Киносценарий
Лауреат «Золотого Овена» за лучший сценарий
Коня привезли ночью.
С трудом заставили выскочить из вагона, с трудом удерживали. Рассматривали.
Конь был огромный, черный, напуганный, косящий глазами, нервный. Горячий. Настоящий.
— Хорошо. Хорошо, — говорили милиционеры и конюхи.
— Нервничает.
— Обучим. Да? — потрогали коня за холку, и конь оскалился.
— Хорош.
— Мало времени.
— А что делать? Надо. Хорош.
— Будем учиться? — спросил начальник конвоя и ущипнул коня за бок.
Конь взвился и заржал: так коней не щиплют.
— Ай, хорош! Так бы и придушил! — сказал начальник конвоя и засмеялся.
Анну выпустили утром, в то время, когда обычно в витринах выставляли новые яства.
На выходе проверили документы: паспорт, пропуск, тщательно сверяя фотографию с ней самой.
Выпустили.
Она была уверена, что ее вернут, она шла и чувствовала только спину. Свою.
Ее окликнули, попросили вернуться:
— Застегнитесь, пожалуйста. Вас в метро не впустят. Вы знаете, где метро? — и он улыбался вежливо, как предупредительный плакат.
Анна застегнулась, оправилась, пошла. А Плакат окликнул, теперь уже строже:
— Гражданка! — и показал еще одну, не замеченную Анной опасность: поливальная машина, символ утра и благополучия, везя перед собой фейерверк разноцветных брызг воды, едва-едва не обрызгал Анну.
Анна пропустила машину, машина сбавила фейерверк, а Плакат покачал головой: бывают же такие рассеянные граждане!
Она подошла к метро, и метро открыли тотчас же, как будто ждали только ее.
Люди входили внутрь и радовались, что есть метро и что метро такое красивое.
— Не поеду я никуда! — пошутил веселый парень в вышитой рубашке и уселся на скамейку под мозаикой. — Буду здесь жить!
Наверное, он был любимец, потому что остальные «вышитые рубашки» весело и охотно засмеялись и стали шутить на шутку:
— А мы тебе подушку принесем!.. А работать кто будет за тебя?.. А он будет подельщиком!.. Конечно, в таком дворце любой согласится!..
Дома Анна разделась и вылила на себя два флакона одеколона. Драла кожу так, как будто хотела ее содрать. Чтобы выросла новая кожа.
Ей хотелось изменений. Она выложила вещи из шкафов, сдвинула с места кресло, сняла картину. Начинала и бросала переустройку, забывая, чего же она хочет. Устала, наконец, добившись полного разгрома. Села.
Муж, вернувшийся с работы, убежденный, что Анны нет и не будет больше никогда, увидел разбросанные вещи, охнул и присел на пол в коридоре; он знал, к о м у именно нравилась его жена.
Услышал мужской голос в спальне. Заглянул.
Жена, Анна, красавица, дворянка, умница, абсолютно пьяная лежала в кровати, курила и говорила мужским голосом:
— А вы любите интермедии? — и отвечала другим мужским голосом: — «Добрый вечер, здрассте!» — так начинались в то время все интермедии.
Через четверть секунды мужа в коридоре уже не было. Он был в кабинете, звонил подчиненному:
— Как Рабфак?.. Хорошо. Хорошо. Что?! Кал?! Чем пахнет?! Немедленно вызывайте специалистов. Докладывать все, — и чуть не задохнулся от того, что говорить пришлось деловито и строго, а сердце колотилось совсем в другом ритме.
Семья кончилась. Надо было утверждаться в работе.
Он закрылся в кабинете и выронил ключ. Наклонился, чтобы поднять его, услышал вопль из спальни:
— Саша-а-а-ао-у!..
Тихо-тихо, долго поднимал ключ и застыл, согнувшись, потому что Анна была уже у дверей, крепко прижалась губами к замочной скважине и сказала филином:
— Угу!
Муж выстоял, так же согнувшись, пока она не успокоилась и не ушла.
Он положил ключ в карман. Ключ оглушительно звякнул о мелочь. Тихо-тихо, долго-долго садился на кожаный диван. Диван не скрипнул. Отпустило.
Конь оказался на редкость умным, потрясающе умным и талантливым конем. Схватывал на лету, только быстро уставал учиться, а заставить его работать уставшим было просто невозможно.
— Хорошо, — говорили конюхи.
— Бурдюка на него нет, — сказал кто-то. Тренер стал суровым и опять взялся за тренировку.
Анна шла по улице и чувствовала, что от нее исходит незнакомое ей раньше вожделение. Она была самкой, готовой к совокуплению. Как будто вчера над ней не надругались, а наоборот — омолодили ее и влили в нее жизнь и похоть.
— Какая! — обернулся один.
— Вот бы кого нам в продавцы! — восхитилась группа. — Все товары бы распродали!
— Одна? — спросил другой.
— Одна, — сказала Анна.
Он немножко пошел рядом испугался и отстал. И она опять побыла одна.
— Съем! — Адвокат схватил ее за плечи и сжал. Нежно и почти страстно. — Или увезу в Канны, — купил цветов, отдал с поклоном.
— Вы сегодня удивительно опасны. Как это делается? Вам нужен личный поэт, я вас познакомлю. Я сам, к сожалению, слишком порочен для вас. И моя порочная страсть — монстр по фамилии Горбачевская. Кажется, я рассказывал. Какое дело!! Четыре трупа — и ни малейшего раскаяния! Сытая, довольная тварь. Я стал поэтом монстра!.. А вы знаете, что мы с вами сегодня самая красивая пара в Москве тысяча девятьсот тридцатого?!. И очень может быть, что трупов у Горбачевской оказалось не четыре, а гораздо больше! Вот сколько! — и он показал на колонну физкультурников и расхохотался во все горло. — Нет, вы еще никогда не были так опасны! — он поцеловал ей руку, и она прижалась к его плечу и погладила его за ухом.
— Ну вот, — Адвокат покраснел, растерялся и больше не говорил про монстра Горбачевскую.
А ночью Анна остервенело ласкала мужа, совершенно потерявшегося от страха. Он то замирал, то кидался на нее, стараясь изобразить обезумевшего от страсти зверя. Не получалось.
— А так можешь? — говорила Анна, и слова ее, если по порядку, не укладывались никакой логикой. — Возьми же меня, идиот! Родной мой, Саша, стыдно! Застрели его! Скотина! — и била мужа по лицу. — Сделай что-нибудь! Лакей, гадина! — и рыдала так, как надо было сразу порыдать. И орала в потолок и подушку.
Фуэте у Балерины сегодня получилось.
Это было не фуэте — наваждение.
Она крутилась полминуты, минуту, полторы минуты… и никак не могла остановиться. Зал взорвался аплодисментами, замолк, опять взорвался и пришел в полный экстаз, когда Балерина, наконец, остановилась, высоко задрав ногу.
Аплодировали стоя. Один из почитателей едва не вывалился с балкона, успели поймать. Можно было подумать, что это не балет, а съезд народных депутатов — так аплодировали!
Она убежала за кулисы:
— Мне кажется, я больше никогда не смогу! — и расплакалась.
Василий с цветами от организации вошел в кулисы.
— От нашей организации! — сказал он и пожал Балерине руку. — Самой прекрасной балерине!
— Смотрите, не влюбитесь! — сказал кто-то, и все засмеялись.
Сказали так, наверно, потому, что Василий был очень красив. Его сразу хотелось влюбить в себя. Или хоть в кого-нибудь.
Василий хотел сказать речь, но от волнения сказал глупость:
— Я не имею отношения, Надежда Павловна, но вы так не похожи на всё!
— Вообще ни на что? — наспех пококетничала Балерина, и все засмеялись.
— Да ну! — махнул рукой Василий. — Не умею я говорить ваши речи! — и быстро-быстро зааплодировал.
И все зааплодировали.
Надежда Павловна улыбалась, пожимала плечами, счастливая и смущенная. Потом, решившись вдруг, повторила кусочек фуэте: покрутилась вокруг себя, вместе с цветами.
— Ну просто здорово! — крикнул Василий, и все аплодировали. Быстро-быстро. И в восхищении мотали головами: невероятно! Небывало!
Перестали аплодировать. Помолчали. Вздохнули. Пауза.
— Браво! — крикнул кто-то, и все опять зааплодировали. Быстро-быстро. Бешено.
— Аня, — говорил утром муж, одетый, проверяя кобуру с пистолетом. — Сегодняшний вечер я не отменю. Что хочешь делай, думай. На службе очень тяжелое положение. Может полететь всё. Всё, — подумал, стоит ли рассказывать, и рассказал. — Нам пришлось заменить лошадь. Новому нужен черный конь. Только черный и только конь. За такой короткий срок коня может обучить только Бурдюк. Кто может дать Бурдюка, ты знаешь. Я сказал всё.
По радио передавали аплодисменты.
— Сделай погромче, — попросила Анна. Муж сделал.
Пауза.
— Я не могу подвести страну! — крикнул муж.
Анна не ушла. Наоборот. Она нарядилась, накрасилась и очень хорошо подготовилась к приему гостей.
Гости пришли. Ужин продолжался. Кто-то из гостей, как две капли воды похожий на мужа Анны. Еще двое — похожих уже между собой, похожие на своего начальника, не такого, как начальник мужа Анны. Василий. Адвокат. Анна.
— А какая она? — спрашивали у Адвоката.
— Горбачевская? Как бы вам ее определить?.. Она из тех, кто согласен на один процент. Есть такие, среди смертельно больных. «Доктор, сделайте мне операцию!» «Дорогая, девяносто девять процентов, что операция не поможет». «Да?» «Да». «И все-таки сделайте». — Сложно, — сказал Василий.
— Нет, а внешне какая? — спросил кто-то.
— Такая… продолговатая, — подумав, определил Адвокат. — В тюрьме, без грима, похожа на немолодого мушкетера. И пахнет от нее, извините, как от бочки из-под кислой капусты. Я не шучу.
— Фу!
— Не понял.
— А любовь? — и засмеялись.
— Какая любовь!.. Заманила, убила и расчленила, предварительно ограбив, четверых мужчин.
— Сколько?!
— Вообще, интересно было бы посмотреть на этих четверых, — засмеялся Адвокат. — И поспрашивать: зачем?! Видимо, она олицетворяет собой специфический вид вожделения. Советского вожделения.
Замолчали.
— Очень вкусное оливье, — сказал усатый.
— И вы будете защищать?
— Непременно. Я преклоняюсь перед невозможным. Слаб. И я, знаете, предложил ей тот самый процент, который может ее спасти.
— Спасти?!
— Да. Мы откажемся от трех из четырех трупов: они доказаны косвенно. И если на свете возможен один процент, моя подзащитная сделает так, что ее выпустят вообще и насовсем.
— Вообще?
— Да! Я велел ей забеременеть. А?! Ха-ха! Знаете, что она сказала?! «Спасибо». Жаль, что ее не выпускают даже на прогулку.
— А у вас есть дети?
— Не надо пошлить, — поморщился Адвокат.
— Когда я кого-нибудь убью, я приду к вам, — сказал Василий. — Саш, давай кого-нибудь зарежем и придем к нему?
— Нам же не забеременеть, — отшутился муж Анны.
— А когда она убивала: до или после? Или во время?
— Или вместо?
— Обидно, если «вместо».
— А ужинать давала? Или так?
Анна посмотрела в окно: там ехали шесть поливальных машин.
Когда машины за окном проехали, окатив Анну холодной водой, в комнате был уже другой разговор.
— Город надо начинать строить с театра, — сказал Василий. — Если бы вы знали, какой балет мы вчера посмотрели!
— Вы идиот, — спокойно возразил Адвокат. — Город надо начинать строить с острога. Потому что иначе, пока вы строите театр, у вас его разворуют по косточкам. А моя Горбачевская вырежет за ужином всех ваших строителей.
— Вы прямо влюбились в Горбачевскую!
— Я влюблен в сложность, — помрачнел Адвокат. — А как всякий влюбленный, забыл, что о любви нельзя объяснять. А водку надо называть водкой, а не «рыковкой». И не «хлебным вином». Пойду-ка я домой.
Замолчали.
— Анечка, ты почему не садишься?
— Спой!
— Она не поет.
— Да? А такое лицо, как будто поет.
— А у нее нет сестры? Если бы у нее была сестра, я бы женился на ней.
— Она в Париже, — улыбается Анна. — Она уехала до того, как Саша, — она показала на мужа, — нас экспроприировал.
Помолчали.
— «Отговорила роща золота-ая», — запел Василий, подыгрывая себе на гитаре. Подтянули.
Адвокат уходил, Анна провожала. Он надел калоши и раздраженно заключил:
— Если человек боится воды, ему не надо работать, например, в бассейне. Еще и спасателем. Это же так просто.
— Я не боюсь воды, — сказала Анна. Он щелкнул пальцами, сожалея, что она не поняла. Подумал. Погрозил: поняла, но притворяется. Ему стало грустно.
— Ай-яй, — сказал он. — И вообще, вам нужен совсем не поэт. Нет, я сказал пошлость. Ерраре хуманум… Еще хуже сказал. Вот как только я пообщаюсь с вашими друзьями, я немедленно становлюсь пошляком! Зачем вам?.. Ушел, — ушел.
Уходили остальные.
— Я не понимаю таких, как ваш Адвокат, — сказал двойник мужа. — Совершенно невоспитанный.
— А про то, что город надо строить с театра, сказал Горький!
— Ему в цирке смешить.
— Анечка так и не спела.
— А как Аня играет в покер!
— А на раздевание?!
— Я ее украду! — сказал усатый. Щелкнул каблуками, почти как офицер, но в горле запершило. Он откашлялся и выплюнул на пол то, что першило. Сказал, сообразив:
— Ой.
— Я уберу, — улыбнулась Анна.
— Ну что, выпустим ему Бурдюка? — спросил Василий двойника мужа.
— Придется, — ответил двойник.
— Василий, — ахнул муж. — Владимир!
— Радоваться рано, — сказал усатый и рыгнул.
— Ребята, я не забуду! Парни! Я не мечтал, парни! — кричал муж.
— А мечтать не надо. Надо действовать. А мечтать будут прекрасные женщины.
Анне поцеловали руку, все, по очереди. Ушли.
Она стояла и молча смотрела на мужа. Муж, довольный, пряча глаза, одевался и проверял кобуру.
— Вот видишь! Еду за Бурдюком!
Анна взяла со стола чайник и с размаху влепила им в голову мужа.
Он убежал, и она опять осталась одна. Орала и крушила дом…
Адвокат подошел к дверям своей квартиры, но, подумав, перешел лестничную клетку и позвонил в квартиру Писателя.
Тот открыл резко, не спросив. Узнал, расплылся, как ребенок, приготовивший сюрприз, сказал: «А!» — и за рукав повел Адвоката к письменному столу, посадил читать новое, только что написанное.
— А вдруг меня сегодня стошнит? — спросил Адвокат.
— Читай! — крикнул Писатель.
Адвокат начал. Писатель дождался, когда барская и нежная вежливость сошла с лица Адвоката… когда Адвокат вернулся к началу, чтобы повторить прочитанное. Предупредил:
— Сегодня мне ничего не говори. Пожалуйста.
Адвокат мрачно хахакнул на словесную находку, ожил и плюнул в сторону Писателя, чтобы не сглазить:
— Уйди!
— Дальше читай! — крикнул Писатель и побежал на кухню за чаем.
Процитировал на кухне сам себя (он всегда знал наизусть то, что писал). Выглянул в окно и сказал голосом диктора радио, громко, так, чтобы его было слышно с его шестого этажа:
— Говорит Москва. Московское время полтора часа, — посмотрел улыбаясь на остановившегося в изумлении прохожего, вернулся к Адвокату:
— Я тебе завидую, потому что ты этого еще не читал и только сейчас прочтешь.
Опять убежал на кухню, опять высунулся к изумленному прохожему:
— Чайковский. Полонез Огинского, — и на полную мощность врубил бой курантов, начавшийся по радио.
И именно под бой курантов пришла беда. Почему-то.
Рабфак, конь, черный, умный, при помощи Бурдюка уже и ходил, и гарцевал, и терпел человека на себе. Но!.. Услышав в первый раз в жизни бас геликона, сорвался вдруг и отказался быть умным дальше. Муж Анны, тренеры, конюхи, милиция — все, допущенные до коня, — стояли вокруг и не хотели верить в провал дела.
— Еще раз! Бурдюк!
Бурдюк еще раз вспрыгнул на красивую конью спину. Рабфак красиво прошел круг.
— Давай! — приказал муж Анны. Человек с геликоном подошел к Рабфаку и дунул коню в ухо.
Бурдюк лежал на земле, Рабфак фыркал и не давал себя держать.
— Это конец, — сказал кто-то. — Он не выдержит парада.
— Повторить! — крикнул муж Анны.
Бурдюк сел, геликон дунул…
— Это конец.
— Повторять!!! — крикнул муж Анны: такого провала не мог предположить даже он.
Анна собрала вещи и стояла с чемоданами у подъезда. Такси остановилось.
— На вокзал? — шофер улыбался. Поехали.
— Под праздник — уезжаете? — сказал таксист. — Кто же уезжает под праздник из Москвы?
— Муж умер, — сказала Анна.
— Плохо, — таксист подумал, притормозил. Сощурился… — А хотите, я вас развеселю?
И он повез ее мимо Кремля. По набережным Москвы-реки и, чтобы уж совсем было хорошо, запел голосом Козловского:
— Москва, Москва моя, Москва моя, красавица!..
Приехали.
— Ну что, стало веселей, правда? — спросил таксист.
— Спасибо, — улыбалась Анна.
— А вы говорите: «муж!..» — и такси уехало.
Подошел носильщик, взял вещи и удивился тому, что Анна такая красивая. Потом забыл, что она красивая: надо было нести вещи, и он стал думать о том, что несет вещи.
Анна шла за ним и смотрела, какой он большой и красивый и как он легко несет вещи. И потрогала его за шею.
Анна и носильщик были у нее дома. Он отдыхал от «бешеной» любви, которую они только что, вместе, пережили. Анна, голая, сидела на краю кровати и, составив локти на колени, рассказывала:
— Самое главное, что я пришла сама! Я сама попросилась. Он ухаживал. Два месяца он за мной ухаживал, он даже ни разу не тронул меня. И я два месяца рассказывала ему о Париже, — слезы потекли, наконец, хорошие, медленные, не истеричные. — А когда я пришла, он вызвал артистов, ночью! Для меня. Потому что я сказала, что люблю интермедии. Вот сколько есть интермедий, столько мне их и показали! — Можно было подумать, что ей нравится то, что произошло. По крайней мере, «интермедии» ей точно нравились. — «Добрый вечер, здрассте!»
— А потом… — она повернулась к носильщику и медленно, возя губами и помогая языком, как будто только что научилась и очень хочет уметь, стала целовать носильщику руки. Снизу вверх. Сверху вниз.
У носильщика побежали мурашки по телу. Он встал и убрал руки.
— Он умеет! — говорила Анна. — Самое главное — он умеет! — заплакала хуже, больше, ближе к истерике.
Носильщик поднялся и надел штаны.
— Куда? — спросила Анна не своим голосом. — Сидеть.
Он не слушал, одевался.
— Зачем же так грустить? — продолжала Анна передразнивать кого-то. — У нас нельзя грустить, — вцепилась носильщику в штаны. — Сядь! Я сказала: сядь! Мне нельзя одной. Сядь, животное!
Он легко отстранил ее, ушел. Передергиваясь от неприязни.
— Вон отсюда! — крикнула она и, оставшись одна, опять выла и плакала в потолок.
— Гражданка Горбачевская, особо опасная и необъяснимая убийца, здравствуйте, — сказал Адвокат, входя в камеру к Горбачевской. — Докладываю. Двое моих коллег с прошлого века выразили восхищение от того, что я занят вами. Правда, письменно. Знаете, с каждым разом мое изумление от встреч с вами становится все менее изумительным, мне гораздо больше нравится рассказывать о вас почему-то. Надо что-то придумать. Как вы себя чувствуете?
Горбачевская сделала «необъяснимую» улыбку и ответила:
— Доктор сказал, что беременность просто показательная.
— Что… показательная? — помолчав, проговорил Адвокат.
— Вы сказали, что я должна забеременеть, — Горбачевская сощурила глаза.
Адвокат сел и изумленно развел руками:
— Вы что?! Но ведь вас не выпускали даже на прогулку?
Она сделала брезгливое лицо и фыркнула.
— И какой срок? — спросил Адвокат.
— Семь недель.
— Футы, ё… простите. Вы меня сбили… И что?
— Всё, — сказала она.
— Понятно.
Адвокат заткнулся, Горбачевская продолжила:
— Меня выпустят, мне нужно привести себя в порядок. А потом я вас отблагодарю. Мы поужинаем. Хотите — «Метрополь», хотите — у меня.
Он посмотрел на нее и увидел то, что видел все это время: Горбачевская поманила его пальцем, быстро и коротко обняла, зарезала, — и голова его покатилась прочь.
Он передернулся от отвращения и блаженства.
— Бог с ним, с «Метрополем», — сказал он. — Мне нравилась речь, с которой я выступлю в суде, я мечтал, как я потрясу…
— Да, мне говорили, что я у вас последняя, — она внимательно рассмотрела его. — Давайте, я расскажу о беременности после суда. Мне-то все равно.
— А кураж? — возразил Адвокат без энтузиазма. — Между прочим, я чувствовал, что я никогда не произнесу этой речи.
— Хорошо, я устрою. Какая разница, перед кем выступать? И откуда вы знаете, о чем вы мечтали?
— Действительно, — удивился Адвокат и ушел, чтобы она не догадалась.
На улице было лучше. Свежо, здорово, разумно, понятно, счастливо, определенно. Просто.
Там пели: группа «Осоавиахима» с большим макетом дирижабля.
Писатель очень любил превращаться в улицу и потому сделал «Осоавиахиму» под козырек, и «Осоавиахим» замахал ему руками.
— Допелся, идиот? — спросил Писателя его Друг, маленький, мягенький, без лица, в чесуче. — Слушай меня.
— Здравствуй, — «удивился» Писатель.
— Я достал словарь синонимов, но я положу тебе его в гроб, — сообщил Друг. — Когда тебя расстреляют, ты понял? Они два года искали повод тебя расстрелять, после письма к тебе Камю. И они его нашли.
— Ой, — Писатель взглянул на часы и заторопился. — Пойдем.
Они пошли. Потом — быстрее. Побежали. Друг рассказал:
— Узнал — случайно. Скажи спасибо, что я. Георгий тоже знает. Они приготовили суд. С большой буквы. Они сделают из тебя парашу, ты понял? Потому что нельзя сейчас в Москве, в стране, просто так сидеть и писать. Скажи спасибо, что я!.. Они написали, что ты — не гражданин.
Они добежали до «Гастронома».
— На секундочку? — попросил Писатель. — Нужно.
Они вбежали в «Гастроном», и Писатель увидел большую лохань со свежими карпами.
— Слушай, что придумал я! — кричал Друг.
— Вот эту, да? — Писатель выбрал самую большую и самую скользкую рыбу.
— Давай, — Друг, не замечая, что делает, полез в лохань ловить рыбу. Рассказывал шепотом. — Мы тебя спасем! Мы с Георгием выступим сами, понял? Ты понял? Гад, скользкая!.. Мы не дадим им сказать! Мы тебя ошельмуем сами, не по-ихнему! Мы тебя осудим, и ты отделаешься легким испугом! Ты должен только одно — молчать! Ты понял?!
