Знаете дверь-вертушку в кафе «Пресса» у станции Фридрихштрассе? Неутомимо вертится она вокруг своей оси, впускает в кафе жаждущих и снова выпускает их на свежий воздух подкрепившимися и возбужденными. В кафе многие смотрят на дверь-вертушку, но молодая женщина, что сидит недалеко от буфета с пирожными, просто впивается в нее глазами. Она щелкает замком своей сумки, то и дело оправляет хорошо сшитый серый костюм, еще больше сдвигает набок шляпку на тщательно уложенных светлых волосах и нервно помешивает кофе. Две пожилые дамы, ее соседки по столику, обмениваются понимающими взглядами. О чем же думает молодая женщина, то и дело поглядывающая на дверь?
Она думает о двери-вертушке.
«Эта дверь — словно карусель на ярмарке жизни. Каково звучит, а? Хоть бери и печатай. Вокруг нас вертится столько людей, что голова идет кругом. А некоторые, вскружив нам голову и завертев до предела, бросают нас. Но что значит «нас»? В первую очередь все это относится ко мне, Ханнелоре Лангерганс, ничем не примечательной особе сорока лет (довольно-таки зрелый возраст, не правда ли?), которая все еще ведет себя как глупая девчонка. Нежданно-негаданно я получаю письмо от некоего Франца Курца. Десять лет о нем не было ни слуху ни духу, а теперь он хочет в такой-то день и час встретиться со мной в кафе «Пресса». Что же я делаю? Пишу ему вежливо-холодный отказ? Боже упаси! Я мчусь, не разбирая дороги, как испуганная курица. Неудачное сравнение! Курицы не бегают в парикмахерскую, не стоят в очереди в косметический кабинет, не покупают новую шляпку. Я так торопилась, что очутилась в кафе на полчаса раньше, будто умирала от желания его увидеть.
— Вечно ты опаздываешь на свидания! Это мелкобуржуазная привычка! — говорил мне раньше Франц. А если человек приходит на полчаса раньше? Это что — аристократично или по-пролетарски? И вообще — почему это кафе называется «Пресса»? Смотрю налево, смотрю направо — никто газет не читает. Ах, нет! Кто-то один уткнулся в «Нейес Дейчланд». А может, он только выполняет поручение администрации: пусть, дескать, не говорят, что в кафе «Пресса» газет не читают. Или же он просто закрывается газетой от двух юнцов, что сидят с ним за столиком? Волосы у них завиты и свисают до самых плеч. Зрелище, конечно, не из приятных. Мой Виктор вполне мог бы отколоть такой номер. Ах, он уже и без того отколол достаточно номеров. Посижу-ка я спокойно, а то почтенные дамы за моим столиком начинают нервничать. Интересно, о чем они говорят?»
(— Знаешь, милая, по правде говоря, меня все время что-нибудь беспокоит — если не печень, то спондилит.)
(— Да, да, понимаю. А у меня плохо с ногами и еще хуже с сердцем. Позавчера вечером, нет, это было, кажется, позапозавчера, я уж было подумала...)
«Да, дорогая Ханнелора, лет через двадцать то же самое ожидает и тебя. Впрочем, больной печени, кажется, совершенно не вредят сбитые сливки, а та, что с больным сердцем (в ней, по меньшей мере, девяносто килограммов живого веса), уплетает торт с завидным аппетитом, ну и слава богу. Хорошо, что я равнодушна к сладостям, а то бы тоже чересчур располнела. Но когда у тебя рост метр и пятьдесят четыре сантиметра, пятидесяти килограммов вполне достаточно. Фамилия «Лангерганс» совсем мне не подходит, так же как и ему при росте метр восемьдесят не подходит фамилия «Курц[1]». Но забудем на минуту господина Курца и послушаем почтенных дам. Они теперь остановились на теме «семья».
(— Ну, а что до моей новой невестки, то я против нее ничего не имею. Она, в общем, довольно мила. И все же не о такой жене для сына мечтала я когда-то.)
«Охотно верю! Хотела бы я видеть невестку, от которой свекровь была бы в восторге. Моя свекровь, например, меня не выносила. А что касается моей собственной невестки... Ладно, замнем. Не мне же жить с ней, а Виктору».
(— Наша младшая меня беспокоит. Всегда такая замкнутая и неприветливая! И в кого она только? Мы с мужем предельно общительные люди. Ума не приложу, как у нас мог получиться такой ребенок.)
«Ну, если ты не знаешь, как получился твой ребенок, то я-то совершенно точно знаю, как получился мой. Я бродила по лесу, радуясь, что последний выпускной экзамен позади. «Бродил я лесом... В глуши его Найти не чаял Я ничего[2]». И вдруг нашла — но не цветок, а плачущего солдата. Руками он обхватил ствол, лицом прижался к шершавой коре. Я застыла на месте. Солдаты должны побеждать, а не плакать. Правда, в последнее время с победой что-то не клеилось. Увидев меня, он побежал прочь. Я заметила, что он совсем еще юнец, вряд ли старше меня. И помчалась за ним, зачем — сама не знаю. Возможно, я отношусь к тому сорту женщин, которые бегают за мужчинами. Солдата я, впрочем, скоро догнала. Он зацепился ногой за корень и растянулся во весь рост. Я помогла ему встать, он только немного ушибся. «Повезло», — сказала я. «Не везет», — сказал он, так как на следующий день ему нужно было на фронт. Я не нашлась, что ответить. Мне вспомнилось, что у нас по соседству один военный застрелился в последний день отпуска. Моего солдата звали Инго Лангерганс. Я решила пригласить его к нам и немного развеселить. Вопреки ожиданию, мне это удалось довольно легко. Помогло вино из крыжовника, которым нас угостила мать. Она была очень любезна с Инго, как и со всяким представителем мужского пола, и мы веселились вовсю, хоть и пили одну кислятину. Когда пришел господин Матушат, с которым мать по нескольку раз в неделю обсуждала неотложные дела, она попросила нас удалиться. Я пошла провожать Инго до казармы, выбрав самый кружной путь. Его мрачное настроение улетучилось. Я по-матерински заклинала его беречь себя, но, к сожалению, сама позабыла уберечься. Говорят, первый мужчина — важное событие в жизни каждой девушки. Но у меня было не так. На следующее утро я проснулась со страшной головной болью. И потом часто вспоминала об этом похмелье, но не об Инго Лангергансе. Пока от него с фронта не пришло первое письмо с приветом «твоей старушке»! Мать взвилась от злости. Ей было всего тридцать восемь, и, по ее словам, она выглядела не старше меня. С тех пор как отец пропал без вести, она жила в свое удовольствие. Мой отец был агентом по продаже витаминов и тонизирующих средств, вегетарианцем и человеком строгих правил. Он редко бывал дома, но всегда приезжал неожиданно, в результате каждый раз возникал скандал. Однажды он нагрянул, когда мы с матерью наслаждались сочным шницелем. В другой раз приехал, когда мать ушла с одним знакомым в кино. Иногда он появлялся и тогда, когда мать не уходила с очередным знакомым в кино. Но каждый раз поднимался ужасный шум, а наутро отец был смирный, как ягненок, — загадка, над которой я в детстве часто ломала голову. Я любила своего отца, хотя он и был строг со мной. («Яблоко от яблони недалеко падает».) Он с готовностью платил за меня в школу. («Необразованность — главная причина легкомысленного поведения твоей матери».) Так ли это, не берусь судить, знаю только, что, когда он пропал без вести, мать отнюдь не сочла, что для нее все пропало. Она даже расцвела и цвела вплоть до того дня, когда вдруг выяснилось, что привет «старушке» был адресован — увы! — по назначению. Я сделала ее бабушкой!
Мать ужасно разозлилась. Первым делом она пожертвовала оставшиеся бутылки вина из крыжовника в пользу санатория для выздоравливающих солдат, тем самым, вероятно, отсрочив их выздоровление и совершив невольный акт саботажа. Господин Матушат посоветовал заключить брак заочно. Необходимую переписку он взял на себя. В один прекрасный день я стала фрау Лангерганс. Инго я больше не видела. Он был убит через день после брачной церемонии. Итак, я стала «доблестной солдатской женушкой», но для матери по-прежнему оставалась просто «глупой девчонкой». Даже траурное платье, которое мне очень шло, не могло ее смягчить. Поэтому я охотно приняла предложение своей свекрови переехать на первое время к ней. Она жила в Гессене. В следующие полгода произошли два важных события. У меня родился сын, и окончилась война. Моя свекровь все еще верила в окончательную победу, когда передовые танковые части американцев уже входили в городок, и тем удивительнее было ее нежелание назвать своего внука Виктором[3]. Она хотела назвать его Инго, но имя Виктор мне было больше по душе: так звали моего любимого артиста Виктора де Кова. В отделе записи актов гражданского состояния верх одержала я, дома победа оставалась за ней. Его купали, пеленали и вывозили на прогулку как Инго, а кормили только как Виктора (грудь она ему, к сожалению, дать не могла). Сейчас мне понятно горе старушки вдовы, потерявшей на войне единственного сына, но в девятнадцать лет это до меня не доходило. Я не могла каждый день рассматривать альбом с фотографиями Инго: Инго на медвежьей шкуре, Инго идет в школу, Инго во дворе казармы. Не могла я и плакать вместе с ней о нем — я его ведь почти не знала. Когда я после войны получила из Берлина первую весточку от матери, моя свекровь стала приторно-сладкой, как искусственный мед, — деликатес, которым мы по воскресеньям мазали хлеб. Я, дескать, слишком молода, чтобы быть матерью, к тому же несовершеннолетняя, суд ни в коем случае не присудит мне ребенка. В законах я не разбиралась, но знала: ребенка ни за что не оставлю. Я согласилась уехать от нее одна. На радостях бедная женщина расщедрилась и положила мне в чемодан побольше продуктов, а я без зазрения совести взяла их и ночью удрала от нее с ребенком на руках.
Когда я, измучившись вконец, добралась до своей матери (дорога в то время была сплошной пыткой), она встретила нас вопреки ожиданию очень сердечно. Даже показала мне детскую коляску, приобретенную, правда, не для внука, а для спекуляций на черном рынке. С некоторых пор моя мать занялась этим делом, хоть и не имела к нему больших способностей. Стоило клиенту сказать ей комплимент-другой насчет ее привлекательной внешности, и он получал товар по цене ниже стоимости. В детской коляске еще лежали две бутылки картофельного шнапса — последнее, что у нее осталось. Мы обменяли шнапс на картофель, я пошла на уборку развалин, а мать гуляла с ребенком, используя отныне коляску по прямому назначению. Теперь она могла полностью посвятить себя внуку — не было уже господина Матушата, чтобы давать ей советы: он подпал под тотальную мобилизацию и с тех пор больше не появлялся. После прогулок с Виктором мать возвращалась сияющая.
— Все восхищаются очаровательным мальчиком и все время спрашивают: это ваш первый ребенок?
Бедная мать! Если б она хоть раз посмотрела как следует на себя в зеркало, она сама бы рассмеялась своим сказкам. От нее остались кожа да кости, она была похожа на привидение, но продолжала обманывать себя до последнего дня своей жизни. Когда через несколько лет ее положили в больницу, она несмотря на страшные боли все еще прихорашивалась перед врачебным обходом, и последнее, о чем она попросила, была губная помада.
— Но западную, наша не поцелуеустойчива.
Когда я пришла к ней в следующий раз, она лежала в агонии и не могла уже порадоваться «поцелуеустойчивой» помаде.
Но мне хочется думать не о смерти матери. Годы расчистки развалин были тяжелым временем, сил моих не хватало. Я могла бы найти работу в конторе, но продовольственные карточки для служащих были намного хуже. И вот я сменила развалины на заводской цех. Женщина-бригадир дала мне несколько указаний и отошла от меня. Я ничего не поняла, стояла перед станком и ревела, станок казался мне страшным чудовищем. Потом ко мне подошел мастер и объяснил, что я должна делать. Один раз, другой, третий и еще много раз. Мастер терпеливо поправлял меня, если я от волнения ошибалась, а когда я наконец сообразила, что к чему, он сказал:
