Я не заметил, как моя «девятка» выехала на встречную полосу движения. Да мне, сказать по правде, уже не до того было: притащился капитально! Катюха — она это может. Поднаторела в своём ремесле изрядно. Недаром же я обычно беру её с собой. Вот и в этот раз мы, как всегда, перекусили в кабаке у Рябого, ну и, само собой, приняли по чуть–чуть, граммов по четыреста на нос, может быть больше, не помню. Я вообще мало что помню. Помню только, что ехали мы по «волгоградке», педаль газа — до пола, а Катюха ржала, как лошадь, и орала визгливо, истерично: «Прибавь скорости, Храпик, прибавь!» — а я никак не мог понять, в каком это она смысле. Она вообще малость с прибабахом девочка, особенно когда водочки ебаквакнет. Тогда вообще полный писец. И помню, что кайф поймал я с ней быстро. Катюха чуть махнёт водчонки — сразу становится агрессивной какой–то, держи штаны, ужом туда просклизнёт. А я и не стал держать, наоборот, помогать Катюхе стал и кайф очень быстро словил. Скорость у нас километров под сто двадцать, а может быть и больше, я уже не смотрел на спидометр — сижу и подыхаю от удовольствия. А потом только слышу сигналы, завизжали шины — короче говоря, выехали мы на встречную полосу, и я даже притормаживать начал, но тут какой–то дурик на «тойоте» нам прямо в лоб выкатил, и перебздел я капитально, вильнул влево, сполз по откосу, наткнулся на массивный валун — и всё запрыгало, закружилось, ну прямо кино про автогонщиков…
Я хоть и квашеный был порядком, а пришёл в себя быстро. Открыл глазища, чувствую — весь левый бок ноет, шею не повернуть. Потом понял, что лежу чуть ли не вверх ногами, как дитё в пузе у мамы, а через окошко вижу: Катюха на траве валяется, юбка выше пупа задрана, а колготки на Катюхе чёрные и тесные. Вообще–то я и без этого знал, что колготки на ней такие. В обтяжечку оно пикантнее как–то, призывнее, что ли, хотя стаскивать их с неё неудобно, конечно…
Тут со стороны шоссе мужики прибежали. Первым делом, само собой, к Катюхе кинулись. Оно и понятно: я им до фонаря, когда такая баба да в таком виде на солнышке, при свете белом, у самого багажника греется, лежит и не шевелится. Помню, взяли её на руки, и кто–то крикнул: «Стонет! Значит, жива!», — положили в какую–то попутку и в больницу отправили.
И тут я голос подал: «Мужики!» Страшно стало, что не заметят меня, бросят одного, хотя, конечно, глупый это страх: тачку, перевёрнутую колёсами к небу, не бросят. Засуетились вокруг моей «девятки», стали меня вытаскивать — куда там! Дверцы заклинило, в салоне стёкла щедрой россыпью, и я лежу и оттого, что шевельнуться не могу, задыхаться начал — от одной только мысли, что не могу пошевелиться, понимаете? Со мной такое бывает: и в автобусе иногда, и в очереди за хлебом, хотя в последнее время я в очередях поч–ти не стою, а езжу только в своей «девятке» — в любую погоду и в любом состоянии, по трезвяку или под балдой, всё равно.
Наконец удалось моим вызволителям выдавить заднюю дверцу. Выволокли они меня чуть ли не за волосы из машины, и тут слышу над собой: «Ах! ах! да он же голый! абсолютно голый!!»
Скажу прямо: мне этот малый сразу не понравился. Вертлявый, скользкий, глазки наглые, масляные — типичный торгаш из коммерческого ларька. Из тех, что летом ходят в шароварах «Найк», в линялой майке и шлёпанцах на босу ногу. Эти мальчики уверены, что всё купят, и ведут себя соответствующим образом. И ничего их не берёт, разве что только свой брат, рэкетир, башку ломиком провалит — тогда да, тогда кранты, а так — ничего! Вот и этот: какие кульбиты в своём «жигулёнке» выделывал — а жив и почти здоров, если не считать нескольких ссадин на левом боку. Автомобиль, ударившись о камень, развернулся на сто восемьдесят градусов, а потом перевернулся назад, через багажник на крышу — я не знаю, я бы, наверно, враз богу душу отдал. Мне всегда не везёт, а тут и подавно не повезло бы. А этот коммерсант хренов — хоть бы хны. Правда, когда мужики на него трусы и рубашку натянули, дал он слабину, заныл, захныкал — виноват, мол, убил девчонку. Ну, это, надо полагать, нервное. Потом успокоился, и когда ребята из ГАИ подъехали, официально заявил, что вёл машину он и виноват в гибели Катерины Ивакиной. Наверно, думал, что она мертва.
Дальше — известное дело: «жигуль» — на штрафную площадку ГАИ, а парня — к медикам на осмотр. Пострадал он, повторяю, не слишком сильно, ну а то, что очень пьян — так это и без экспертизы видно было. А он и не отрицал это: да, говорит, посидели в кафе «Орион», пообедали, выпили, а потом решили прокатиться. Они, мол, часто так делали. Дескать, автомобиль он с закрытыми глазами, на автопилоте, водит.
Сначала мне казалось, что случай банальный: напились ребята, уселись в автомобиль, превысили скорость, нарушили правила, расшиблись. Виновный известен, пострадавшая — тоже, ничего особенного. Оставалось только собрать показания с Катерины Ивакиной, допросить свидетелей и этого горе–водилу, оформить всё, как положено, и дело с концом. Но тут вдруг ситуация резко осложнилась, потому что Нахрапина, видимо, кто–то надоумил изменить показания. Девушка же говорила о случившемся мало и осторожно. Понять её нетрудно, вон в какую петрушку угодила: перевернулась с пьяным и голым мужиком в автомобиле и сама была под градусом — тут уж особенно не разговоришься. Поначалу она чувствовала себя неплохо. На вопросы отвечала с опозданием, но чётко, продуманно, хотя о случившемся помнила неотчётливо. Ивакина старалась говорить поменьше и упорно жаловалась на головную боль и потерю чувствительности ниже пояса. Медики сначала расценили её состояние как не слишком тяжёлое, хотя уже тогда поставили диагноз «ушиб спинного мозга». А я особенно не усердствовал, не напирал, жалел Ивакину, потому что на неё ведь без слёз и глянуть нельзя было: вся в ссадинах, кровоподтёках, голова забинтована, к венам капельницы подключены… Думаю, пусть немного оклемается, тогда разговорчивее станет.
Не ко времени пришёлся этот мой гуманизм хренов, потому что на следующий день ей, наоборот, стало гораздо хуже: появилась одышка, резко заболело где–то в области шеи, ноги совсем отнялись. Тут уж доктора засуетились, вызвали нейрохирурга. Я, конечно, в их бумагах мало что понял, но там значилось «момент аварии амнезирован». То есть не помнит, как перевернулась. Какие уж там допросы…
Ещё через сутки посинела Катюша, стала задыхаться. На вопросы отвечала лишь кивком головы, да и то — разве поговоришь спокойно, когда реаниматор на тебя, как на врага последнего, поглядывает и разве что не матом только отгоняет от больной. «У тебя тут детектив, — процедил он в мою сторону раздражённо, — а у меня — работа…» Ну а к вечеру Катерина и вовсе отключилась, помирать стала. Отёк мозга, сказали мне, помочь может только чудо… И тогда понял я, что вляпался по самую маковку, потому что постра–давшую как следует не допросил да и времени потерял порядочно.
