Эссе опубликовано в ЖЖ автора в июне-июле 2021 г.
Оклеветанный и при жизни автора, и через много лет после его смерти Драгунским, Михаилом Нафталиевичем Золотоносовым, Евгением Поповым (лицо которого, по пятому пункту, говорит лучше всякого паспорта) и прочими деятелями искусств, как на подбор, известной национальности (отчего бы так кипятиться, через столько-то лет, а?), роман Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?» — одна из моих любимых книг. Во-первых, это настоящая «энциклопедия русской жизни» (советской жизни шестидесятых годов) с изумительной сатирической галереей типов и типчиков, и в этом смысле Кочетов, сам того не подозревая, создал свои «Мёртвые души» — шикарную, как было принято говорить, «галерею» разного рода советских перерожденцев, шаромыжников и «людей искусства» (например, образ писателя-славянофила Саввы Богородицкого — потрясающе точная и уморительная пародия на Владимира Солоухина, а художника-славянофила Антонина Свешникова — на Илью Глазунова соответственно).
Во-вторых, помимо гоголевской традиции создания галереи «мёртвых душ» Кочетов парадоксальным образом восстановил традицию полемических и антинигилистических (и, в этом смысле, антисемитских, в положительном смысле этого слова) романов Лескова и Крестовского, которых Кочетов, скорее всего, не читал, потому что в то время они не переиздавались и покоились глубоко в спецхранах. Неудивительно, что задорный, искренний, рыцарственный пафос этого антинигилизма советского извода сделал Кочетова среди тогдашней организационно аморфной, но по-шакальи сплочённой «либеральной интеллигенции» нерукопожатным: количество анонимных и неанонимных писем в разные инстанции, вплоть до ЦК (по иронии судьбы, в ЦК писали убеждённые антисоветчики, что лучше всяких слов говорит об их беспринципности), не поддаётся подсчётам.
И в этом случае, несмотря на беспрецедентную травлю, автору можно только позавидовать: какой резонанс, какой пиар! Пиар, который, выйдя за пределы СССР, какое-то время потрясал даже Европу и, в частности, Италию, потому что среди прочих образов-пародий изумителен по своей точности образ итальянского еврокоммуниста Бенито Спада, явным прототипом которого был Витторио Страда, с которым Кочетов был знаком, выпивал и полемизировал (кстати, в той самой лигурийской деревне Вариготти, в которой, без изменения её названия, разворачивается действие некоторых эпизодов романа).
В-третьих, помимо гоголевской традиции создания галереи мёртвых душ и антинигилистической полемической традиции Лескова роман Кочетова, по своей фабуле, воспроизводит традицию плутовского романа-путешествия, переосмысленную у нас, как известно, Ильфом и Петровым, потому что, по сюжету, в Советскую Россию выезжает, в спецфургоне, десант из четырёх западных диверсантов, действующий под прикрытием создания художественного альбома по заказу издательства «New World» («Новый мир», что, как вы понимаете, является изящной оплеухой соответствующему советскому журналу под редакцией Твардовского; подразумевается, что популярный среди тогдашней интеллигенции журналец в грязно-синей обложке был, по своей сути, диверсионным). Очевидно, что, несмотря на серьёзность замысла диверсантов (сына бывшего русского аристократа Сабурова, его друга, нациста и неонациста, Уве Клауберга, фотографа Юджина Росса, боевика, сотрудника ЦРУ и выпивохи, и проститутки-антисоветчицы Порции Браун, списанной с эмигрантки Ольги Карлайл-Андреевой, внучки Леонида Андреева и дочери Ольги Черновой, откуда и появилась говорящая фамилия «Браун»), они, в этом качестве, больше похожи на членов бригады «Антилопы-Гну» из «Золотого телёнка», которых, кстати, тоже было четверо (Козлевич, Бендер, Паниковский и Балаганов), что, не в ущерб серьёзности идеологического посыла романа, придаёт работе этих диверсантов откровенно комический оттенок. (Кстати, возвращаясь к Гоголю: диверсионный фургон антисоветчиков можно сравнить и с бричкой Чичикова, на которой он, в своём роде, инспектирует Россию).
Кстати, четвёрка диверсантов пародийно напоминает не только членов бригады «Антилопы-Гну»; в их образе Кочетов высмеял и «Мастера и Маргариту» Булгакова, с его свитой Воланда: роль Воланда здесь явно исполняет идейный и зловещий Клауберг (в конце романа, естественно, посрамлённый и разоблачённый), роль похотливой Геллы — уже упомянутая Порция Браун, а Росс и Сабуров разделили между собой лавры Коровьева и Азазелло.
Ну и, наконец, эта четвёрка диверсантов — это своего рода четыре всадника Апокалипсиса по именам Чума, Война, Голод и Смерть. Вряд ли, создавая образы своих героев, о них думал атеист Кочетов, но получилось отлично — зловеще по смыслу и комично по самим малоприятным малоприятным образам. (Симпатию из этой четвёрки вызывает только очень непростой, меняющийся и размышляющий, сын белоэмигранта Сабуров, эволюция которого очень похожа на эволюцию графа Тульева из киноэпопеи о резиденте).
Уметь объединить все эти три жанра (жанр энциклопедии «мёртвых душ», антинигилистического романа и плутовского романа) — это надо было уметь! Это и в голову придёт не каждому, а уж осуществить… Но у Кочетова получилось. Получился пространный, но чрезвычайно лёгкий, по своей «несущей конструкции», роман-эпопея, который я прочитала на одном дыхании.
Кстати, всё познаётся в сравнении. Например, «Тихий Дон» Шолохова считается, в этом отношении, в этом жанре, образцовым, всемирно признанным. Да, масштаб, конечно, завораживает, но это, положа руку на сердце, масштаб протяжённосложённого бегемота, подобного, в этом смысле, «Войне и миру»: нудно, затянуто, переполнено длиннотами, массой бессистемно толкущихся статистов. (Кстати, к чести Шолохова, он был практически единственным, кто вступился за Кочетова «на высоком уровне» и не поленился написать лично Брежневу с просьбой обуздать травлю коллеги по цеху).
Кстати, поводом (но отнюдь не причиной) травли Кочетова было его, так сказать, стилистическое неизящество. В самом деле, некоторые пространные монологи положительных героев читаются как передовицы, но этому есть объяснение: во-первых, это полемический пафос автора, отсылающий к чисто русской традиции наших антинигилистических романов (почему же никто не обличает Достоевского за то, что он заставляет князя Мышкина произносить длиннейшие полемические, чисто газетные по стилю речуги с осуждением католицизма?) с их переходом от образного к публицистическому стилю и наоборот, во-вторых, эти своего рода передовицы внутри романа объясняются безусловной искренностью автора: от лица своих положительных героев он говорил то, что думал сам, и на том языке, который был выработан советской публицистикой того времени. Да, стилистически эти монологи выглядят теперь длинновато и несколько суконно, но никто бросит в автора камень, имея в виду огромную массу перевешивающих этой «отдельный недостаток» многочисленных достоинств, о которых, надеюсь, ещё будет повод поговорить.
