«Гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось…»
Александр ГРОГ и Иван ЗОРИН (аватары) представляют:
«Ужасы собственной истории должно ставить в защиту веры. Вера лакирует все — все трещины и червоточины человеческого материала, поскольку речь здесь идет не о вере в бога, а вере в человека, вере в Россию…»
«В истории народа, как и в истории отдельной личности, наступают моменты осознания самого себя, своего предназначения, своей судьбы. В такие мгновенья нации открывается неповторимый, присущий ей одной мир, и она замирает, ощупывая свое будущее, которое соткано из прошлого, беззащитная, как сбросившая кожу змея. Это вглядывание в реку минувшего в надежде увидеть свое всплывающее лицо, это необходимое осознание собственного бытия… оно опасно — в очереди к солнцу стоят другие цивилизации…»
ТРЕТИЙ — «Миша — Беспредел»
Дроздов Михаил Юрьевич, воинская специальность до 1990 — войсковой разведчик в составе спецгруппы охотников за «Першингами», в 1978–79 — проходил практическое обучение в Юго — Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа). Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). После официального роспуска группы проходил ежегодный курс переподготовки частным порядком. Штатный пулеметчик подразделения. Последние десять лет работал по контрактам в странах Африки и Азии.
По прозвищам разных лет:
«Миша — Беспредел», «Дрозд», «Малыш», «Мышонок», «Слон», «Экспресс», «Молотилка»…
ВТОРОЙ — «Сашка — Снайпер»
Сорокин Александр Алексеевич, воинская специальность до 1990 — войсковой разведчик в составе спецгруппы охотников за «Першингами», в 1978–79 — проходил практическое обучение в Юго — Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа). Командировки в Афганистан. Был задействован в составе группы в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят). После официального роспуска группы проходит ежегодную переподготовку в ее составе частным порядком. Штатный снайпер подразделения. Последние десять лет работал по контрактам в странах Африки и Азии.
По прозвищам разных лет:
«Сашка — Снайпер», «Сашка — Мороз», «Сорока», «Левша», «Левый», «Циклоп»…
АВАТАРА (парный псимодульный портрет):
Ульян Кабыш и и Куприян Желдак были мастерами своего дела. «Ну, ну, парень, — надевал петли на шеи Ульян, — бабы и не то терпят, а рожают…» «Обслужу по первому классу, — подводил к плахе Куприян, — и глазом не успеешь моргнуть…»
Городок был маленький, всего одна тюрьма, и палачам было тесно. Едва Ульян доставал веревку, как за спиной уже с мрачной решимостью вырастал Куприян, остривший топор. Перебивая друг у друга работу, они перебивались с хлеба на квас, и лишь после казней позволяли в трактире штоф водки под тарелку кислых щей. Их сторонились: женщины, указав на них детям, мелко крестились, мужчины плевали вслед. «Наше дело тонкое», — ухмылялся Ульян. «Выдержка в нем, как верный глаз…» — поддакивал Куприян.
Кто из них донес первым, осталось тайной. Но он скоро пожалел — обиженный не остался в долгу. Ульян обвинялся в измене, Куприян в хуле на Духа Святого. Клевета полилась рекой, затопляя горы бумаги, заводя следствие в тупик. Не помогли ни дыба, ни кнут — на допросах каждый стоял на своем.
«Ну что ты, как клоп — тебя раздавили, а ты все воняешь», — твердил на очной ставке Ульян.
«Прихлопнул бы, как таракана, — эхом отвечал Куприян, — да руки марать…»
Но до кулаков не доходило — боялись судебных приставов, привыкнув, чтобы все было по закону.
Разбирательство провели на скорую руку: улик не было, слово против слова, и присяжные, чтобы не упасть в грязь, решили не мелочиться, сослав обоих.
Приговор слушали молча, не отводя глаз, и каждый радовался, что пострадал обидчик.
Ульян был вдовый, жил с немой солдаткой, Куприян и вовсе бобыль — их было некому оплакивать, а провожали только собственные тени.
Слухи, как птицы, и в арестантской роте им выдали одни кандалы на двоих. Громыхая, они цеплялись ногами, шипели дорогой, и только на стоянках, когда цепь размыкали, расползались по дальним углам. Скованные, вместе считали версты, кормили вшей и, когда один мочился в канаву, другой стоял рядом. «И нет ни Бога, ни черта», — думал Ульян, слушая, как скрипят сосны. «Есть одна человеческая злоба», — соглашался с ним косыми взглядами Куприян.
Ржавчина крыла листву, кругом стояли лужи, шлепая по ним, арестанты, казалось, спугивали мокрую собаку, которая, забегая вперед, опять сворачивалась на дороге.
Ульян был русак — круглолицый, с окладистой бородой, в которой уже била седина. Его васильковые глаза смотрели печально, медленно вращаясь по сторонам, точно не поспевали за целью. А Куприян родился чернявым, как цыган, с бойкими, наглыми глазами, которые метались по лицу, как кобель на привязи.
