A. A. Оленина (A. A. Андро)
Воспоминания
1881 года
Первый листок
(Посвящено друзьям)
Уединение любя,
Чиж робкий на заре чирикал про себя,
Не для того, чтобы похвал хотелось,
И не за что; так как-то пелось!2
Вы желали, любезные друзья мои, чтоб я решилась наконец написать то, что видела и слышала я на своем веку? Признаюсь, меня побуждает еще писать и то, что в нынешний грамотный век многие сделались писателями записок более или менее занимательных. Все мы теперь грамотные, чем (между нами будь сказано) похвастаться не могу: мне ни на каком языке грамматика не удалась. Перо мое бежит по воле мысли, а Ъ, Ы и проч. остается позади. И так, не взыщите и не обращайте слишком много внимания на слог моей рапсоды3 и грамматическия погрешности. Если станете зевать при чтении, тогда бросьте ея и вспомните, что в 73 года завираться простительно. Не умею говорить я по нынешнему, да и скажу на ушко, об этом я и не забочусь и пишу как пришлось, по старинному, как и прилично моим седым волосам.
Семейные дела избраннаго какого-нибудь кружка не могут быть одинаково интересны для всякаго, а потому, если я и буду говорить de mes grands parents (дедушках и бабушках), то только для того, чтоб показать, насколько их нравы и обычаи отличались от современных нам.
Начинаю повествование свое с деда моего, Николая Яковлевича Оленина5, который умер еще до моего рождения, и которого я знала <лишь> по разсказам моей матушки, за человека добрейшаго и тихаго нрава. Не то была бабушка моя, урожденная княжна Волхонская6, сестра князя Григория Семеновича Волхонскаго7. Я не могу простить ей всего того, что она выдумывала, чтобы мучить и унижать моего отца, а впоследствии его жену, мою добрейшую и умнейшую мать, которую весь Петербург во всех различных слоях общества любил и почитал, но бабушка по неукротимому своему нраву широко пользовалась всеми дозволенными в то время невозможными причудами8. До чего простиралась ея злость. Она отказала свое благопр<иобретенное> имение по духовной своим двум племянникам Сергею и Никите Волк<онским> в ущерб родн<ому> св<оему> сыну, моему отцу. Волк<онские> это имение по смерти отца возвратили батюшке.9 [С ней познакомится читатель после.] Живо представляется мне в памяти дядя моего отца князь Григорий Семенович со всеми его странностями, которые производили во мне более страх, чем смех. Он часто приезжал, или лучше сказать, прибегал к нам при двадцати и более градусах мороза в одном фланелевом костюме и вдобавок без фуражки (а он был ранен в голову). Подобными выходками он корчил из себя Суворова с его всевозможными причудами. Едучи однажды верхом, рядом с фельдмаршалом, князь Григорий Семенович гарцовал на седле и, чтоб перегнать своего спутника, пустил лошадь во весь карьер и свалился. Суворов тотчас подъехал к нему, помог встать и, удержав лошадь за узду, сказал: "Эх, князь, вы себе шею сломите, а все таки Суворова не догоните!" Князь Григорий Семенович был единственный брат шести княжен, которыя любили его до обожания.
Первая из этих княжен была замужем за Римским-Корсаковым10, вторая за дедом моим Олениным, третья за Мамоновым-Дмитриевым11, четвертая за Мухановым12, пятая за Хрущовым13, а меньшая умерла в девах14, убитая лошадьми. Две старшие резко отличались от других своими странностями и тем самым вполне доказывают, насколько мы опередили их как по воспитанию, так и по образу жизни.
Римская-Корсакова была почитаема сестрами своими и не признавала над собой никакой власти, потому что муж ея, добрейший человек, снисходительно относился к ея капризам. Он был аншефом15, участвовал с Суворовым в польской войне и оставался на Литве несколько лет командующим войсками16.
Жена его была неимоверной скупости: нередко занималась она продажею офицерам нюхательнаго табаку с примесью золы и даже хвасталась этим перед матушкой моей, приехавшей навестить ея в первый раз после свадьбы своей. Разговоры хозяйки касались большею частию расходов по хозяйству, которое она ставила всем в пример, и так как матушка моя вступала в новую жизнь, она считала необходимым показать ей свои расходныя книги, приговаривая: "Вы ведь наживаться не умеете, так вот учитесь". Под заглавием: "Приход" стояла статья "Табак". Поясняя написанное, говорит она матушке: вот едет, однажды, знакомый мне офицер в Россию, я и говорю ему: "Не в службу, а в дружбу, привези, батюшка, мне табачку из России, не забудь!" И вот, возвращаясь, он привозит мне несколько фунтов: "Ну, спасибо, батюшка, удружил", Я, бывало, и возьму, да и подсыплю в этот табак золы и продам офицерам по той же цене, за какую купила сама -- вот приход-то таким образом и увеличивается".
Достоин внимания также обычай того времени выдавать девиц замуж. По обыкновению, мать должна была всегда не соглашаться на свадьбу дочери, хотя и желала бы этой свадьбы. Это имело ту выгоду, что выдавая дочь нехотя, могли давать и приданое ничтожное, [придавали тем самым больше цены своему слову] и наконец после многих придуманных препятствий, соглашались выдать ея.
Зятя, принято было, ненавидеть, невестку угнетать и держать ея в тяжелом повиновении. [Бить служанок, горничных, сечь розгами и другие жестокости все это было dans la nature des choses (в природе вещей). Такие обычаи поддерживались не в одной семье Волхонских, нет -- это были нравы того времени.]
Дед мой, Оленин, отличавшийся своею кротостию и уживчивостию, избегал всякаго столкновения с строптивым нравом бабушки моей, Анны Семеновны; жил он больше в деревне, в Рязанской губернии, селе Салоуре, живописно расположенном при трех огромных озерах и очень любил свое уединение.
