«Осень» Пушкина нельзя назвать произведением символическим с таким же правом, с каким возможно назвать символическим стихотворение Тютчева «Осенний вечер». Несмотря на формальную общность темы и даже несмотря на общий мотив; у Пушкина – «пышное природы увяданье», у Тютчева – «кроткая улыбка увяданья», – несмотря на это совпадение в понимании лирической задачи, явно различие в методах художественного воплощения и в самой природе поэтического творчества. Переживания Пушкина отделимы от объекта его творчества: поэт не отождествляет своих переживаний с движением образов, возникших по ту сторону его личности. Ему приятна «прощальная краса» осени, «в багрец и в золото одетые леса, в их сенях ветра шум и свежее дыханье» и т. д. Но он не верит в то, что осень отвечает ему на его лирический зов. Прекрасен образ леса, одетого «в багрец и в золото», но этот образ еще не символ. Напротив, когда я читаю у Тютчева:

Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест…

я уже верю, что переживания поэта тождественны с живым движением возникших образов: не говоря уже о выборе эпитетов «зловещий» и «томный», которые подчеркивают действительную, истинную жизнь леса, – самый ритм и устремление стиха открывает нам путь чистого символизма. И в моменте увядания мы видим то же различие: у Пушкина прелестный эпитет «пышное» еще ничего не говорит нам о сущности этого таинственного акта, – напротив, у Тютчева «кроткая улыбка увяданья» непосредственно приближает нас к сокровенному темы. У Пушкина осень – «унылая пора, очей очарованье», у Тютчева – «ущерб, изнеможенье»… У Пушкина – любованье, у Тютчева – тайнодействие. Пушкин смотрит на осень со стороны, Тютчев переживает ее, так сказать, изнутри. И момент ветра для Пушкина интересен лишь как новый образ, дополняющий картину осени, а для Тютчева веянье ветра – «предчувствие сходящих бурь», и явно, что бури эти уже не только природное «явление»: в них слышит Тютчев иной голос. Если мы оставим эти частные соображения и обратимся к основной теме, то и здесь мы увидим, что общность темы лишь формальная: по существу, у Пушкина тема осени не та, что у Тютчева. Пушкину «приятна» осень, он любит ее увяданье, но у него нет с осенью того прямого взаимодействия, какое бывает там, где из образа рождается символ.

Тютчев шепчет:

Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть.

И сразу, благодаря музыкальному уклону стиха, благодаря синтаксическому повороту фразы, благодаря появлению протяжных звуков – енн (в слове «осенних»), ильн (в слове «умильная»), ин (в слове «таинственная»), мы входим в интимную область взаимоотношения между поэтом и живым началом, обреченным на осеннее увядание.

Согласимся принять определение символа, как воплощение эстетического переживания, которое открывает ряд мистических потенций, восходящих к абсолюту, – и тогда мы разгадаем символику тютчевского стихотворения. Природа божественна и жива не аллегорически, а символически, т.-е. не в переносном смысле, а в самом точном, и Тютчев видел «кроткую улыбку увяданья» на живом лице и своим сердцем воистину познал «стыдливость страданья», запечатленную в символе осеннего ущерба.

II.

«Важно и дорого то, что он не только чувствовал, а и мыслил, как поэт», писал про Тютчева Владимир Соловьев.

То, что Ф. И. Тютчев вполне сознательно относился к основной теме своей поэзии, видно из биографических данных, сообщаемых И. С. Аксаковым: Тютчев был не только образованным и культурным человеком, но и настоящим философом с оригинальными идеями, рассеянными, впрочем, лишь в письмах и блестящих беседах.[1]) – Тютчев с гениальной щедростью расточал свои мысли, не желая ковать из них тяжелую цепь метафизической системы. Известно, что Шеллинг во время своего пребывания в Мюнхене дорожил знакомством с Тютчевым, и поэт умел критиковать теософские построения немецкого мыслителя. И эта высокая культурность Тютчева сближает поэта с лучшими из символистов: в лирике Тютчева чувствуешь великий опыт, великую искушенность. И мудрая ирония не покидает поэта даже в часы религиозного пафоса. Как истинный мудрец, он всегда чужд сантиментальности – вот почему, быть может, оп непопулярен: полуобразованные мещанские круги, этот безликий средний читатель, любят сироп глуповатой морали: в этом сиропе обыватель охотно кушает все, что предлагает ему литературный рынок, даже идиотскую порнографию и обезвреженный «модернизм».

Верующий и умеющий скептически мыслить, религиозный и в то же время насмешливый, ведающий конечный исход из противоречий, но и познавший соблазн последних антиномий, – Тютчев всегда был на высоте, недосягаемой для мыслителей «средней руки».

Как прекрасны, мудры и какой высокой иронией исполнены стихотворения «И гроб опущен уж в могилу…», «Ты любишь, ты притворствовать умеешь…», «О, не тревожь меня укорой справедливой…», «Не верь, не верь поэту, дева!».

Философские воззрения Ф. И. Тютчева вполне определяются его лирикой. Ф. И. Тютчев не был пантеистом, если разуметь под пантеизмом безличное обоготворение природы, но пантеизм, как известная часть мировоззрения; присутствовал в его творчестве. Долго останавливаться на этой теме не приходится: об этом говорят и И. С. Аксаков в своей замечательной биографии Тютчева и Владимир Соловьев в своей не менее замечательной статье о творчестве поэта. В природе Тютчев, сквозь видимый хаос, прозревал живое лицо. Чудо претворения хаоса в космос – вот сущность его религиозно-поэтического пафоса. «В чуждом неразгаданном ночном» поэт «узнает наследье роковое». Он как бы беседует с призраками, возникающими из мировой бездны, как бы задает им властно страшные и таинственные вопросы: