполне благополучно, если не считать того, что вскоре сына жестянщика, придравшись к чему-то, отстранили от занятий на неопределенный срок.
— Ничего, Митяй, не отстанешь: я помогу тебе, — успокаивал приятеля Николай. — Тебе, вижу, и самому надоело ходить в холуях.
— Надоело, — согласился Митяй. — Ты не думай, я и сам бы давно уже накостылял этому Дылде, только отца жалко. Если бы ты знал, как он этого Пржиалковского просил, чтобы меня в гимназию приняли! Вот я и терпел.
— А ты подумал о том, что если сам унижаешься, то этим самым и своего отца унижаешь? — вскипел Николай.
— Думал, только разве его убедишь?
— Давай вместе.
— Давай, только это не поможет.
Но, к изумлению обоих, старый жестянщик воспринял случившееся даже с каким-то удовлетворением:
— Благодарствуем за науку, — сказал он Николаю, когда тот горячо принялся убеждать его не заставлять Митяя прислужничать, — очень это у вас просто-понятно выходит. Я ведь как думал: главное, чтобы гимназию ему закончить. А это вы верно объясняете: смолоду гнуть спину — на всю жизнь раб. А что не побрезгали нашим братом, с книгами вот пришли, чтобы помочь Митяю, — низкий вам наш поклон.
