The Price by Arthur Asher Miller (1968)
Перевод с английского К. Симонова и А. Симонова
Драма в двух действиях
В журнале «Сэтердей ивнинг пост» опубликована новая пьеса Артура Миллера «Цена», премьера которой состоялась в Нью-Йорке.
Я давно люблю драматургию Миллера, которая обычно с каждой его новой работой открывает перед читателями и зрителями все новые грани его дарования, все новые глубины человеческой психологии.
Однако для меня лично самой значительной и оставившей наиболее глубокий след в моей душе встречей с Миллером-драматургом была до сих пор его «Смерть коммивояжера». И сейчас, когда я познакомился с его последней пьесой «Цена», это чувство высокого волнения от встречи с большим явлением искусства вновь овладело мною.
«Цена» — психологическая драма в двух актах и всего с четырьмя действующими лицами. Два сына бизнесмена, разорившегося в годы так называемого «великого кризиса», избрали в жизни разные дороги. Мы застаем их в драме Миллера в тот момент, когда их сводит вместе необходимость ликвидировать оставшуюся после смерти отца старую мебель, стоявшую на чердаке предназначенного на снос дома.
Разговоры вертятся вокруг продажи и оценки этой мебели, но в драме речь, разумеется, идет не об этом. Речь идет об оценке той жизни, которую прожили оба брата в условиях современного американского общества, о подлинных и мнимых нравственных ценностях и о том, как дорого обходится человеку стремление оставаться самим собою.
Эта драма, на мой взгляд, содержит глубокий критический анализ многих устоев того общества, на материале жизни которого она написана. А вместе с тем она полна веры в нравственные силы и нравственные возможности человеческой личности, не желающей капитулировать перед жизнью, как бы ни была она тяжела и сложна.
Константин Симонов
А. Миллер на репетиции своей пьесы в театре «Мороско» на Бродвее.
Действующие лица:
Виктор Франц.
Эстер, его жена.
Уолтер Франц.
Грегори Соломон.
Сегодня.
Мансарда старого, четырех- или пятиэтажного доходного дома в Манхэттене. Дневной свет еле пробивается через заросшее грязью чердачное окно. Еще немножко света проникает из глубины сцены через окно в задней стене; на его закопченном стекле свежей известкой намазан косой крест: дом подлежит сносу. Верхний свет падает прямо на обшарпанное большое кресло, стоящее как раз посреди сцены. Жилым кажется лишь небольшое пространство вокруг этого кресла; здесь стоят еще несколько стульев и диван. А дальше во все стороны, впритык к стенам, до самого потолка громоздятся вещи. Собрав с огромной квартиры, весь этот хаос вещей когда-то впихнули в одну комнату.
На авансцене стоит одинокая, голая, без чехла, арфа с облупившейся золоченой рамой.
В глубине справа — дверь в спальню.
На авансцене слева — дверь, очевидно ведущая в коридор и на лестничную клетку.
Из двери слева входит Виктор Франц в форме сержанта полиции. Он останавливается, делает несколько неуверенных шагов, снова останавливается и смотрит на часы.
Делает еще несколько бесцельных шагов и вдруг, заметив оказавшуюся рядом арфу, сам не зная зачем, дергает за струну. Арфа издает чуть слышный звук. Он подходит к старому патефону, заводит и ставит пластинку. Услышав пение Галахера и Шина, он улыбается чему-то и, пока звучит музыка, подходит к двери спальни. Заглянув туда, возвращается и садится на подлокотник стоящего посреди сцены кресла. На подставке рядом с креслом лежит груда старых газет. Он пытается вытащить одну, но листы ее, шурша, вываливаются у него из рук. Он встает и идет, огибая нагромождения мебели, изредка дотрагиваясь рукой то до одного, то до другого. Словно вспомнив что-то, разгребает рухлядь и извлекает оттуда маску для фехтования. Потом — рапиру. Несколько раз рубанув рапирой воздух, встает в первую позицию: левая рука вверх, ноги под прямым углом; делает серию выпадов.
Почувствовав боль в спине и опустив рапиру, несколько раз сгибается и разгибается. Снова становится в позицию и проводит длинную атаку. Положив рапиру, сжимает и разжимает затекшие с непривычки кисти. сгибает и разгибает колени, массирует бедра.
Присев на край стола, ждет, когда кончится пластинка, снова заводит патефон и ставит другую пластинку. Это «смеющаяся пластинка»: мужчина и женщина поочередно тщетно пытаются что-то выговорить сквозь приступы смеха.
Он улыбается. Хмыкает. Начинает смеяться. Его разбирает все больше и больше и, наконец, так складывает пополам от смеха, что он даже делает шаг, чтобы удержать равновесие.
Входит его жена Эстер. Появившись из левой двери у него за спиной, она ищет глазами, кто же это так неудержимо хохочет вместе с ее мужем.
На лице ее блуждает улыбка. Она идет к мужу. Услышав ее шаги, Виктор оборачивается.
Эстер. Что тут происходит?
Виктор. Эге! (Снимает мембрану и улыбается, пожалуй, немножко смущенно.)
Эстер. С лестницы можно было подумать, что тут целая компания.
Он целует ее в щеку.
Что за пластинка?
Виктор (не сумев скрыть неудовольствия). Где это ты пила?
Эстер (смеясь). Я же тебе говорила. Я была на осмотре.
Виктор. И это называется — доктор! Сам же не велел тебе пить.
Эстер (смеясь). Одна рюмка! От одной рюмки со мной ничего не сделается. У меня все в порядке. А он просил передать тебе привет.
Виктор. Очень приятно… Если тебе нужно что-нибудь из всего этого… А то через несколько минут придет покупатель.
Эстер (озираясь, со вздохом). Боже ты мой, смешно, правда? Здесь все стало как-то не так, а?
Виктор. Да нет, в общем-то все как было. Только вон там стоял мой стол и койка. А так все то же…
Эстер. Раньше мне тут многое казалось претенциозным. А в то же время во всем этом чувствуется какая-то индивидуальность. Кое-что теперь, кажется, снова в моде. Но куда это воткнешь? А этот шкаф симпатичный!
Виктор. Это мой. А вон там — шкаф Уолтера. Парный.
Эстер. Так и не пробился к нему?
Виктор. Сегодня звонил ему, утром, еще раз. Он был на консилиуме.
Эстер. Где? Там же, у него в больнице?
Виктор. Там же. Дежурная сестра ходила докладывать ему, а я ждал у телефона. Ладно. Пусть так. Я его предупредил, и теперь руки у меня развязаны.
Эстер. Может, лучше мы договоримся с тобой и где-нибудь встретимся? Мне что-то не по себе здесь.
Виктор. Я думаю, мы долго не провозимся. Сядь, отдохни; покупатель будет с минуты на минуту.
Эстер (садится на кушетку). Во всем этом есть что-то до такой степени отвратительное, просто не могу сказать! Меня так бесит вся:>та история!
Виктор. А ты не накачивай себя. Продадим вещи — и конец. Кстати, билеты в кино уже у меня в кармане. Забежал по дороге.
Эстер. Хорошо. Особенно если картина будет стоящая.
Виктор. Еще бы не стоящая! Пять долларов за два билета!
Эстер. Ну и наплевать, лишь бы куда-нибудь пойти. (Оглядывается по сторонам.) Господи… Поднималась сюда по лестнице — и на всех площадках двери настежь… Все! Даже не верится.
Виктор. Со старыми домами это происходит каждый день. Сегодня с одним, завтра с другим.
Эстер. Я знаю. Но когда идешь по такому дому, кажется, что тебе самой сто лет. Ненавижу пустые комнаты. (Встает, подходит к арфе.) Который час?
Виктор (взглянув на часы). Без двадцати шесть, он вот-вот будет.
Она дергает струны арфы.
За это должны дать приличные деньги.
Эстер. Тут за многое должны дать приличные деньги. Только поторгуйся как следует. А не бери сразу сколько дадут.
Виктор. Не волнуйся. Во всяком случае, задаром не отдам.
Эстер (подходит к патефону). Что за пластинка?
Виктор. Это «смеющаяся пластинка». В двадцатые годы они были нарасхват.
Эстер. Неужели ты помнишь?
Виктор. Смутно. Мне было пять или шесть. Их крутили, когда собирались компанией. Уж не помню: не то спорили — кто дольше не засмеется, не то просто садились вокруг и смеялись.
Эстер. Здорово придумано!
Виктор. А ты сегодня хороша!
Она поворачивается к нему с виноватой улыбкой.
Ничего! Я же сказал: буду торговаться — и буду!
Эстер. Я верю… Это тот самый костюм!
Виктор. Тот самый? Ах, тот самый! Сколько? Повернись!
Эстер (поворачиваясь). Сорок пять. Ты представляешь: продавец сказал, что его никто не берет — слишком простенький.
Виктор. А по-моему, прелесть! Женщины просто слепы! Нет, когда за твои деньги тебе дают что-то настоящее, я не против. Но чаще всего они пытаются всучить такую ерунду!
Эстер. Я рада, что тебе нравится. Но и ты, надеюсь, пойдешь не в форме.
Виктор. Я его чуть не убил, этого типа! Только что переоделся, в это время Макгоуэн стал брать отпечатки пальцев у одного бездельника, а тот, видите ли, не желает. И давай размахивать руками! Я иду мимо, а он мне — хлоп по подносу с кофе.
Эстер. О, господи!
Виктор. Я отдал костюм в срочную чистку. К шести обещали сделать.
Эстер. Кофе с молоком и сахаром?
Виктор. Да.
Эстер. К шести не сделают.
Виктор. Обещали.
Эстер. Даже и не думай.
Виктор. Ну, в конце концов, в кино можно и так…
Эстер. Но мы же так редко выходим. Неужели при этом каждому обязательно знать, кто ты и сколько ты получаешь?
Виктор. Пожалуйста, не надо опять про то же самое…
Эстер. Я хочу, чтобы у нас был настоящий вечер! Я хочу посидеть с тобой в ресторане, и чтобы никакой экс-полицейский не лез к тебе через стол с пьяными разговорами: «А помнишь, как мы…».
Виктор. Это было всего два раза… И после стольких лет службы было бы странно не…
Эстер. Да, это неважно, ты прав. А все-таки вспомни того человека в музее: он принял тебя за скульптора. Ведь принял?
Виктор. Хорошо, считай, что я скульптор.
Эстер. Но это было приятно, понимаешь: приятно. Вик, честное слово, когда ты надеваешь костюм, ты совсем другой, ты такой внушительный. Что тут плохого? (Откидывается на спинку дивана.) Жаль, я не записала марку этого виски.
Виктор. Марки разные, а химия одна!
Эстер. А все-таки одно лучше, другое хуже.
Виктор (глядя на часы). Нет, как тебе это правится? Он мне сказал: в пять тридцать, как из пушки. Такие пошли мастера болтать… (Он непрерывно меряет шагами комнату, стараясь побороть раздражение, вызванное настроением жены.) Эстер, ты не волнуйся, я сказал, и я буду торговаться. Ясно? А пить ты не умеешь. У тебя от этого портится настроение — и только.
Эстер. А если я от этого плохого настроения как раз и получаю удовольствие? Слушай, у меня есть идея!
Виктор. Какая?
Эстер. Что, если тебе меня бросить? Будешь посылать мне самую малость— на кофе и сигареты.
Виктор. И ты будешь жить, не вылезая из постели?
Эстер. Нет, я буду вылезать. Но не очень часто.
Виктор. Эстер, ты же умная, ты способная женщина. Ты не должна целыми днями пролеживать бока. Найди работу хотя бы на полдня, и тебе будет куда ходить!
Эстер. Будет куда ходить! Очень мне это надо! (Помолчав.) До сих пор не привыкну, что Ричард не со мной, вот и все.
Виктор. Что поделаешь — мальчик уехал. Он теперь мужчина. И ты должна что-то придумать себе.
Эстер. Не могу я ходить изо дня в день в одно и то же место. Никогда не могла, а сейчас тем более. Ты хотя бы попросил, чтоб Уолтера позвали к телефону!
Виктор. Я просил дежурную сестру. Но, по ее словам, он никак не мог оторваться:
Эстер. Ну и сукин сын. Даже думать о нем тошно!
Виктор. А что с ним поделаешь? Он всегда был такой. Бесчувственный.
Эстер. При чем тут чувства? Раз в шестнадцать лет подойти к телефону— для этого нужны не чувства, а обыкновенная порядочность. Представляю, как тебе противно все это…
Виктор. Сейчас уже нет. Но целую неделю ждать, что он позвонит! За это время я мог пригласить не одного оценщика, а десять. Впрочем, все к лучшему. Нам не о чем с ним говорить.
Эстер. Ты очень злишься на него?
Виктор. На себя. Звонил ему, как дурак…
Эстер. Теперь ты хоть согласен, что надо было браться за это месяц назад, сразу, как узнал, что дом будут сносить?
Виктор. Не брался, потому что не мог заставить себя позвонить ему. Ну его к черту! Как-нибудь справлюсь сам. В конце концов, какая разница?
Эстер. А его доля? Вик, я не хочу долбить тебе одно и то же, но ведь речь идет о деньгах и, судя по всему, не таких уж маленьких. Как ты собираешься договориться с ним?
Виктор. Я уже думал об этом. Раз он имеет право на половину, почему он должен от нее отказываться?
Эстер. Но, по-моему, ты хотел оставить это па его усмотрение.
Виктор. Я передумал. Честно говоря, у меня нет такого чувства, что он мне что-то должен. И я не стану закатывать ему сцеп.
Эстер. Интересно, на скольких «кадиллаках» может ездить один человек?
Виктор. Именно поэтому он и дальше будет ездить на «кадиллаках». Люди, которые любят деньги, пс любят выпускать их из рук.
Эстер. Не понимаю тебя! По-твоему, если он не возьмет этих денег — он подаст нам милостыню. А по-моему, он просто выполнит свои моральный долг!
Виктор. Эстер, ты иногда вдруг начинаешь изрекать прописные истины! Моральный долг! Он даже не поймет, о чем я с ним говорю.
Эстер. Так заставь его понять! Плохо, что ты сам мало веришь в это. Или притворяешься, что не веришь.
Виктор. Ты что, хочешь, чтобы я ему изрек: «Сие твой долг предо мной!»?
Эстер. Вик, он сделал карьеру только благодаря тебе! По какому такому закону он имел тогда право учиться, а ты не имел?
Виктор. Прошу тебя. Не будем начинать все с начала.
Эстер. А откуда же? Ты и учился лучше, чем он. И если бы ты не взвалил на себя заботу об отце, он бы ни за что не кончил свой медицинский институт. Это и есть его долг перед тобой. И пора ему напомнить об этом, как делают в таких случаях нормальные люди! Все это стоит, наверное, приличных денег.
