Большая Советская Энциклопедия.
Том 22. Москва, 1975
Салтыков Петр Семенович (1698–1772), дер. Марфино, ныне Мытищинского района Московской области), русский полководец, генерал-фельдмаршал (1759), граф (1733). Сын генерала С. А. Салтыкова, родственника императрицы Анны Иоанновны по матери.
В 1714 году поступил солдатом в гвардию и был отправлен для обучения морскому делу во Францию, где пробыл до начала 30-х годов.
В 1734 году участвовал в походе в Польшу против Станислава Лещинского. В 1740 году — генерал-адъютант. Участвовал в русско-шведской войне (1741–1743), затем командовал украинской ландмилицией.
Во время Семилетней войны (1756–1763) был главнокомандующим русской армией, одержал блестящие победы над прусской армией при Пальциге и в Кунерсдорфском сражении.
Смещен с должности главнокомандующего в 1760 году из-за разногласий с австрийским командованием и Высшим военным советом в Петербурге. В 1764–1771 годах — главнокомандующий и генерал-губернатор Москвы. Был обвинен в нераспорядительности во время чумной эпидемии в Москве в 1770–1771 годах и уволен в отставку.
Кадет Иван Салтыков, перебежав по льду замерзшей Невы, явился домой в неурочный час, уже в темноте.
— Иван Петрович? — удивился лакей Гаврила, увидев возбужденного отрока в распахнутых дверях.
— Батюшка дома? — спросил Иван, сбрасывая на руки лакею епанчу и треуголку.
— Дома их сиятельство.
— Где?
— У себя в кабинете с утра запершись, никого видеть не желают. Беда ведь у нас.
— Знаю.
Видимо заслышав шум в прихожей, из столовой явилась графиня Прасковья Юрьевна. Увидев сына, тоже удивилась:
— Ванечка? Как же ты в такое время?
— Я узнал про батюшку, маменька, и сразу решил, что его поддержать надо. Командир отпустил.
— Да вот видишь, как случилось, сынок. Кто б мог подумать? Вчера генерал, камергер, а ныне никто.
— Я пройду к нему.
— Пройди, сынок, пройди. Да захвати шандал со свечами. Сидит в темноте, никому не велит входить, свечей не зажигает. Я уж боюсь, Ваня. Там ведь пистолеты у него, не дай бог, удумает чего худого. Посиди с ним, ободри, если сможешь.
Лакей вручил Ивану трехсвечный шандал с горящими свечами. Кадет подошел к двери, помедлил несколько, собираясь с духом, и, приоткрыв дверь, молвил просительно:
— Позвольте, папенька?
— Да, да… — тихо прошелестело из дальнего угла кабинета.
Мальчик вошел, прикрыл бесшумно за собой дверь, пронес шандал к письменному столу, поставил и, обернувшись в сторону отца, сказал:
— Здравствуйте, папенька.
— Здравствуй, сынок. Проходи сюда вот, садись около.
Иван прошел, сел на диван, стоявший у кресла, в котором, утонув, угадывался граф Петр Семенович Салтыков[1]. Помолчали.
— Тебя отпустили? — спросил отец.
— Да, папенька. Я как узнал, что с вами произошло, — и к капитан-поручику Ремезову. Он отпустил и велел кланяться вам, сказал, что очень вас уважает.
— Спасибо, сынок. Спасибо за то, что пришел.
Они долго молчали. Наконец сын осмелел, спросил:
— За что ж вас, папенька? Вы ж за польский поход орден Александра Невского получили. И в Швеции повоевали изрядно. Казалось бы…
— Что делать, Ваня? Ее величеству видней, кто ей нужен.
— Но чем же вы-то неугодны стали новой царице, папенька?
— Наверно, родством нашим с Анной Иоанновной[2], мать-то ее, Прасковья Федоровна, из Салтыковых была, вроде теткой мне доводится.
— Ну а при чем это?
— А поди узнай. Новая-то метла, по-новому метет. Мне-то еще ничего, лишь звания лишили. А вон фельдмаршала Миниха[3] — героя войны с турками и крымцами, — того в ссылку, говорят, в Пелым отправляют. А у меня отец гофмейстером при Анне Иоанновне был, тоже, наверно, мне засчиталось. Да и родительница твоя любимицей у Анны была.
— Но это ж несправедливо, папенька.
— Ваня, прошу тебя, не вздумай где-нибудь сказать так.
— А что? Я не прав, что ли? Вас же ее отец Петр Великий благословлял на ученье.
— Ну благословлял, ну и что? Ныне другое время, Иван, другие песни. А коль ты готовишься стать военным, то привыкай исполнять приказы вышестоящих безоговорочно, тем более приказ императрицы.
— Эх вы, — вздохнул кадет. — На бою ни пуль, ни ядер не боитесь, а тут…
— Ванюша, прошу тебя, не смей так говорить. Ты рассуждаешь как… как бунтовщик.
— Выходит, фельдмаршал Миних бунтовщик?
— С чего ты взял, мальчик?
— Ну как? Он же Бирона[4] тогда арестовал, не побоялся. А нынче сам, как кур во щи, угодил.
— Иван, не говори глупостей. Ты еще кадет, а уже говоришь столь неуважительно о фельдмаршале. Нехорошо, сынок. Не ровняй Бирона с царевной. Бирон был назначен всего лишь регентом при двухмесячном наследнике, а вел себя как самодержец. И это тогда, когда тут же рядом была дщерь Петра Великого, законная наследница престола. Вот Миних и не стерпел, арестовал выскочку курляндского. Но вместо того чтоб возвести на престол Елизавету Петровну, занял место Бирона. Не смекнул, что дочь Петра имеет поддержку в гвардии. Впрочем, смекнуть-то он смекнул, не зря же велел отправить гвардейцев к действующей армии. Назначил им выступление в поход на двадцать шестое ноября, чем и ускорил свое падение. В ночь на двадцать пятое Елизавета Петровна пришла в гренадерскую роту, напомнила им, чья она дочь, и во главе их пошла и арестовала всю фамилию Брауншвейгскую и их сторонников, в том числе Миниха и Остермана. Все это было проделано быстро, без выстрелов, без единой капли крови. Она запретила гвардейцам оружие применять. А уже утром читался манифест о вступлении на престол законной наследницы Елизаветы Петровны.
— У нас в кадетском корпусе все радовались, кричали «ур-ра», — заметил Иван.
— Что ваш корпус? Весь народ радовался, надоело людям под немцами быть.
— На Невском, сказывали, чернь, вопя «бей немчуру», начала иностранцев громить.
— И такое было, к сожалению.
— Теперь, наверно, иностранцев будут выгонять отовсюду.
— С чего это ты взял, Ваня? Не все ж такие, как Бирон там или Остерман. Вон Питер Ласси наш главнокомандующий на шведском театре войны, а генерал Джемс Кейт, под чьим командованием я участвовал в штурме и взятии крепости Вильманстранде. Отличные воины.
— Они немцы?
— Почему ты так решил? Ласси, кажется, из ирландцев, Кейт шотландец.
Графиня Прасковья Юрьевна правильно рассудила, впустив к мужу в кабинет сына. Юный кадет хотя и затрагивал самые болезненные места отцовской чести и самолюбия, но все равно как-то неумышленно, даже выводил его из мрачных, безысходных дум, своей наивностью и детской непосредственностью согревая сердце старому генералу.
Отец и сын проговорили до полуночи. Давно все поуснули в доме, даже затихла вдали где-то сторожевая колотушка. Видно, угрелся сторож в тулупчике своем, не справился со сном, задремал где-нито, притулившись в чьей-то подворотне.
Заметив, что сын стал поклевывать носом, Петр Семенович спросил:
— Тебе, наверно, спать пора, Ваня?
— Я есть хочу, — признался кадет.
— Ах ты боже ж мой, — поднялся из кресла граф. — Так идем в столовую, там найдем что-нибудь.
Заслышав из столовой позвякиванье посуды, явилась туда заспанная повариха:
— Все простыло уж. Дайте я разогрею хошь.
— Ступай, ступай, Евменовна, досыпай, — сказал граф. — Чай, мы не девы красные, солдаты, управимся и с холодными щами.
Воцарение дщери Петровой встряхнуло столицу. Даже вроде и ветры другие подули с моря. Гвардейцы, помогавшие ей, ходили в героях: «Наша взяла». Особенно шумны были в подпитии и однажды на Адмиралтейской площади придрались к разносчику, торговавшему пирогами и яйцами:
— Ты что ж, гад, тухлыми яйцами торгуешь? Думаешь, спьяну не разберем?
— Да я рази нарочи? Да кабы знал, — оправдывался тот.
Один особенно горячий съездил разносчику по морде, другой вывалил у него из корзины пироги с яйцами, начали бить беднягу.
Однако кто-то из солдат вступился за него:
— Вы что ж, нехристи, хлеб роняете.
Начали с разносчика, сцепились между собой.
В бильярдной Берлара, соседствовавшей с Адмиралтейской площадью, армейские офицеры гоняли шары, и, как нарочно, все были иностранцами. Туда влетел избитый разносчик:
— Там ваши солдаты дерутся.
Капитан Браун, державший кий и готовившийся бить по шару, взглянул на свободных офицеров:
— Миллер, Зитман, уймите их.
Те направились к выходу, за ними вышли фон Розе и Гейкин.
— Прекратить! — гаркнул Миллер хорошо поставленным на команду голосом.
— Эт-та без-зобразие, — вторил ему Зитман.
Однако драгуны, хряпая друг друга по мусалам, и не подумали остановиться. Возмущенный Миллер подскочил к дерущимся:
— Я что командоваль? — фистулой взвизгнул он. — Хальт!
Тут кто-то из гвардейцев взял его за плечо, посоветовал:
— Не суйся, ваш бродь, уйди от греха.
— Молшать! — заорал Миллер и неожиданно дал «советчику» оплеуху.
— Ах ты, шведская морда! — возмутился гвардеец.
И в следующее мгновение Миллер отлетел прямо на руки фон Розе и Гейкину.
— Братцы, бей немецких собак!
Клич этот, словно искра, брошенная в порох, взорвал всю площадь. Теперь гвардейцы-семеновцы насыпались на офицеров.
Миллер, только что вышедший из билльярдной на резвых ножках, воротился туда на карачках, едва ворочая разбитыми губами.
— Господа-а… дизе альпадрук[5], — бормотал он, сплевывая кровь.
Но кошмар только начинался. Отступая перед превосходящими силами, запятились назад в бильярдную вслед за Миллером фон Розе с Гейкиным и бледный как полотно Зитман.
Однако опьяневшим и разогревшимся в драке солдатам этого показалось мало.
— Вы, шведские свиньи, здесь у нас не отсидитесь. Бей их, ребята! В кровину мать!
Видя, как солдаты стали ломать стулья, вооружаясь чем попадя, капитан Браун, отбросив кий, выхватил шпагу, за ним последовал его заместитель Кампф и флигель-адъютант Согро.
— Назад, канальи! Вон отсюда! — вскричал грозно Браун, размахивая шпагой.
Но вид вооруженных офицеров не испугал, а, более того, раззадорил гвардейцев:
— Ах, вы еще грозиться, сучьи потрохи. Ребята, повесить их! Хватай!
Хозяин бильярдной Берлар, почувствовав, что дело принимает серьезный оборот, успел крикнуть офицерам: «Отходите на чердак!» А сам, ухватив за рукав штаб-лекаря Фусади, нырнул в чуланчик.
Отступая на чердак и отмахиваясь шпагой, капитан Браун порезал кому-то из солдат руку, это ожесточило гвардейцев еще больше.
— Ну все, суки, мы уходим вас всех, молитесь Богу вашему. Бей их, православные!
Расходились «православные» не на шутку, а тут еще подначивали их сбежавшиеся зеваки:
— Верно, ребята, хватит! Натерпелись. Круши шведа!
Почему поминались чаще всех «проклятые шведы»? А потому, что ныне воевала Россия со Швецией, которая решила возвратить себе все завоеванное Петром Великим и отошедшее к России навечно согласно Ништадтскому миру. Поэтому ныне любой иностранец почитался шведом, врагом стало.
И даже чердак не спас отступавших офицеров, пришлось им бежать через слуховое окно по крышам.
В бильярдной начался погром. Набежавшая чернь утащила даже шары бильярдные, перебила всю посуду. А солдаты выволокли из чулана Берлара вместе с лекарем Фусади и избили их, хотя они в один голос вопили:
— Братцы, мы ни при чем. Мы не виноватые!
Так, начавшись с тухлых яиц, закончилось это побоище у Адмиралтейской площади.
Когда об этом донесли Елизавете Петровне, она тут же призвала генерала Ушакова.
— Андрей Иванович, немедленно всех драчунов арестуйте и под строгий караул. Назначьте следствие и суд.
— А офицеров?
— Всех, говорю. И офицеров и гвардейцев.
По свежему следу «героев» потасовки не трудно было сыскать. Большинство еще не протрезвело, и, как правило, каждый имел отметину: кто покорябанную морду, кто синяк под глазом или шишку на лбу, а кто и зубов лишился.
Следствие было скорым, виновными признали лишь солдат. Суд свершился и того быстрее; четверо зачинщиков приговорены были к колесованию (как они смели поднять руку на офицеров!), нескольких сечь нещадно, а иных и миловать.
Однако когда решение военного суда — кригсрехта легло на стол перед императрицей, она, внимательно прочтя его, сказала:
— Не хочу царствование начинать с крови. — И, перечеркнув «колесование», надписала: «Сослать в каторжные работы, а остальных помиловать». И спросила тут же: — А где же офицеры, господин генерал?
— Но они не виновны, ваше величество, — сказал генерал Кейт, докладывавший о решении военного суда.
— Я не согласна, Джемс. Что ж это за офицеры, которые не смогли унять солдат? Велите всех их засадить в тюрьму на месячишко, пусть подумают, как надо поступать в подобных случаях.
— Слушаюсь, ваше величество.
Елизавета Петровна отодвинула бумагу с решением кригсрехта и со своей резолюцией. Кейт взял ее в руки и неожиданно сказал:
— Ваше величество, позвольте попросить за одного человека.
— Просите, — милостиво улыбнувшись, молвила императрица.
— Ваше величество, я прошу за графа Салтыкова Петра Семеновича. Это геройский генерал, при взятии Вильманстранде он сам водил солдат на штурм. И потом, война еще не закончена, и такого человека отстранять от армии — это слишком расточительно.
— Он ваш друг?
— Он был у меня подчиненным, ваше величество.
— И воевал хорошо?
— Безупречно, ваше величество.
— Ну что ж, — императрица поднялась из-за стола и, мельком взглянув на себя в зеркало, поправила мизинцем на лбу русый локон, — я подумаю, генерал. Ступайте.
Сразу же по воцарении одним из первых приказов Елизаветы Петровны был:
— Немедленно воротите моего крестного.
И тут же помчались поспешные гонцы на Соловки, везя в санях теплые вещи — тулуп, валенки, шапку — для крестного царицы князя Василия Владимировича Долгорукого[6].
Судьба ему крутенькая выпала. Был самым близким другом Петра Великого, исполнял самые важные его поручения (к примеру, подавил Булавинский бунт)[7], замещал Петра в Польше, покумился с царем, окрестив его дочь Елизавету.
