11 августа 1942 года двухмоторный бомбардировщик № 33 из 127-ro авиаполка взлетел с прифронтового аэродрома и взял курс на запад. Экипаж самолета состоял из трех человек. Пилот — капитан Добруш Василь Николаевич, белорус, женат, сорока лет, беспартийный, кадровый военный. Штурман-капитан Назаров Алексей Иванович, русский, женат, тридцати двух лет, член партии, кадровый военный. Стрелок-радист — сержант Кузнецов Сергей Павлович, русский, холост, девятнадцати лет, комсомолец, в армию призван в 1941 году.
Самолет имел две пулеметные установки и нес 900 килограммов бомб. Он миновал линию фронта и прошел над Белоруссией. Люди, сидевшие в нем, обхитрили противника при переходе линии фронта. Они прорвались сквозь расставленные почти по всему маршруту ловушки: аэродромы истребителей, зенитную артиллерию, аэростаты заграждения. Они скрывались в облаках от увязавшихся за ними возле Минска истребителей. Они стороной обошли Сувалки — там их ждали эрликоны. Они пять часов выдерживали нечеловеческое напряжение ночного полета, когда только фосфоресцирующий свет приборов да зеленоватые точки звезд служили им ориентирами, а единственной связью с окружающим миром был гул бомбардировщика, ставший почти осязаемым, и вторглись в воздушное пространство Германии.
1
— Командир, курс двести семьдесят, — раздается в наушниках голос штурмана. Пилот разлепляет губы.
— Понял. Двести семьдесят.
Он едва ощутимо давит кончиками пальцев на штурвал. Самолет медленно кренится, потом так же медленно выравнивается и застывает.
— Есть. Взял двести семьдесят. Пилот сидит так же неподвижно, глядя немигающим взглядом на большую зеленоватую звезду над обрезом кабины. Лицо его холодно и спокойно.
— Штурман, у вас все в порядке?
— Все в порядке, командир.
— Стрелок, у вас все в порядке?
— Как сказать, командир… Я думаю, все в порядке.
— Вы думаете, или у вас на самом деле все в порядке?
— За нами идет самолет неизвестной принадлежности.
Летчик сдвигает брови.
— Далеко?
— Четыреста метров.
— Давно он идет за нами?
— Полторы минуты, командир.
— Почему не сообщили мне об этом сразу?
— Я думаю…
— Стрелок, меня не интересует, что вы думаете. Ваша обязанность немедленно докладывать мне об изменении воздушной обстановки. Вы поняли?
— Так точно, командир. Но обстановка не меняется. Я все время держу его в прицеле. Если он вздумает безобразничать…
— Стрелок, прекратите болтовню. С таким же успехом и он нас может держать в прицеле.
Стрелок обижается.
— Да нет, командир, он идет с огнями. Я подумал, что не стоит вас беспокоить лишний раз. Пока он держится вполне прилично.
Пилот шумно выдыхает, но сдерживается:
— Ладно. Благодарю за заботу о моем спокойствии. Вы хорошо его видите, стрелок?
— Очень хорошо. Я мог бы срубить его одной очередью. Может, позволите, командир?
— Нет! Он отстает или догоняет?
Несколько секунд в наушниках стоит тишина. Потом стрелок говорит:
— Он… отстает. Да, отстает, командир. С отворотом на юг.
— Хорошо. Следите за воздухом. И не забывайте докладывать о… прилично ведущих себя объектах.
— Понял, командир. Простите, командир.
— Прощаю, — ворчит пилот. — Штурман, как курс?
— Курс хорош, командир.
…Командир полка полковник Баклыков долго тер ладонью лоб и хмурился. Наконец он поднял глаза на Добруша.
— Садись, Василий Николаевич… — Он подвинул к нему пачку папирос, потом вспомнил, что Добруш курит трубку, и чертыхнулся. — Будь ты все неладно!.. Как ты себя чувствуешь? Капитан приподнял брови.
— Хорошо.
— Ладно. Вот что. Сегодня ночью наши соседи пойдут на Кенигсберг. Мы посоветовались и решили послать тебя с ними…
Многие уже регулярно совершали налеты на военные объекты Германии. Полк, где служил Добруш, только приступал к ним. Неделю назад на Кенигсберг вместе с соседями ушел первый самолет. Потом еще два. Ни один из них не вернулся.
"Так, — подумал Добруш. — Правда, дело упрощается тем, что идти придется с группой. Но техника…"
Новых машин полку еще не дали, хотя и обещали со дня на день.
— Как только мы получим пополнение и новую технику, полк полностью переключится на Берлин, Кенигс- берг, Данциг. А без опыта, сам знаешь…
— Ясно, — сказал Добруш. — Разрешите идти готовиться?
— Подожди. — Полковник потер ребром ладони переносье и вздохнул. — Как у тебя штурман и стрелок?
— Для такого полета не годятся.
— Подбери сам штурмана и стрелка и доложи мне. Можешь взять из любого экипажа.
— Слушаюсь, товарищ полковник.
— Да брось ты эту официальщину! — поморщился полковник. — Меня зовут Анатолием Андреевичем.
— Спасибо, Анатолий Андреевич. Полковник усмехнулся:
— Вот так-то лучше… Ах, черт, — воскликнул он в следующее мгновение. Не хочется мне посылать тебя на это задание. Но мне нужен хороший командир эскадрильи. А с твоим прошлым…
— Не будем об этом, Анатолий Андреевич,- поспешно перебил Добруш. — Это касается только одного меня.
— Меня это касается еще больше,- возразил Баклыков. — Слишком большая роскошь держать тебя на звене, в то время как у меня нет приличных комэсков. Ну, ладно. Иди. И возвращайся.
— Постараюсь.
Выйдя наружу, Добруш посмотрел на восток. Было рано, но небо уже высветлилось. По нему плыли темные облака.
"Ветер северный, двадцать метров, — машинально отметил капитан. — Если к ночи не утихнет, снос будет большим, придется экономить горючее".
Он шагал по невысокому березняку. Он был среднего роста, грузный, рыжеватый, с плоским красным лицом и редко мигающими зелеными глазами. Левую щеку его от глаза до мочки уха пересекал безобразный шрам — памятка первого дня войны, когда он поднимал свою эскадрилью, из образовавшегося на аэродроме крошева. Тогда он еще был истребителем.
— Василь Николаевич! — окликнули его. Капитан замедлил шаг, потом повернулся и поднял глаза. Его догоняла маленькая белокурая женщина в гимнастерке и юбке защитного цвета.
— Что же вы это не заходите? — спросила она с упреком, подойдя ближе. Совсем нас забыли? Он покачал головой.
— Не в этом дело. Просто…
— Просто… что?
Добруш хотел зайти, но потом передумал. Он знал, что она была бы рада. Она всегда радовалась его приходу и всегда пугалась. Как будто между ними должно было произойти что-то такое, чего уже нельзя поправить. Ее звали Анной. Она работала телефонисткой в штабе.
Иногда ому с ней было хорошо, особенно после возвращения из полета, пока он был полон гулом и грохотом, пока все вокруг качалось и подпрыгивало и он медленно приходил в себя после той свистопляски, из которой только что вырвался.
Но чаще было плохо. Он всегда мучительно переживал неопределенность. Даже в полетах для пего хуже всего было не тогда, когда начинали вспухать дымки зенитных разрывов и по воздуху хлестали, словно плети, пулеметные трассы, а пока небо было мирным и спокойным. Пока все спокойно, никогда не можешь знать, откуда тебя ударят.
В отношениях с этой женщиной все было неопределенно.
Прояви он чуть больше настойчивости, обоим стало бы легче. Наверно, она сопротивлялась бы и после упрекала его. Но у нее было бы утешение, что ей ничего не пришлось решать самой, а он покончил бы со своим прошлым.
Он понимал это. Но все было не так просто. И его прошлое. И ее — которого он не знал, но всегда чувствовал в том напряжении, которое заставляло со деревенеть, как только он приближался. Нет, не стоило ворошить все это.
— Почему вы молчите? — спросила она. В ее голосе прозвучала обида.
— Я был занят, — сказал он. Она подумала; "Нет". Потом спросила:
— Зачем вас вызывали? Вам лететь? Ему не хотелось говорить правду, но не хотелось и лгать.
— Нет. То есть да. Пустяки.
— Когда?
— Вечером.
— Вечером…- сказала она. — Вон что… Она вдруг прикусила нижнюю губу и ударила друг о дружку сжатыми кулачками.
— Кенигсберг. Так?
— Да, — неохотно сказал капитан. — Откуда вы знаете? Она не ответила.
— Я только не знала, что это вы. Ох!..
— Что такое с вами? — спросил напитан, взглянув на нее с беспокойством. Вам нехорошо?
— Но почему — вы? Капитан передернул плечами.
— Кому-то все равно надо, правда? Почему же не мне?
— Потому… потому… А разве вам самому хочется лететь?
— Не знаю. Задание мне не нравится, — признался оп неожиданно. — Но ничего не поделаешь. Да и… послушайте, почему вы никогда не одеваетесь как следует? — спросил он с досадой, заметив, что она вся дрожит.- Вы же простудитесь! Она как-то сразу погасла.
— Да, — проговорила она уныло. — Ничего не поделаешь… Господи, как бы я не хотела, чтобы вы улетали именно сегодня! Нельзя разве отложить?
— Обычно таких вещей не делают, — пояснил капитан терпеливо. — Да и с какой стати? Ведь это моя работа.
— Да, с какой стати… — повторила она.
— У меня сегодня день рождения. Я хотела… я думала… Капитан склонил голову.
— Поздравляю вас.
— Спасибо. Я…
— Сколько вам?
— Двадцать шесть.
— Вы очень молоды, — сказал капитан. Он вздохнул. — А я вот уже совсем старик.
— Это не имеет значения, — возразила она.
— Очень даже имеет, — невесело усмехнулся капитан. Он подумал, что это имеет даже слишком большое значение, особенно когда к сорока годам выясняется, что ты остался ни с чем, но ничего не сказал. Это касалось только его одного.
— Ничего вы не понимаете! — воскликнула она, и капитан с удивлением увидел на ее глазах слезы. — Ничего! Почему вы меня ни разу не поцеловали? Капитан смешался.
Похлопав руками по карманам, он вытащил трубку, повертел ее в руках и сунул обратно. Потом поднял глаза.
— Серьезный вопрос, — проговорил он наконец. -Так сразу даже и не ответишь. Он взял ее за плечи и склонился.
— А теперь идите. И одевайтесь впредь как следует, — сказал он сердито.
"Черт те что! Хотел бы я знать, кто из нас больший дурак", — подумал он.
— И перестаньте, пожалуйста, реветь. Совсем это вам ни к чему.
— Хорошо, — сказала она. — Ox! — вырвалось у нее вдруг. — В жизни себе не прощу, если с вами что-нибудь случится… Вы… вы… вернетесь?
— Постараюсь, — буркнул капитан. — Идите, идите. Он повернул ее за плечи и подтолкнул на тропинку. Она сделала несколько шагов, потом остановилась и долго глядела вслед, пока капитан не скрылся за деревьями.
2
— Стрелок, как самолет? — спрашивает летчик.
— Отстал, командир. Огней почти не видно.
— Больше ничего подозрительного нет?
— Ничего, командир.
— А у вас, штурман?
— Все в порядке, командир. Через двадцать две минуты — цель.
— Стрелок, вы слышали? Кенигсберг — через двадцать две минуты.
…Он спустился в землянку. После гибели своего прежнего экипажа он жил здесь один.
— Черт те что! — проворчал он с раздражением. Хорошенькая история, ничего не скажешь.
Он прошелся из угла в угол. Здесь было полусумрачно. Возле единственного небольшого окошка стоял грубо сколоченный из сосновых досок стол и рядом две табуретки, Напротив — пары с постелью, застланной байковым одеялом. Из-под пар выглядывал побитый угол чемодана. Возле двери стояла железная печка, вернее, приспособленная под печку бочка из-под бензина.
Сбросив куртку, капитан присел к столу и подвинул к себе планшет. С минуту он смотрел на карту неподвижным взглядом, заставляя себя сосредоточиться.
— Черт те что, — сказал он еще раз, уже потише. Он потер ладонью лоб. Потом вынул карту из планшета, расправил ее и взял карандаш.
Кружочки, стрелки, крестики… Как только над ними раздается гул моторов, они превращаются в косые прожекторные лучи, лес зенитных стволов, аэростатные заграждения, аэродромы истребителей. Они сжимают самолет мертвой хваткой и держат до тех пор, пока он не становится пылающим факелом. Капитан Добруш знал, что это такое. Даже на том, сравнительно небольшом и спокойном, участке, где полк действовал до сих пор. Но здесь по крайней мере всегда было утешение, что через две, три, десять минут все кончится. Не надо иметь богатое воображение, чтобы представить, как пойдут дела, когда самолет заберется в это осиное гнездо на много часов…
Кружочки и крестики нанесены на карте вдоль линии фронта на глубину максимум в сто километров. А что ждет дальше? Что ждет в самой Германии?
Маленькая женщина, о которой он недавно думал, все больше становилась чем-то далеким и нереальным и, наконец, совсем выпала из сознания. Теперь он думал о противовоздушной обороне, самолете, экипаже, горючем, ветре и облаках.
Но самое главное — машина. До него на Кенигсберг из полка летали три экипажа. Они улетали на исправных машинах, только что полученных с завода. Его машина после недавней передряги, когда он потерял экипаж, стоила немногого. Он вспомнил лица штурмана и стрелка, которым он объявил, что те не пойдут с ним в полет. Оба страшно обиделись.
