— Украли! Украли! — орал Игнат, грохоча подбитыми сапогами по полам барского дома. “Украли!!!” — крик его, переходящий в визг, всполошил весь двор. — Украли! — Игнат добежал до кабинета, распахнул дверь и, переводя дух, остановился на пороге. Нил Фролыч отставил чашку с кофием, вынул изо рта бутерброд с черной икрой и спросил:
— Кто на этот раз?
— Эти! Как их бишь?.. Прости Господи! — Игнат вынул газетку из-за обшлага, — Массаж простатки…
— Ктоооо?
— Вот-с! Массаж простатки-с!
Нил Фролыч принял газету. Действительно, на первой полосе была анонсирована схема, разработанная самолично Нил Фролычем. Как есть — его. “Пес Трезор в херувимах”. А вот продавала схему какая-то странная контора. Натурально — “Массаж Простатки”.
— Мдааа… — Протянул Нил Фролыч и принялся читать, — Уууу, Игнат, да они из парижского хлопка нитки-то перевели в удмуртскую паклю!..
— То-то я гляжу, Нил Фролыч, Трезор у них будто к святым угодникам отходит!
— А ты-ка мне подай гербовой бумаги, буду самоёй Аксинье-губернаторше челобитную писать. Авось подсобит, найдет управу на этих…
“Свет наш, Аксинья-матушка! Пишу справиться о твоем здоровье, а заодно ищу заступничества твоего! Одна лавочка, название, уж прости, писать совестно, из северной губернии, продает мою схему — Трезора в херувимах. Оно хоть и не твоя власть, но надеяться больше не на кого. Помогай, чем можешь. А то если спустить, оно всё ведет к беззаконию! А беззаконие — путь к коммунизму! Эдак каждый решит нашими схемами торговать! Уж прости!
А еще вот какое дело. Говорят у вас в Москве при одном монастыре живет инокиня Евпраксия. И уж такое диво сказывают: она каждую неделю один-два дизайна вышивает! Говорят, послушницы ей утром еду приносят, а она уже вышила все, что еще только накануне начала. Потому что ей, вот ведь как, сам Господь помогает. Вот диво-то! Будет Бог милостив, сподобит и мою схему попасть к ней на пяльцы! Как закончу, вышлю ей свой новый дизайн “Цветы на сухом дереве пустынника Иоанна Египетского”.
За сим кланяюсь, покорный ваш слуга, дизайнер Картеля Нил Фролыч Черемшацкий. Писано такого-то числа, такого-то году в Ведновской волости Раненбургского уезда Рязанской губернии”.
Чу! Заслышал Нил Фролыч топот копыт. Глянул в окно — Инна скачет. Инна был дворянином из служилого сословия, отец его, все еще помнили, был купцом из казанских татар, как есть ходил в зипуне и господам кланялся, но подкопил деньжонок, и сына Инну отправил в Париж учиться. Инна вернулся образованный, с манерами парижскими, а главное — воспитал в себе безупречный европейский вкус и теперь чурался всякого рязанского духу. У крыльца Инна осадил лошадь. Соскочил. Борода как смоль черная. Прям хоть сей час садись да пиши с него икону великомученника Инны, которого римляне вместе Пинной и Риммой в котле сварили.
Нил Фролыч вышел на крыльцо встречать Инну. Ему не хотелось пускать его в дом, потому что у него в кабинете на пяльцах была натянута канва, а Инна всей вышивальной братии был известен как канваборец.
— Да вот, Инна Никитич, пожалуйте во флигель, на веранду! Смотрите-ка, какой вид отсюда!
— Вы бы, Нил Фролыч, коровье стадо свое видом-то не называли.
— Ну как же, а простор! А воздух!
— Цветового акцента нету. Прикажите хрустальный мост через Сухую Кобельшу перекинуть, вот уже и получше ваш вид будет. Да и пущай коров на выселках пасут, а не под вашими окнами.
— Это можно. Как же, как же… Это можно… — и Нил Фролыч засуетился, не зная, как перевести разговор.
— Вы полотно там же заказывали, где я вам посоветовал?
— Да-да! Германское!
— Оставьте. Теперь это прошлый век. Нынче, мне пишут из Вены, весь бомонд вышивает по шелку! Я уже заказал себе с оказией.
Нил Фролыч крякнул от разочарования. Где-то под Брянском тащился к нему обоз с германской равномеркой. Пять груженых телег.
— Вы схему Волковой видели?
— С немецкой избой? Видел, видел!
— Ну что вы, какая изба! Это прошлый сезон! С дамами!
Нил Фролыч схему не видел и как отвечать не знал. С Инной сложно было говорить: никогда не знаешь, что он похвалит, а что уничтожит на корню. Надо было ругать, этак надежнее.
— Видел, батюшка! М…
— Блеск! — оборвал Инна.
— Милейшество! Истинное милейшество!
— А я про беду вашу знаю, Нил Фролыч!
Нил Фролыч всполошился. Инна по всем фронтам опережал его на три шага. Нил Фролыч почуял новую беду, о какой ему, Нил Фролычу, еще не ведомо.
— Это о чем же?
— Да вот о Трезоре. Видал… Да вы не убивайтесь сильно. Кто в этой лавочке купит? Разночинцы, и только! Все благородные знают, что она ваша. И руки этим… Ммм…
— С простаткой!
— Да. Им не подадут. А вы знаете, я же это у Натана Аколпянца узнал. Да-да. Заскочил к нему. Приносят газетку. Натан Вальтерович прочитал, шашку с ковра сорвал и в дверь!
— Остановили?
— Шутите? Кто ж его с шашкой остановит! Шашка над головой сверкает! Несется Натан! Хоть в ярости, а дорогу правильно выбрал!
— Батюшки свят!
— А то! Ей богу, добежал бы! Вот так расхлестанный и с шашкой, а добежал бы! Это не наш мужик! Это кровь горячая!
— А за чем же дело стало?
— Да тут на свою беду цыгане у него в амбаре бумаги какие-то выкрали. Вы ж знаете, у него писарь Василька всё что-нибудь строчит да в амбар сует. Ну цыгане и решили, что ценное. Вытащили, понесли другому барину продавать. А тут Натан несется.
— Порубил?
— Как капусту. Был табор — нет табора. Теперь за баней в овраге лежат.
— Вот дела-то делаются! А говорят еще, у нас самое мирное государство!
— Вы, Нил Фролыч, моего оврага за баней не видели…
Нил Фролыч в ужасе перекрестился.
— Про вас, Инна Никитич, говорят, вы даже детишек малых не щадите.
— Истина, Нил Фролыч, вчера одиннадцатилетнего тоже за баню отправил.
— Свят! Свят! Свят!
Вошел Игнат.
— Барин! Там телегу пригнали. Кучер говорит, ваше золото гонорарное. Как обычно в погреб ссыпать? Или вы сами? А то Алешка сказал, погреб уже полнехонек.
— Сам, Игнат, это я сам. Приготовь мою большую лопату!
Солнце клонилось к закату. Кончался день простого старорусского дизайнера..
Фекла Иововна была барышня с дурчиной. Она не вышивала.
Мать ее, Елизавета Михайловна, в три года вышила первую скатерть, и с тех пор сидела за пяльцами неотрывно. Она бы, может, и рада была почитать или просто бессмысленно посмотреть в стену, как делают все благородные дамы ее возраста и положения, но ее тяготили запасы. Когда ей, Елизавете Михайловне, было 5 лет от роду, Крестная в день именин взяла маленькую Лизу на ярмарку, проходившую о ту пору — “Алхимию рукоделия”. И Лиза скупила всё, до чего смогли добраться ее ручонки. А какие предпочтения были у пятилетней Елизаветы Михайловны? — знамо какие. Вот и сейчас, в свои 38, она дошивала жанровый сюжет “Котенок скачет верхом на котенке-гимназисте, распевающем латинские гимны”. А в ларе неначатыми оставались еще “Утята-каббалисты”, “Комарик-китобой”, серия “Котята-крепостные девки рвут зубы Салтычихе” и чрезвычайно популярный в том далеком году сюжет “Томная выхухоль в снегу и розах”.
Отец Феклы Иововны — Иов Саввич был человек грандиозный. Он хотел войти в историю и шел в нее. Еще в юности он сам разработал схему “Черные тридискации на черном бархате в лучах лунного света”. Схема получилась такого размера, что ни одна суконная фабрика не производила полотна подходящей ширины. Иов Саввич принял мужественное решение вышивать на разных полотнах, а потом сшить стык. За первые пятнадцать лет он вышил четверть работы. До стыка оставалось лет семь, но этот стык беспокоил его уже сейчас. И каждый день за вечерним чаем только и было разговоров, что о будущем стыке.
Если Фекла Иововна заходила в его кабинет, тут же отец кричал ей:
— Замри! Не дыши! Все бленды сдуешь!
Нитки были везде. Вот планшетка с черными блендами. Тут рядом подвешены черный+темно-серый, черный+не очень темно-серый, черный как смоль+не очень темно-серый в синеву.
А иногда Фекла Иововна заставала отца в благодушном настроении. Он подманивал ее пальцем, разматывал канву во всю ширину и показывал вышитое:
— Смотри! — говаривал он — Ну разве не чудесно!
А сконфуженная Фекла не знала, куда глядеть: по всей поверхности стелился клубящийся черно-серый мрак. Как в магический шар смотрела она на отцову вышивку и мерещилось ей, будто вот здесь группа крестиков — это разбойник Брунька бежит с ножом за ослокрокодилицей. А там пятно — это следы пяточек крохотных лунных жителей. А здесь — притаилась томная выхухоль, та самая, которую когда-нибудь вышьет мать.
— И что примечательно, ты заметь, — добивал ее отец — Каждый крестик на своем месте! Каждый!
В прошлом году Фекла случайно узнала, что тридискации — это не цветы.
— Знаешь, Елизавета Михайловна, а ведь таких тридискаций, что я вышиваю, нынче уже не производят. Говорят, устарели-с, — однажды обронил отец.
“Что это? Что это такое?” — неотступно терзалась теперь Фекла Иововна. А спросить прямо не могла: все эти годы она уверенно говорила:
— Ах, папенька, какие премиленькие у вас тридискации! Как настоящие!
Потому что иногда, если растянуть уголки глаз, как это делает подслеповатая кухарка Глаша, ей будто бы вправду блазнились торжественно-суровые цветы. И выхухоль.
В их старом московском доме было уютно и тихо. Штофные обои давно исчезли под слоем вышивок Елизаветы Михайловны. И если бы вдруг спросили домашних, какого цвета эти обои, никто бы не вспомнил. Комната Феклы Иововны считалась вотчиной метрик. Дата ее рождения была вышита дюжину раз. Рост и вес украшены вензелечками. На одной метрике камнем ее имени значился хризопраз, а на другой — празохриз. Ей покровительствовала планета Сатурн и святая блаженная Фекла. Это соседство нисколько не смущало Елизавету Михайловну, а Фекла с детства привыкла и уже не замечала почти ничего. Мать печалилась, что Фекла ни к одной ее вышивке не притронулась, “не вложила частичку души в маменькин труд”, а Фекла была уверена, что и без ее скромного участия, души в вышивках валом.
