БЕРТ СТАЙЛЗ
СЕРЕНАДА БОЛЬШОЙ ПТИЦЕ
ПОВЕСТЬ
Посвящается Мэку,
хорошему парню, которого сбили,
когда я был в увольнении в Лондоне
и развлекался там.
Эта книга вышла в Америке сразу после войны, когда автора уже не было в живых. Он был вторым пилотом слетающей крепости», затем летчиком-истребителем и погиб в ноябре 1944 года в воздушном бою над Ганновером, над Германией. Погиб в 23 года.
Повесть его построена на документальной основе. Это мужественный монолог о себе, о боевых друзьях, о яростной и справедливой борьбе с фашистской Германией, борьбе, в которой СССР и США были союзниками по антигитлеровской коалиции.
Первый экипаж
Лейтенант Сэм Ньютон, командир корабля, 23 года, из города Сиу (шт. Айова).
Лейтенант Берт Стайлз, второй пилот, 23 года, из Денвера (шт. Колорадо).
Лейтенант Дон М. Бард, бомбардир, 24 года, из Освего (шт. Нью-Йорк).
Лейтенант Грант Х. Бенсон, штурман, 22 года, из Стамбо (шт. Мичиган).
Ст. сержант Вильям Ф. Льюис, бортмеханик, 20 лет, из Гранд-Айленда (шт. Небраска).
Ст. сержант Эдвин К. Росс, радист, 23 года, из Буффало (шт. Нью-Йорк).
Мл. сержант Джилберт Д. Спо, замковой, 21 год, из Уинстон-Сейлема (шт. Северная Каролина).
Мл. сержант Гордон Э. Бийч, турельный стрелок, 34 года, из Денвера (шт. Колорадо).
Мл. сержант Базил Дж. Кроун, срединный стрелок, 24 года, из Вихиты (шт. Канзас).
Мл. сержант Эдвард Л. Шарп, хвостовой стрелок, 21 год, из Хот-Спрингса (шт. Арканзас).
Сэм, как и я, ходил в Колорадский колледж в Колорадо-Спрингсе, так что мы побратимы. Оба были усердны не столько в учебе, сколько по части гулянки, пока не попали в курсанты. И чистое везение, что столкнулись в Солт-Лейке. Там мы улестили некую военбарышню, чтоб записала нас в один экипаж.
Дон до войны служил в банке. В экипаже с выпускного тренажа в Александрии (штат Луизиана). Был инструктором по бомбометанию, вовсе не должен был идти на фронт, Да хотелось поглядеть, что такое война, и повесить себе орденскую ленточку со звездой.
Грант кое-как учился перед войной в Мичигане, поболтался по стране, числился в пехоте, пока не стал штурманом. В экипаж включен также в Александрии.
Льюис, до войны таксист в Гранд-Айленде, крутил там с девицей и вечно мечтает, как бы вернуться домой.
Росс на гражданке днем трудился в конторе, а вечером в театре. Когда экипаж урезали с десяти человек до девяти, ему достался правый фюзеляжный пулемет вместо верхнего над люком радиорубки.
Спо сидел за правым срединным, пока нас было десятеро, и подготовился на замкового, когда затеяли перевести его в наземную службу. Он до войны ничем толком не занимался, просто ходил на пляж.
Бийч единственный в экипаже женат. Прежде — слесарь по будням и рыболов по выходным.
Кроун у нас за оружейника, лишь он понимает в бомбодержателях. Где только не жил, кем только не был. По специальности прокатчик, но работал и на нефтепромыслах и еще где-то.
Шарп жил в мирное время на ферме. Пожелал было стать врачом, вызубрил тьму медицинских терминов и развил в себе клинический интерес ко всему подряд. После войны намерен вернуться на ферму и валяться в тенечке.
Кроме бомбардира и штурмана, экипаж собран в Солт-Лейке, на базе 2-й армии ВВС. Все вместе мы отправились на летную практику, а потом на новеньком Б-17 прибыли в Англию.
Для начала
Стоит лето, война на белом свете. В Нормандии война и в Италии, вовсю война в России. Та же война наступает на острова и на небо Японии.
Кусочек войны, хоть как-то известный мне лично, — это воздушная война в Англии. Надо мною на стене карта Европы. Всякий раз, опять приземлившись в Англии, я рисую новую бомбочку на карте поверх города, который мы навестили.
Почти всегда тут ни вчера, ни, пожалуй, завтра. Одно сегодня. Сегодня кислородная маска, сегодня Берлин или Киль с высоты 25 тысяч футов. Сегодня — путаное, словно прошлое, а порою такое же Прекрасное.
Странное дело, этот кусочек войны никогда не остается сам собою хоть ненадолго. То несбыточный сон, тишь одинокой луны, то сплошной ужас, сумятица страхов и предчувствие смерти.
Жизнь всегда как лоскутное одеяло, по-моему; секунда, и час, и день сунуты в череду других секунд, часов, дней. Некоторые складываются во что-то, иные болтаются вне прочих, словно «крепость», потерявшая строй.
У меня в эти дни будто сто ликов. День меняет мне лицо и тело. Любое состояние — не больше чем на час-другой. Я лишен постоянства.
Наш мир чуден... мир вроде бы недурен... мир дыра дырой... мир безнадежно болен... мир полон солнца и голубизны... и все за один день, все порой за один час.
Первый вылет
В свой первый мы идем 19 апреля. Днем раньше контрольный полет (после месячного перерыва) получается у нас недурно, и полковник дает разрешение.
Один майор потолковал чуток с нами, как быть со стартом и нет ли вопросов, мол, надо эту детку держать в строгости, тогда наверняка вернешься домой.
В эскадрилье нехватка экипажей, а то бы дали еще несколько пробных полетов.
Майор отпустил нас, и Сэм собрал экипаж, чтобы сказать: с этой минуты все у нас должно быть в лучшем виде.
— И ты держи ее в строгости, — это он мне, — я не намерен за тебя отдуваться.
Я в строю «семнадцатых» летал лишь дважды, раз на выпуске и раз на тренировке. Так что не ахти какой мастер.
— Налет массированный, — объясняет Сэм.
Все это говорят. Мы четыре дня в дежурной бомбардировочной группе, и каждый в группе знает, что пойдем в массированный.
Идем в клуб. Ничего там нового. Никому словно нет дела, что завтра рейд. Никто не прячется по углам в раздумьях.
На обед свиные котлеты. Сижу рядом с парнем из нашей эскадрильи, которого зовут Ля и как-то еще. Я называю его Ля Француз, никак не усвою остальную часть фамилии. Парень он рослый, обычно в подпитии, вылитый пират.
— Вот и попал ты в нашу честную компанию, — произносит.
— Мы вроде идем завтра, — отвечаю.
— Вылет что надо, везет тебе!
— А куда?
— Какая разница! — он отмахивается рукой. — Люфтваффе выдохлись, разве не слыхал?
По мне отлично. Я не прочь глянуть как-нибудь на «фокке-вульф», но совсем не обязательно встречаться с ним завтра.
Пожевав, мы с Ля Французом отправляемся сказать спокойной ночи его самолету на стоянке, которая устроена за рулежными дорожками и полем турнепса. На велосипедах мы едем сквозь дымку по миру голубому, зеленому, тихому.
Убедившись, что самолет хорошо устроился на ночь, бродим в окрестностях, поджидая закат.
— Недурственно, — говорит Ля Француз.
Говорит вроде бы сам себе, так что я ни слова не добавляю.
Я было расположился на своей койке, когда в комнату вваливаются трое ребят, включают свет. Бомбардир и штурман волокли второго пилота в постель, а он возьми да и сверни в Мою комнату.
Он крепко пьян, ясный взор смерти читаешь в его глазах.
— Ау, у тебя все тип-топ? — спрашивает этот второй пилот.
— Похоже на то, — отвечаю полусонно.
От него больше слова не дождешься, стоит да хохочет, и комната полна этим хохотом, вся дрожит.
Бомбардир и штурман утаскивают его в постель. Бомбардир после этого возвращается и рассказывает:
— Крошка наш не в себе. Долго не протянет. Слишком много видел, как товарищей сбивало.
Свет погас, я лежу, сон не идет.
Страха во мне нет. Просто удивляюсь, зачем вообще я тут. К этой ночи готовился издавна. Мечтал о ней в дни занятий, листая журнал по авиации. И вот мы готовы идти наутро в бой. Бить немцев.
Вижу теперь: я слабо соображаю, что такое убивать.
Нет во мне чувства такого, как у польских летчиков со «спитфайров»; их мы встретили в Исландии, по пути сюда. У них сурово. Им охота перебить всех немцев на свете. Во мне этого нет. Никогда в меня не стреляли, никогда меня не бомбили. Семейство мое живет на Йорк-стрит в Денвере, за тридевять земель от этой войны.
То, что знаю про войну, все из книг и кино, из статей в журналах, из речей важных персон, которые разъезжали по военным училищам нагонять на нас злость. А ее нет у меня в душе, только в рассудке.
Вся задача — взорвать завтра в Германии как можно больше. С такой-то высоты мне все едино. Не узнать, во скольких женщин и детишек попадешь. Я думал об этом и прежде, а в этот вечер особенно. И чем больше думаю, тем уродливей оно видится.
Чего хотелось бы назавтра, так это мчать на лыжах с Болди в Солнечную долину или вышагивать встречь прибою в Санта-Монике, принимать на себя удары волн, а после лежать себе на солнышке весь день.
Вместо того предстоит путь, долгий путь, чтоб помочь сотоварищам размолотить город или завод, производящий бензин или сталь. Куда как плодотворная житуха...
Затем я призадумываюсь о тех восьми ребятах, которые спали на моей койке за последние четыре месяца. Все они или погибли, или попали в немецкий концлагерь, или пьянствуют в Швеции, или прячутся в канаве где-то во Франции. Койка от них особо не пострадала. Кровать у меня отличная, другой такой я в Англии не имел.
Некий шутник извлекает меня из нее в два часа ночи.
— Подъем! Завтрак в два тридцать, инструктаж в три тридцать,— произносит старший лейтенант Парада.
Кто-то, сегодня свободный, кричит с верхнего этажа:
— Помотайте люфтваффе, вломите им за меня!
В полной темноте добираюсь в столовую. Сияют звезды. Мне зябко.
Перед вылетами кормят в столовке начсостава номер один вместе с полковниками и майорами, с синоптиками, разведотдельцами и прочими наземниками. Пришел я первым, приходится жевать бутерброды и яйца целый час, пока пойдем на инструктаж.
Инструктаж — в длиннющем щитовом бараке. Какой-то майор встает и сообщает, что мы идем на юг, через Кассель к Эшвеге, где немцы ремонтируют истребители, там же у них место отдыха и сборный пункт для вылета на передовые базы. Это место нам показывают на большой настенной карте, дают разглядеть его на аэрофотоснимках, сделанных там недавно. Синоптик показывает, где встретим облачность, диспетчер объясняет, как выруливать на старт.