Между двух гор с вершинами, похожими на горбы старого верблюда, в клочковатом кустарнике и проплешинах желтых песчаных осыпей расположился небольшой аал. Мимо аала течет извилистая река, сверкая, словно разукрашенный серебром пояс. По левому берегу ее ковром расстилается зеленый луг. Луг огорожен невысоким крутым яром. На этом-то яру, на краю селения, стоит рубленый старый дом за деревянным забором и еще — юрта. Из ее конусообразной крыши тянется то синий, то серый дымок.
Вот из юрты вышла сгорбленная под тяжестью лет старуха, лицо которой напоминало прокопченную медь. Она медленно поднимается по тропинке, опираясь на кривую палку. Широкий подол ее синего платья развевается от теплого летнего ветерка. На груди, у самого подбородка, блестит большая перламутровая пуговица.
Старуха, остановившись на краю крутого обрыва, заслоняет ладонью потускневшие от старости глаза, смотрит на зеленый луг.
— Каврис! Каврис! — зовет она.
— Что, течен[1]? — отзывается мальчик с белым и круглым лицом. Он привязывает к колышку теленка, черные кудрявые волосы его растрепались. Рядом резвится черно-рыжая собака. Над глазами у нее два желтых пятнышка — в точности еще одна пара глаз. За то и кличку свою получила «Халтарах» — «Четырехглазая».
— Сыыйт! Сыыйт! Не мешай, Четырехглазая!
— Что, не можешь привязать? — спрашивает старуха.
— А что, течен?
— Привяжешь — приходи, голову посмотришь.
— Опять… — недовольно ворчит Каврис.
— Кому же больше смотреть, как не тебе? Если бы, кроме твоей матери, была бы у меня вторая дочь…
Каврис взбежал на гору и сел на землю, скрестив ноги.
— Давай посмотрю.
— Хорошо ли теленка привязал? А то опять уйдет к корове и высосет все молоко. От матери получишь тогда по заслугам!
— Ничего, никуда не денется.
Халтарах, будто подтверждая, тряхнула головой и, уложив на передние лапы черную морду, стала следить за хозяином. Ее рыжие глаза горели, как два маленьких огонька.
Бабушка легла на траву, так, что ее седая макушка оказалась у Кавриса на коленях. Мальчик перебирал реденькие волосы. Старуха блаженно щурилась.
— Руки у тебя, мой мальчик, нежнее, чем у девушек. А теперь посмотри с другой стороны. — Старуха кряхтя перевернулась на другой бок.
Каврису стало скучно, и он зевнул.
— Не ленись. Кто смотрит только в одну сторону, тот в пути заблудится… Перхоть поскреби.
Мальчик достал из кармана маленький складной ножик и стал легонько почесывать тонкую сухую кожицу.
— Течен, что такое «тутху́н»?
— Тутхун? — Бабушка даже приподнялась на секунду, провела ладонью по своему лицу с глубокими трещинами-морщинами. — Откуда ты такое слово выкопал?
— Я не выкопал, я слышал.
— Это было давно, в далекое, старое время, когда девушек брали насильно замуж — карамчи́ли. Это и называлось «тутхун».
— И тебя тай-аба[2] тоже скарамчил?
Морщинки у глаз старухи собрались в узелок, сухие губы раздвинула улыбка:
— Пок[3], какой ты, Каврис: пока не сведешь начало с концом, покоя не дашь. Настырный! Зачем тебе все это? Что прошло, то прошло.
Каврис знает, как бандиты убили его деда. Они убили его в поле, на глазах у бабушки, за то, что дед отказался идти в белую банду. Но теперь мальчик не хочет просить бабушку, чтобы она рассказывала о деде — слишком расстраивается, и мальчику ее жалко. Вот он и придумал: пусть вспоминает веселое.
— Расскажи, а то спать буду.
— Хитрец… Что с тобой поделаешь? Хотя и давно это было, но прошлое вижу ясно, как сегодня. О, как быстро летят годы, мой мальчик! И твой дедушка не обошелся без тутхун. Хоть и не принято было спрашивать у девушек согласия, но он меня спросил. Я же отказала наотрез: неказистым он мне тогда показался, да и глупа была — всего шестнадцать. Не держала даже мысли, что меня могут скарамчить, не стереглась нисколько… Как-то взяла ведра и коромысло и пошла на речку по воду. Одно ведро зачерпнула, нагнулась за вторым, а разогнуться не успела — оказалась в руках твоего тай-аба. Он на быстром коне примчался и, как горный орел, схватил меня, посадил в седло. Сильный, даже шевельнуться не дал. Я в его крепких объятиях была как маленькая птичка — и крикнуть не успела. Когда за мной приехали гонцы, их хорошенько угостили и отправили домой. Они мне нисколько не посочувствовали, уезжали с песней. Сильного человека не осилишь!.. Не сразу пришла любовь. Но потом полюбила его. Был он очень трудолюбив, могуч — настоящий богатырь! Если возьмется за дело, доведет до конца; упорен, настойчив, правдив. Никого не обманет, бывало, и чужого не возьмет. Вора, плута, обманщика, двуличного и подхалима — ненавидел. Дядя твой, Карнил, — весь в отца.
Дядю Карнила Каврис любит не меньше, чем родного отца. Сейчас он служит на флоте, а в моряки, говорят, берут только хороших людей, смелых и выносливых. Каврис хочет быть похожим на своего дядю — моряка.
— А скоро он приедет? — спрашивает мальчик.
— Кто? — не понимает бабушка.
— Дядя Карнил.
— Должно быть, скоро, ты же сам недавно письмо читал.
— Читал… — мечтательно говорит Каврис. — Хоть бы он поскорее приезжал.
— А ну-ка, внучек, посмотри, кто это на дороге?
Каврис приподнимается на локтях.
— Тонка, кто еще… — тянет он разочарованно.
Тонка, дочь соседа Асапа, на год младше Кавриса, но он считает ее совсем-совсем маленькой. У дочки Асапа румяное личико, глазки цвета спелых ягод черемухи, а ресницы такие длинные, что кажется, они мешают девочке смотреть.
Не доходя до Кавриса нескольких шагов, Тонка кричит:
— Ага, что у меня есть!
— Что еще? — небрежно отмахивается Каврис.
— Не скажу! — дразнится девчонка, а сама прячет за спину руки. — Не покажу!
Каврис видит в ее руках белую бумажку.
— Не хочешь показывать — не надо.
— А ты спляши!
— Вот еще!
Тонка кружится по поляне — только косички развеваются. Каврис не выдерживает, вскакивает, но девчонка такая быстроногая — не так-то просто ее догнать. Наконец мальчик настигает Тонку, вырывает из рук бумажку. Это телеграмма. От дяди. Всего несколько слов: «Еду. Встречайте. Карнил». Вот так новость! У Кавриса крылья на ногах выросли, что ли? Он бежит к бабушке, он обнимает ее, приподнимает с земли, он кружит ее по зеленой траве:
От самого Черного моря
Спешит к нам любимый Карнил —
Мой дядя, течен, твой сынок, течен.
Как мы встретим его, течен?
Вместе с ласковым небом обнимем его, течен.
Вместе с горячим солнцем поцелуем его,
Из одной чашки выпьем айран.
Будем петь и плясать, течен.
Позовем в гости всех соседей:
Горы, леса, речку, течен!
Ту речку, у которой каждую минуту
Новая песня…
О течен! Скорей бы пришло то время[4].
— Ох, — стонет бабушка, — ох, пусти, ох, уронишь…
— Он едет! Он! Дядя Карнил!
— Слава богу! Дождались.
В этот день Каврис совсем забыл про хозяйственные дела. Теленок весь день оставался без присмотра, и мальчик вспомнил о нем только к вечеру, когда стадо уже спустилось с гор. Корова, найдя своего теленка на лугу, принялась кормить его. Незадачливый пастушок с огорчением смотрел, как теленок жадно сосет вымя, роняя на траву белую пену. Каврис с досады — сегодня в семье молока не будет — пнул теленка ногой.
Спасла Кавриса от наказания бабушка.
— Ладно, — сказала она дочери, — не кричи. Если один раз и останемся без молока, ничего не случится. Ребенок от радости словно опьянел.
— От какой это радости?
— От телеграммы.
— Что еще за телеграмма?
— Карнил приезжает.
— Братец, — всплеснула руками мать Кавриса, — единственный! Куском хлеба в сиротстве делились. Четыре года не виделись… Надо угощение готовить. Неплохо встретим. Есть у нас в сарае кое-кто с копытцами…
Вскоре с работы вернулся отец. На его теле, покрасневшем от солнца, блестели росинки пота. К влажной коже прилипли сухие мелкие травинки. Не заходя в дом, он крикнул:
— Сынок, воды!
Каврис смотрел на отца с восхищением — такой ловкий и красивый у него отец. Плечи широкие, ладони с черными пуговицами мозолей — настоящие рабочие руки! Засмотревшись, как льется в отцовские ладони светлая струйка, мальчик совсем было забыл о главной новости. И когда отец вытер лицо и расправил пальцами свои темные усы, Каврис вдруг вспомнил:
