Натан Альтерман является одним из самых одаренных и выдающихся еврейских поэтов послебяликовской эпохи.
Поэт родился в 1910 году, в Варшаве, получил начальное образование в еврейской гимназии в Кишиневе. Приехал в Палестину в 1925 году, продолжил учебу в гимназии «Герцлия» в Тель-Авиве. Изучал агрономию во Франции, в Нанси.
Начало его литературной деятельности относится к первой половине 30-х годов. Будучи, ярким стилистическим новатором, он открыл новые горизонты для еврейской поэзии. Писал как лирические, так и политические стихи, вошедшие в сборники «Седьмая колонка» и «Моменты». Был известен как автор многочисленных острых статей публицистического и литературно-критического содержания. Писал для детей. Его пьесы с успехом шли на подмостках еврейских театров. Частушки и песни на его слова были известны по всей стране. Он виртуозно переводил на иврит с русского, французского, английского, идиш. Благодаря его труду еврейский читатель познакомился с драмами Шекспира и Мольера, старыми балладами и песенками Англии и Шотландии, «Лимпопо» и «Бармалеем» Корнея Чуковского.
После смерти поэта (28.3.1970) вышло в свет 15-томное собрание его сочинений. Фундаментальное издание осуществило издательство «Гакибуц Гамеухад».
С ростом алии из СССР издательство «Гакибуц Гамеухад» решило познакомить новых репатриантов, не освоивших еще сложный поэтический иврит, с наследием замечательного поэта в переводах на русский язык. Мы просим читателя не судить этот сборник слишком строго: состав его весьма фрагментарен а переводы выполнены поэтами по собственной инициативе и в соответствии с их собственным вкусом. Следует подчеркнуть, что значительная их часть увидела свет еще при жизни автора.
Над переводами работали Лея Гольдберг, Давид Маркиш, Рувим Моран, Ицхак Орен, Александр Пэнн, Хананья Райхман, Арье Рафаэли (Ценципер), О. Файнгольд, Мириам Яллан-Штекелис. Имена переводчиков каждого стихотворения указаны в странице 8.
Вдова поэта, актриса Рахиль Маркус-Альтерман, читала многократно стихи Альтермана, переведенные на русский язык, перед группами олим. Воодушевление, с которым было встречено ее чтение, послужило поводом для составления сборника стихов Альтермана в русских переводах.
Издательство с благодарностью отмечает ее инициативу и существенную помощь в издании этой книги.
Шломо Эвен-Шошан подготовил сборник к печати и составил примечания.
В редактировании русских переводов принял участие поэт Давид Маркиш.
Объяснения и примечания к тексту расположены в конце книги.
Мы вновь подчеркиваем, что этот сборник не ставит своей целью всесторонне познакомить читателя с поэзией Натана Альтермана. Мы, однако, надеемся, что «Серебряное блюдо» возбудит интерес любителей поэзии к творчеству выдающегося еврейского поэта.
Лея Гольдберг
Летний вечер
Рассвет после бури
Давид Маркиш
Из всех народов
«Мама, уже можно плакать?»
В руинах
Рувим Моран
Серебряное блюдо
Ицхак Орен
Песни казней египетских
Александр Пэнн
Архимедова точка
О сенегальском солдате
Молитва о мести
Оливковое дерево
Огненный бастион
Вино
Хананья Райхман
Завтра
Перспективы
Сенсации с Потсдамской конференции
Из записок собаки
Арабская страна
Объясняй сначала!
О шайке еврейских подстрекателей
Тост итальянскому капитану
Еврейский учитель
Процесс раскола
Маленький клерикал
Муштровка детей
Ган-Меир в Тель-Авиве
Арье Рафаэли (Ценципер)
Странные люди
О. Файнгольд
Первая улыбка
Мириам Ялан-Штекелис
Диалог
1942
И казнили детей у могил… В этот час
Спали люди спокойно на свете.
Ты под солнцем избрал средь народов — лишь нас.
Ты нас трудной любовью отметил.
Ты избрал нас, Господь, среди прочих людей,
Утвердил нас под солнцем упрямо…
Видишь, мальчик стоит над могилой своей
Потому лишь, что он от рожденья еврей,
Кровь его — как вода в этом мире зверей.
Просит он: «Не смотри, моя мама!»
Плаха мокра от крови, зазубрен топор,
А Святейший отец в Ватикане
Не желает покинуть прекрасный собор —
Поглядеть на погром, на закланье.
Постоять хоть часок — может, Бог что простит —
Там, где агнец разнузданным миром забыт,
Где дитя
Над могилой
Стоит.
Помнит мир о сокровищах прошлых веков —
Ведь наследие предков бесценно,
А хрустальные чаши ребячьих голов
Изуверы
Дробят
О стены!
Крик последний звенит: «Мама, ты не гляди,
Это зрелище — не для женщин.
Мы ведь тоже солдаты на этом пути,
Только ростом немного поменьше».
И казалось, кричит размозженная плоть:
«Бог отцов наших, помним мы кровью:
Средь народов земли ты избрал нас, Господь,
Ты отметил нас трудной любовью,
Ты, Господь, из мильонов детей нас избрал.
Пред тобою погибли мы, Боже,
Нашу кровь ты в большие кувшины собрал —
Потому что ведь некому больше.
Запах крови вдыхая как запах вина,
Всю до капли собрав ее, Боже,
Ты с убийц наших, Господа, взыщешь сполна.
С большинства молчаливого — тоже…»
«…спросила девочка, выйдя из укрытия, после освобождения».
Ты мечтала об этом не раз:
Можно плакать теперь, не таясь.
Ты не бойся: бессилен палач…
Плачь, дитя мое милое! Плачь!
Вот луна — как свет ее лил!
Дядя Иозеф[1] наш дом позабыл.
Знает мир, сожженный дотла,
Сколько мук ты перенесла.
Знала ты в те страшные дни,
Что и ночью-то плакать — ни-ни!
А разве вдомек палачам,
Что зубки болят по ночам!
Минул ужас, и страх прошел.
Написали большой протокол.
Нет теперь у нас старых проблем:
Разрешается плакать всем!
Лунной ночью, в кроватке своей,
Встань и плачь на глазах у людей, —
Плачь, дитя мое, в голос, навзрыд
Мир свободы поймет и простит.
Доброй власти рука — крепка!
Можно плакать наверняка.
И Премьер с крестом на груди
Не прикрикнет тебе: «Прекрати!»
Ты, дитя, от зари до зари
Добрый мир этот благодари,
Часовым у закрытых дверей
Ты «Спасибо!» скажи поскорей.
И тогда справедливый Закон
Вмиг отвесит тебе поклон.
Ну, еще б! Это ль видано:
Право плакать тебе дано…
Ночь темна — ни зги не видать.
На границах военная рать.
Ты границу пройди — и с тобой
Флот и армия вступят в бой.
Ты проснешься ночной порой,
Ты уйдешь в рубашонке худой,
Проскользнешь, как тень, по снегам.
Ночь не выдаст тебя врагам.
Узел джойнтовский[2] — скорбный гнет —
Как тростинку тебя согнет.
Хлеб скитании — тяжелее свинца, —
Он от «Унра»[3] — родного отца.
Всем опасностям наперерез,
Ты пробьешься сквозь черный лес,
Твой побег из земли оков
Мы запомним во веки веков.
С утлой лодки, ночною порой,
Ты увидишь свой берег родной —
И навек рассеется мрак.
Ты пробьешься. Да будет так!
Дух скитальческий свой укрепи.
Распадутся звенья цепи!
Наши парни во мраке ночей
Ждут сигнала с лодки твоей.
Ни причала, ни мола тут…
На руках тебя перенесут!
В этом парне — вся твоя жизнь.
Ты прижмись к нему крепче, прижмись!
Злобной воле врагов вопреки,
Бьют здесь радости родники.
Здесь падет произвол вековой.
Этот берег пустынный — твой!
Розовеет рассветная кровь.
Рождена ты для жизни вновь!
Тверже камня в лишениях став,
В трудной жизни и смерть испытав,
На тебя будут парни глядеть —
На дитя, победившее смерть.
На земле обновленной мечты
Засмеешься впервые ты!
В руинах воюющего Сталинграда играют дети, а женщины сушат там белье.
Жизнь бурлит и в бою — до последней кровинки.
Не рожден еще в мире палач Бытия.
Жизнь восходит впотьмах огоньком керосинки,
На веревках трепещет крылами белья.
Гибнет город на Волге, как факел пылает.
Мальчик скачет по праху на палке верхом.
Мама мальчика в ужасе руки ломает!
«Непоседа! Кем станет он в мире таком?!»
И плетется к соседке за мискою старой, —
В ней, на глиняных стенках — столетий отвар
Уцелела она при злодеях-татарах —
Да ведь немцы-то будут похуже татар!
И под вой канонады — голодной волчицы —
Закипает похлебка в худом котелке.
Так, пустое: морковка, щепотка мучицы,
Соль да перышко лука в крутом кипятке.
Жизнь бурлит и в бою — до последней кровинки,
Не рожден еще в мире палач Бытия…
В дом вернулся отец — кровь на лбу, как росинки,
Он изранен, глаза его — талые льдинки, —
К колыбели с порога он, слез не тая.
Умирая, глаза закрывая навеки,
Видит он огонек своего очага…
И кровавого, страшного времени реки
Боль его и надежду уносят в века.
Зверь опасный народу и городу вырыл
Яму смрадную, яму могильную, — но
Лишь домашний очаг — место смерти и пира.
А историю этого странного мира —
В Судный день нам увидеть ее суждено.
Рек Адаму Господь: «Вот богатства мои!
Не покинь бедняком мою сень:
Выбирай!» И Адам, вняв совету змеи,
Выбрал в дар себе «завтрашний день».
Указал он дрожащей рукой на ларец —
На сокровище в красном футляре,
И сказал со слезой: «Дай мне „завтра“, Творец:
Вся надежда моя — в этом даре!»
Внял Адаму Господь. Взял он дар — и ушел.
В небе ангелы знали о нем:
Его поле — пустырь, и шатер его гол,
Но владеет он завтрашним днем.
Обрабатывал землю он в поте лица
И терпел изнурительный зной —
И в томительном этом труде без конца
Жил он мыслью: «Ведь „завтра“ со мной!»
…И прошли поколенья… Блуждали, как тень,
Сквозь потемки людские потомки.
Укреплял их в пути этот завтрашний день,
Что был спрятан на дне их котомки.
И осталось в анналах бесчисленных лет
Много саг про бесчестную ловлю —
Как украли тот клад, излучающий свет,
Разменяли на мелочь фальшивых монет
И пустили на рынок — в торговлю.
Но всегда и везде, в смене дней и ночей,
Та же песня бессмертного автора
Заглушала стон мук, звон цепей, свист бичей:
Это — вечная песня про завтра.
И по нынешний день — и на наших глазах,
В грозном мраке, сквозь бурю и вой,
Мать младенцу поет, улыбаясь в слезах:
«Светлый завтрашний день — будет твой!
Хоть народ твой сегодня унижен и сир,
„Завтра“ даст тебе вольную новь.
То наследье веков принесет тебе мир,
Хоть футляр его красен как кровь.
Для тебя[4] пролегают, дитя мое, путь
К этой ярко-сверкающей цели.
Спи, мой сын!» Но ребенок не может уснуть,
Тихо плачет в своей колыбели.
И, услышав тот плач, прародитель Адам
Шевелится в могиле устало.
От обиды бедняге не спится и там:
Его «завтра» еще не настало!
Сам же завтрашний день, что дремотой об‘ят,
Тоже слышит тот плач с возмущеньем,
И когда его щупает вдруг дипломат —
Содрогается он с отвращением.
Слухи, тайны вокруг — словно шепчет злой бес —
И он чует с безмолвным проклятьем,
Что пороки людей, капитал, интерес
Собираются снова играть им.
И свой краткий закон он вещает во мгле,
Проникая в глубины сердец:
«Либо всем дам я свет на свободной земле,
Либо… песне о завтра — конец!»
