Через некоторое время пришла лошадь и раздала всем по улыбчивому лицу. Только один старик не взял лицо. Старик пошевелил длинным вздернутым носом, поерзал бровями и попробовал губы лица на вкус. Срезал у лица уши и положил их на тарелку перед лошадью. Она отпрянула назад и заржала, подняв постриженный хвост. Лошадь была крайне изумлена.
— Зачем вам это надо? — спросила лошадь, отвешивая в сторону восхода стильный поклон. Солнце расплылось по горизонту как шлепнувшийся с высоты на сковородку желток крокодильего яйца.
— Никогда я вам этого не скажу, — заявил старик, отойдя в сторону. Он теперь занимался важным делом, от которого его отвлекла лошадь со своими улыбчивыми лицами. Мешал в огромном закопченном котле большой деревянной ложкой — из бурлящего варева высовывались трехпалые руки с перепонками и открытые будто для крика безмолвные рты. — И вот вы сами должны понять почему. Когда с вашей левой стороны выползает из брюха бессмертная черепаха, а с правой выпрыгивает черный заяц с лунной ступкой, вы должно быть ощущаете некоторое зудение в деснах, вам хочется кого-нибудь укусить, чтобы убедиться в существовании твердого, ведь не из одного только эфира состоит пустота? Вы согласны?
— Определенно, — задумалась лошадь, съела отрезанные уши и пошла побродить, помыслить на свежем воздухе.
Ей хотелось обнять весь мир, но чтобы целиком, а меньшее ее не устраивало, поэтому она плакала и кусала себе локти. Солнце вновь стало круглым и повисло над холмами как потерявшийся воздушный шарик.
Неожиданно перед плачущей лошадью возникла девица с веником в натруженной задней руке. Рука торчала из красного рукава и была вся бледной, кроме лакированных ногтей. В венике кое-где застряли синие и зеленые глаза.
— Добрый вечер, — сказала девица и плюнула лошади под ноги. Слюна у девицы была синей. В ней жили быстро размножающиеся одноклеточные существа. За путь от рта до почвы колония существ испытала демографический взрыв и выросла втрое. Шлепнувшись, население плевка перешло в анабиотическое состояние до лучших времен. Тем более, что солнце вскоре высушило слюну и существа остались без среды обитания.
Лошадь, засмотревшись в забывчивости на бурную чужую жизнь, случайно оступилась, сделав несколько лишних шагов, и угодила в колодец. Сруб был весь черен и покрыт оранжевыми грибами. Много их порушила лошадь, пытаясь медлить. Копыта скользили по сырым стенам с неизбежностью прилива. На дне колодца оказалось мало воды, больше грязи. Там лошадь, вдыхая свежие впечатления, задумалась о форме мира. Ей даже показалось, что она сама и есть мир, что все вокруг — не более чем стены ее мира, которые легко выломать и попасть в другие миры. Но на самом деле за стенами колодца была холодная и непроходимая для лошади земля. Вот если бы она была червем, тогда другое дело. Или — кротом. Но она была всего только лошадью, а лошади сквозь землю не проползают.
Тогда она выбралась из колодца, пользуясь твердыми ногтями, и до ее длинных ушей сразу донесся звук колокольчика.
К срубу ползла вся змеистая корова. Она только что сбросила одну кожу, но уже мечтала о второй. Единственная причина, по которой она не могла сбросить вторую кожу, заключалась в том, что корова очень боялась боли, а сбрасывать вторую кожу — она точно это знала — крайне болезненно.
У коровы было свое мнение по всем вопросам, поэтому она не понимала чужого. Также по всем вопросам. Она легко сходила с ума, но так же легко возвращалась к нему, не забывая подметать дорогу.
— Вот и ты здесь, — сказала лошадь, улыбаясь.
— Нет, я не здесь, — возразила корова. — Я там. Там, куда я шла. А здесь осталось через полчаса отсюда.
Лошадь вздохнула и заглянула в колодец. Со дна поднимался пар. Лошадь вдруг очетливо и прозрачно поняла, что ее здесь тоже осталось там.
Снова пришла девица с веником и принялась так усердно мести, что все глаза с веника отпали, он, казалось, ослеп и мел, что попало. Лица прогрызли седельные сумки и стали опадать на землю как спелые листья, и хватать пустыми глазницами в панике убегающие глаза. Уйти никому не удалось. Прозревшие лица заулыбались и побежали в лес, где активно гнездовались челюсти.
Лошадь не стала заниматься ловлей. Копытами сумок не зашьешь, а без толку потеть лошадь не любила.
— Вот тебе и добрый вечер, — проворчала девица, одеваясь, — нижнее белье у нее было розовое и пахло ночными кошмарами.
Закат тоже был розовым. Словно пятка ребенка. Корова подумала об аналогиях, а лошадь — о реминисценциях.
— Интересно, как думают писатели? — подумала еще лошадь и сразу увидела своего всадника. Он был пешим и выглядел крайне потерянно. Шлем съехал на бок и застежка неприкаянно болталась. Первым желанием любого встречного было застегнуть застежку. Не вписывалась она в гармонию окружающего. Лошадь с трудом сдержалась.
— О, это вы, — радуясь, словно ученый на пороге открытия, сказал всадник. — Я искал вас. — И без разбега, с места в карьер, играючи, как освобожденное из стеклянного гнета шампанское, запрыгнул в седло.
И вдруг у лошади выросли лебединые крылья. Она заржала и понесла к небесам. Они становились все светлее и светлее, потому что лошадь стремилась к закату, а земля все убывала и убывала, потому что становилась дальше.
Сшибаясь, по земле катились в разных направлениях разноцветные бильярдные шары. Люди на тонких ногах стояли над домами и смеялись, держась за животы и показывая на шары пальцами. Люди были одеты по-разному. На одних сидели комзолы, панталоны, твердые туфли и шляпы с пряжками. На других наваливались шубы, меховые шаровары, валенки и ушанки. Человечьи шеи тоже душились различно — галстуками, шарфами, узкими стоячими воротничками, жабо. Между домами сновали белые мыши. Животные были голыми.
— Хорошо стучат, — сказал один из хохочущих людей и все сразу повалились на спины и задрыгали своими тонкими ногами.
Лошадь лавировала между месящими воздух ботинками. Ей неплохо удавалось избежать тяжелых концов шнурков, хлещущих воздух с силой косы, подрезающей луговые травы.
— Ты отлично плаваешь, — сказал всадник.
— Никогда раньше, — ответила лошадь.
Она последний раз взмахнула белоснежными крыльями и оказалась на небесной тверди.
Это было первое небо. Здесь пахло хвоей и повсюду стояли аквариумы с золотыми рыбками. Рыбки лениво обкусывали водоросли и ветер разносил неумолчный хруст.
К ним, массируя виски, приблизился охранник.
— Идите осторожно, — сказал охранник. — А то может увидеть охранник.
— Охранник — это вы, — сказали мы. — А вы нас уже увидели.
— У меня сейчас обеденный перерыв, — сказал охранник. — Я сейчас ничего не вижу.
Заглянули в глаза охраннику. Там ничего не отражалось.
И они залетели на второе небо. Одолев холодный простор межнебесья. На втором небе было пусто, если не считать нескольких рябящих телевизоров. Они рябили по цветному. Работали беззвучно.
— Они здесь самообразовались, — сказал всадник. — Я вам как-то это уже говорил. Говорил неоднократно.
Лошадь этого не помнила, но на всякий случай тряхнула гривой, соглашаясь.
— Вам будет интересно узнать, — сказал всадник, — что когда я был небольшим, когда меня водили за шею на веревочке, то я как-то случайно увидел голый камень. На нем — представьте себе мое изумление! — ничего не было написано. Я знаю, что в это трудно поверить, но уверяю вас со всей ответственностью, на какую только способен, что это действительно было так. Я попытался наклонить голову, чтобы лучше рассмотреть камень. Веревка натянулась. Я почувствовал нарастающее удушье и был вынужден волею обстоятельств вернуться в исходное положение. Тогда я впервые понял, что существуют пустые вещи. Что не обязательно что-то знать, чтобы чем-то быть.
