Мы — первая ступень.
А до нас — семьдесят две ступеньки.
Потому что мы — на самом верху,
мы — четвертый этаж.
Слышите нас?
Это мы бегаем, прыгаем и кидаемся на пол,
это мы поем и кричим.
Это нас вы ругаете там, внизу:
«Кричат не своими голосами!»
А вы не ругайтесь, а прислушайтесь.
Почему не своими?
Каждый кричит свое. Своим голосом.
А кричим потому, что не слушаете.
Мы можем и тихонечко.
Каждому из нас есть о чем рассказать.
Рассказать друг другу и вам заодно.
Про себя. Про соседа.
И про вас — чего это вы забрались
на четвертый этаж.
Чего это вы — не из первого, не из второго,
не из третьего класса, а забрались!
Мы расскажем разные истории —
и смешные,
и серьезные,
и даже чуть-чуть печальные.
Те самые истории,
что произошли в первых,
во вторых и в самых старших — третьих классах.
— Я расскажу!
— Нет, я!
— Не толкайся, я — первый!
Все мы столпились на этой страничке.
И шумим.
И толкаемся.
Каждому охота рассказывать.
Всем сразу нельзя, по порядку придется.
— Вы откуда, девочки?
— Здравствуйте! Мы — из первого «А».
— Про что расскажете?
— Про «Здравствуйте».
— Вот и начинайте.
Будете слушать?
Переверните страничку.
Ольга Ильинична сказала нам:
— Девочки. На вас жалуются. Вы не со всеми здороваетесь.
Мы ответили:
— Потому что не всех еще знаем. Мы еще путаемся.
— Вам надо здороваться со всеми учителями. Всем взрослым говорить первыми «здравствуйте».
И мы стали здороваться со всеми. Без разбору.
И все нам отвечали.
С некоторыми мы даже по два раза здоровались. И они по два раза нам отвечали. И нам это понравилось.
Потом, после уроков, мы вышли на улицу и всем на улице стали говорить «здравствуйте». Первыми.
Идет бабушка с кошелкой.
Мы ей — все разом: «Здравствуйте».
Бабушка как испугается, да как схватит кошелку, да как заглянет в нее — не пропало ли в кошелке что-нибудь, да как припустится со всех ног.
Странная бабушка!
Идет дяденька с портфелем. Толстый дяденька с толстым портфелем.
Мы и ему: «Здравствуйте»!
А он как закричит на нас:
— Посторонитесь!
Невежливый дяденька!
Какая-то тетечка идет по улице. Идет, а сама плачет. Потеряла, наверное, что-нибудь.
Мы ей тихонько сказали:
— Здравствуйте, тетечка!
А она остановилась вдруг, посмотрела на нас и улыбнулась сквозь слезинки:
— Здравствуйте, девочки!
Получается, что разные взрослые ходят по улице. Не все еще научились говорить «здравствуйте».
Но мы все-таки решили говорить. Первыми.
Здравствуйте, люди нашей улицы!
Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!
В праздник у нас тихо.
Если б не флаги на соседнем доме — ни за что бы не догадаться что праздник.
Где-то далеко, на Красной площади, командующий на машине принимает парад. И совсем близко он принимает парад — в телевизоре. Но если телевизор включать запрещено и даже нельзя радио слушать — никакого праздника тебе нет.
Я сижу у окошка. Передо мной тетрадка в косую линейку. Я рисую палочки и крючочки. Из них составляется косая буква «П».
Я смотрю на букву и прямо, и сбоку, и со всех сторон.
За окном летает снег. Сначала он кружит снежинками, потом кидается пушистыми снежками.
Все ребята из первого «А» сейчас пробираются по улицам или сидят у телевизоров. Праздник! Я пишу букву «р», потом «а», потом «з». Там, где-то далеко, в воздухе шумит музыка, обмороженные продавщицы наперебой торгуют мороженым. Там весело.
И, кажется, никто в целом свете не сидит у окошка и не выводит букву «д» с хвостиком.
После хвостика я устраиваю себе переменку и гляжу в окно.
Снег больше не кидается снежками, он сыплется мелкой крупой. На подоконнике сидит кот по фамилии Пушистый.
Пушистого тоже не взяли на праздник.
Но ему не задано писать буквы в тетрадку.
Пушистому нравится, как летит снег. Он любит смотреть снег больше, чем телевизор. Телевизора Пушистый пугается.
А как легко подойти к телевизору, повернуть левый рычажок вправо, и сам командующий парадом поедет по стеклу из конца в конец.
И никто об этом не узнает.
Ни мама, ни папа, ни Вера Семеновна.
Я смотрю на Пушистого. Пушистый — на снег.
Я встаю и иду к телевизору.
Пушистый оборачивается и смотрит на меня понимающими глазами.
«Давай включай, — словно говорит он, — не бойся, я никому не скажу!»
Я представляю себе, что включаю телевизор, смотрю парад, и ничегошеньки не случается. Это останется секретом на всю жизнь. Секретом. Моим и Пушистого.
Только как трудно будет жить мне всю следующую жизнь. С этим секретом. О котором никто не узнает. Ни мама, ни папа, ни Вера Семеновна.
Никому нельзя будет рассказать этого. Никому, всю жизнь. Пушистому хорошо — он говорить не умеет.
А мне?
Придут мама, папа, скажут: «Ну вот, занимался честно, молодец!» Что тогда?
Я хожу, хожу по комнате и возвращаюсь к окошку. Я вывожу букву «н», за ней «и», потом «к».
Я смотрю на косенькое слово «праздник» и сверху, и сбоку, и со всех сторон. Я вывожу его еще раз. И смотрю в окно. Флаг треплет снегом, но я теперь знаю — это мой флаг. Потому что я, может быть, один и тружусь сегодня во всем трудовом мире.
Нет, не один я! Многие! И рабочие на заводе, который не останавливается ни на минуту, и ученые, которым никогда нет покоя, и милиционеры, которые охраняют порядок, и пограничники, которые зорко смотрят вокруг.
Я работаю сегодня вместе с ними. И Пушистый перестает смотреть на снег и смотрит, как я работаю.
А снег все летит и летит. Он уже не кружится, не падает хлопьями, не сыплется мелкой крупой. Он идет теперь в косую линейку. Так, что по всему снегу из конца в конец можно вычертить косыми буквами трудное слово «праздник».
…проснулся раньше мамы. Тихо пробрался на кухню. Вскипятил кофе. Сделал зарядку. Разбудил маму.
— Ой, проспала. А мне завтрак готовить!
— Не беспокойся. На столе завтрак.
Позавтракали. Отвез маму на работу, потом в школу поехал. На математике чуть плечо не вывихнул — руку кверху тянул. Все чин по чину ответил.
— Садись, пятерка.
Кроме этой пятерки, ни одного замечания за весь день не было.
Обратно домой в автобусе ехал. Сел, книжку раскрыл, А тут — старушка стоит.
— Садитесь, бабушка. В ногах правды нет.
Села старушка.
— Скучно вам, бабушка, так сидеть. У меня книжка интересная — почитайте.
Вынула старушка очки, читает. Книжка веселая — смеется.
— Мне сейчас выходить, бабушка. Да вы читайте, читайте. Там дальше еще смешнее будет. Я себе и другую книжку найду.
Пришел домой — на телевизор и не взглянул.
Пока мамы нет — в магазин слетал, обед сготовил, окна в столовой помыл, пол на кухне подмел.
Слышу — в соседней квартире вода шумит. Мальчуган в ванной кран открутил. Плачет.
— Не кричи! — кричу.
По пожарной лестнице в квартиру влез, до крана доплыл, закрыл его наглухо, мальчугана спас.
Сел за уроки.
Сперва трудные сделал, потом — легкие. Все чин чинарем.
— Посмотри телевизор, — просит мама.
— Нет, я спать лягу. Мне в школу рано.
Лег и сразу заснул…
…другой бы на моем месте.
— Если завтра будет мороз тридцать градусов — в школу не приходите, — сказала Инесса Павловна в конце уроков.
На всякий случай я с вечера не все уроки сделал. Мало ли что!
В семь утра проснулся. В окошко выглянул — сразу видно, мороз. А сколько градусов — кто его разберет.
Включил радио. А по радио — музыка, про мороз ни словечка.
Я лежу, последних известий поджидаю.
Только известия начались — бабушка на кухне посудой загремела.
— Тише, бабушка, я последние известия слушаю!
— Что это ты никогда не слушал, а теперь увлекся?
Пока мы с бабушкой пререкались — я погоду и пропустил.
Что теперь делать?
Позвонил я Димке Буркину. Димка спросонок говорит — телефон есть такой, по которому погоду объясняют. А какой телефон — не знает.
Набрал я ноль девять — справочную.
— Скажите, по какому телефону про погоду узнать можно?
— Погоду по радио надо слушать и в газетах читать.
— Газета еще не пришла, а радио мне бабушка помешала услышать.
— Тогда звоните в бюро погоды…
Стал я набирать бюро погоды.
— Иди завтракать! — зовет бабушка.
— Ну вот, сбился.
Снова набираю. Коротенькие гудочки. Занято. Еще набрал. Снова коротенькие.
— Ты завтракать будешь или нет?
Не до завтрака мне. Я в бюро погоды звоню.
Занято бюро погоды.
Димке звоню — и у него занято.
В бюро опять — и бюро не отвечает.
Наверное, Димка с бюро переговаривается. Да не только Димка! Весь город, небось, сегодня из всех квартир звонит. Морозом интересуется.
— Ты что, в школу собираешься или нет?
— А нам сказали: «Если мороз — не ходите».
Насчет градусов я не уточнял.
Чего бабушку волновать?
В общем, я неплохо время провел. На коньках покатался, с горки на санках слетал, погулял на свежем воздухе. К обеду пришел — Димка Буркин звонит.
— Ты чего в школе не был?
— А разве надо было?
— А как же?
— Я в бюро погоды звонил.
— Ну и что?
— Там занято было. Я и не знал — идти или не идти в школу. Решил на всякий случай не пойти.
А надо было пойти, значит. Не угадал. Нехорошо получилось.
А все из-за того, что бюро погоды занято было. А занято потому, что все звонили.
Любопытные!
А из-за них человек школу пропустил.
— И совсем не так. Я знаю, как правильно. Вот… Берешь платок. Складываешь два конца. Вывязываешь ему голову. А тут будут ухи. Я знаю, как правильно.
— Ты не говори, как правильно. Ты сделай, как правильно…
— Пожалуйста. Вот. Беру платок. Складываю два конца… Вывязываю ему голову. А тут…
— Ну?
— Сейчас. Не сбивай. Я знаю, как правильно. Беру платок. Складываю два конца. Вывязываю голову…
— Где твои ухи?
— Не мои ухи, а Зайцевы ухи. Ты меня не тормоши. Я знаю, как правильно. Сейчас должны получиться ухи. Беру платок… Два конца… Вывязываю голову…
— А ну-ка давай мне. Вот тебе ухи, вот тебе заяц.
— Это неправильный заяц!
— Пусть неправильный, зато заяц. Говорить, как правильно, — это одно, а сделать зайца — совсем другое.
У меня бабушка не кто-нибудь. Артистка в театре.
Веселая такая бабушка. Как придет к нам — мандарины принесет, конфеты. И смеется.
— Ну, — говорит, — Натка, поздравь бабушку. Я новую роль получила. Скоро играть буду.
И смеется. Любит бабушка поиграть.
А под каникулы пришла — мандарины и конфеты в руках, а сама не смеется.
— Новую роль получила, — вздыхает. — В детской сказке играть буду.
Я так обрадовалась! На утренниках бабушка играть будет. А то я ее никогда в театре не видела. Она все вечером, для взрослых играет. А на каникулах для детей будет.
Пошли мы с мамой в театр. Сказка называется «Аленький цветочек». И сказка интересная, и бабушку посмотрим.
Я всем соседям в зале объяснила:
— У меня бабушка — артистка. Сегодня в этой сказке участвует.
Раскрылся занавес — и началась сказка. Аленушка с сестрицами и нянюшкой своего батюшку отца в дальний путь провожают, а я думаю: «Когда же бабушка выйдет?»
Мама говорит:
— Сиди спокойно!
А я не могу спокойно сидеть. Дальше — страшное пошло. Завыл ветер, зашатались деревья, заиграла музыка, и на помеле прикатила Баба-Яга. Страшная вся. Нос длинный, горбатый. Волосы косматые. Голос хриплый, простуженный.
Некоторые ребята даже зажмурились от страха. Я не зажмурилась, но думаю: «Скорей бы все это кончилось». А тут Баба-Яга такое затеяла — выдает себя за нянюшку. Пришла к Аленушке и давай ее обманывать: «Я — твоя нянюшка!»
Ребята разжмурились и кричат Аленушке, и я вместе с ними кричу:
— Не верь ей, не верь! Это — Баба-Яга!
Аленушка не слышит, бедная!
Музыку опять заиграли, и закрылся занавес.
— Все? — спрашиваю.
— Нет, это только антракт. Мы теперь к бабушке пойдем. За кулисы, туда, где артисты.
Ой, я совсем про бабушку даже забыла. Прошли мы к двери, куда входить запрещено. Объяснили, что бабушка наша играет. Открыли нам запрещенную дверь — а там Баба-Яга стоит.
Я как шарахнусь!
А она говорит человечьим голосом:
— Что же ты, Натка, пугаешься? Это же я — твоя бабушка!
«Знаю я, какая ты бабушка, — думаю. — Я тебе не Аленушка — не обманешь».
А тут мама говорит:
— Не узнаешь бабушку?
Я стою, чуть не плачу, дрожу вся:
— Ты не бабушка, ты — Баба-Яга. Не верь ей, мама!
А Баба-Яга говорит:
— Да что ты, Натка! Посмотри — нос у меня наклеенный. И волосы накладные.
Снимает Баба-Яга нос и волосы, а под Бабой-Ягой — моя бабушка. Тут звонки прозвенели.
— Мне на сцену пора, — говорит бабушка.
А я ей:
— Бабушка, не надо обратно на сцену идти. Не делай вреда Аленушке, она — хорошая.
— Да как же я не пойду. Ведь это моя работа.
— Нехорошая твоя работа, — объясняю.
— Людей обманывать! Зачем тебе такая работа?
— Ну как зачем? Я хорошо зарабатываю.
— А зачем хорошо зарабатывать?
— Чтобы тебе мандарины, конфеты дарить.
И мандарин мне протягивает.
А я не беру, дрожу вся.
— Не надо мне мандаринов!
Сели мы в зал обратно. А соседи меня спрашивают: «Кем же твоя бабушка участвует в этой постановке?»
Я призналась, что она у меня Баба-Яга.
И все соседи стали на меня нехорошо коситься.
— Пойдем домой, — шепчу я маме. — Пойдем, я боюсь.
Мама говорит:
— До конца досмотрим.
А я до конца смотреть не стала. Я до конца зажмурилась. Я только слушала до конца. Я только слушала, а сама думала: «Когда я вырасту и стану хорошо зарабатывать, я обязательно буду бабушке деньги давать, чтобы никогда ей в Бабу-Ягу не превращаться».
Бедная бабушка!
Из-за мандаринов на такое пойти!
Санна Санна сказала в начале урока:
— Кому что неясно будет — поднимите руку. Без крика. И стала писать на доске:
«Р…бята», «окт… брята».
Вместо буквы — три точки. Вместо трех точек надо букву ставить.
— Пишите в своих тетрадках, — говорит Санна Санна, а сама на доске продолжает.
Я стал писать в своей тетрадке, и мне неясно стало. Три точки оставлять или новую букву прямо вписывать. Поднял я руку. А вокруг ребята кричат:
— Санна Санна, а после слова надо точку ставить?
— А слова с большой буквы писать?
— А можно каждое слово с новой строчки?
Санна Санна всех ругает, что они не руку держат, а с места кричат.
— Ну что за крик, Валяев! Ставь точку. Ты думаешь, я глухая. Страшилов? Можно с новой строки. Неужели трудно руку поднять?
Руку поднять нетрудно. Я поднял руку и держу.
А Санна Санна отвернулась к доске, новые слова выводит: «Малыш…», «маш…ны»…
Ребята, которые кричали, давно уже пишут.
Я один руку держу. Не знаю, как писать.
Санна Санна за учебником к столу подошла, заметила меня, говорит.
— Руку плохо держишь. Поставь на локоток.
Я поставил на локоток.
Санна Санна снова писать на доске стала. Слов на доске все прибывает да прибывает. Ну, думаю, списать не успею. Стал я шептать тихонько:
— Санна Санна…
Не слышит, что ты будешь делать!
— Санна Санна, — громче шепчу.
— Что за шепот в классе! — не оборачивается.
Решил я тогда ближе подойти. Вылез из-за парты. Обернулась, заметила меня:
— Что ты по классу гуляешь, Облынин?
Вернулся.
— Кто плохо себя будет вести, — говорит Санна Санна и пишет на доске, — того занесу на промокашку.
Это привычка у нее такая — всех плохих на промокашку сперва записывать, а потом в журнал переносить.
Я держу руку. Не хочу на промокашку.
А тут тетя Нюша снизу пришла. Учительницу вниз вызывают. Что-то случилось внизу.
— Я спущусь ненадолго, — говорит нам Санна Санна, — а вы дописывайте.
Хорошо тому дописывать, кто пишет. А кто еще не начал — что делать?
Пришла снизу, спрашивает:
— Кто задание выполнил?
Только тут опустил я руку. А все подняли.
— А ты что же, Облынин. Как по классу гулять — ты первый, а как задание выполнить…
Подошла ко мне Санна Санна, увидела чистую тетрадку и ахнула.
— Так, — говорит. — Гулял, шептался и ничего не сделал!
И занесла меня на промокашку.
А все вокруг кричат себе и кричат. А Санна Санна делает им замечание:
— Ничего вы своим криком не добьетесь. Все вопросы можно выяснить, если поднимете руку. Только руку — и все!
Перед завучем Ольгой Ильиничной — стою я, ученик второго класса Саша Богунец. Второй класс уже давно сидит на уроке, второй класс уже давно занимается устным счетом, а я, Богунец, уже давно стою перед завучем Ольгой Ильиничной.
— Это ведь у нас не первый разговор, — говорит Ольга Ильинична.
Верно. Не первый.
— Почему ты считаешь себя вправе колотить ребят?
— Он меня задел рукой, — объясняю я. — Он меня задел рукой, и я разлил чернила. Я ему сказал: «Хочешь получить?» Он сказал: «От кого?» Я сказал: «От меня». Он сказал: «Давай». Я сказал: «За боли не отвечаю».
— Как ты сказал?
— Я сказал: «За боли не отвечаю».
— Это значило, что ты будешь бить больно, может быть, до крови?
Молчу. Известно, что значит «за боли не отвечаю».
— Так…
— Я больше не буду, — обещаю. — Я буду хорошо вести.
— Это я уже слышала, и не один раз.
На стене висит карта Европы. Я смотрю на карту.
— Ты пользуешься тем, что ты самый сильный?
— Не самый сильный, — разглядываю я Европу.
— Но ты бьешь тех, которые послабее.
Это меня обижает. Я бросаю Европу и смотрю на Ильиничну.
— Ты же не бьешь седьмые, восьмые классы…
— Я бью третьи и четвертые.
— Где?
— У нас во дворе.
— Значит, ты и во дворе учиняешь драки?
Получается еще хуже.
— Я больше не буду, — обещаю. — Я буду хорошо вести.
— Ты уже давал слово.
— Я ж его предупредил. Я ж сказал: «Хочешь получить?» А он сказал: «От кого?» Я сказал: «От меня». Он сказал: «давай». Что же мне его экономить? Я сказал: «За боли не отвечаю».
— Как же мне теперь тебе верить, если ты нарушаешь слово? Как же это так получается?
Кто знает как? Получается…
На другой стене — из деревянных клеток выглядывают разноцветные коробочки — диафильмы. Урок уже кончился, второй класс теперь завтракает. Второй класс вынимает огромной кастрюли теплые пирожки, раскладывает их на салфеточки и запивает горячим чаем. Потом прозвенит звонок, второй класс будет смотреть цветные диафильмы, а мы все будем говорить и говорить с Ольгой Ильиничной.
— Ты октябренок?
— Да.
— А где твоя звездочка?
Еще сегодня утром на том месте, где нужно, была звездочка.
— Сломалась та штучка, которая прикалывается.
— Ну, вот видишь! Ну как же с тобой поступить?
— Я больше не буду. Я буду хорошо вести.
— Я не могу тебе верить. Ты бы мне поверил, Богунец, если бы я много раз давала обещания и много раз их не выполняла?
Я, Богунец, снова смотрю на Европу, потом на мы, потом на Ольгу Ильиничну и говорю тихонько:
— Я бы поверил. В последненький разочек.
— Кто знает сказку? — спрашивает Нина Николаевна.
Кто знает — тот и рассказывает.
Оля Семина — про Змея Горыныча.
Тоня Маркина — тоже про Горыныча, только совсем другую.
Ваня Орехов — о том, почему гриф лысый. Гриф — это птица в Бирме. И вообще это — бирманская сказка.
И Люда Павлова, и Таня Крылова, и Шура Ячменников — все хотят рассказывать сказку, и каждому из них Нина Николаевна говорит: «Молодец!», а потом спрашивает:
— Ребята, а что же главное в этих сказках? Что хотел выразить в них народ?
Оля Щеголькова тянет руку. Она — главная отличница класса. Она знает, что народ хотел выразить. Он хотел рас: сказать о своей жизни, о своем прошлом и о своей мечте. А в наше время, говорит Щеголькова, сказка становится былью.
Потом начинает рассказывать сказку проигрыватель. Про Ивана Царевича. Он говорит неживым голосом, и мало кто его слушает.
Кто пишет на парте карандашом.
Кто царапает бритвочкой.
«Кто привязывает к карандашу веревочку.
Кто веревочку от карандаша отвязывает.
Кто смотрит по сторонам.
Кто разглядывает ногти.
Кто опускает платок в щель парты и следит — куда он вылезет.
Кто ест свой воротничок.
Кто самописку.
Кто сосет руку.
Кто учится подмаргивать.
Оля Щеголькова притворяется, что слушает.
И только Юра Семынин слушает по-настоящему. Он слушает и вздыхает.
Иван Царевич вышел на распутье, и перед ним — указатель. Поедешь направо — сам погибнешь, поедешь налево — потеряешь коня.
Все меньший и меньший круг проделывает мембрана и наконец останавливается.
— Понравилась сказка, ребята?
— Да, — дружно отвечаем мы. Тем более что скоро уже звонок.
— А что вам понравилось?
Лучше всех на этот вопрос отвечает Оля Щеголькова. Ей понравилось, что народ в этой сказке выразил свою мечту.
Юра Семынин вздыхает.
— Ты чего? — спрашивает Нина Николаевна.
— Зачем он поехал налево?
— Кто?
— Иван-Царевич. Конь его вез-вез, а он взял и коня погубил.
— Но ему необходимо было раздобыть заветную шкатулку.
— Все равно он неправильно сделал. Такого честного коня погубил. Мне коня жалко!
Нина Николаевна говорит, что Иванушка выбрал, самый разумный путь и ему удалось достичь своей цели.
— Чем можно подтвердить, ребята, — спрашивает она у нас, — что Иванушка действительно был смелым?
Но никто подтверждать не хочет. И не потому, что звенит звонок, а потому, что все мы думаем о коне. Коня жалко.
Шли мы как-то с Васей Кикиным из школы. А на углу две мороженщицы стоят. Румяные от мороза. И кричат весело:
— Эй, кому эскимо за одиннадцать копеек, брикеты по тринадцать, пломбиры по девятнадцать, берите, не зевайте!
Зевать тут не приходится.
Подсчитали мы ресурсы. У Васи на целый пломбир хватило, у меня — на брикет набралось.
Позавидовал я Кикину, да ничего не поделаешь.
Заглотнули мы наши мороженые по-быстрому — чтоб дома не догадались.
А к вечеру у меня горло разболелось. Доктора вызвали. Ангина.
Я Васе Кикину звоню — чтобы он в школе предупредил, что не приду на занятия. А к телефону его бабушка подходит. Вася не может — у него ангина. Да еще непростая. Стрептококковая.
Не зря он, выходит, девятнадцать копеек выложил. Ну и ну! Никогда, значит, заранее завидовать не надо! А утром сказала мне мама, что ночью бред у меня был. И какой странный! Кричал я в бреду:
— Эй, кому ангина за одиннадцать копеек, кому — за тринадцать, стрептококковая — девятнадцать, берите, не зевайте!
— Не знаешь, почему у тебя бред такой странный? — спрашивает мама.
— Не знаю, — говорю.
И, наверное, покраснел. Только краснота наружу не проступила. Все равно у меня жар был. А под жаром красней не красней. Когда жар — человек и так лежит красный, не заметно. Очень даже удобно.
Шесть дней проболел. А Вася Кикин — две недели. И контрольную по русскому пропустил.
Так что не зря все же я ему завидовал!
У меня фамилия есть. И имя.
И учителя меня так и вызывали по фамилии. Или даже по имени.
А Раиса Сергеевна у нас новенькая и никак меня запомнить не может.
— Ну-ка, рядом сидящий с Васильевым! — вызывает. Чего хорошего? И ребята дразниться стали — «рядом сидящий».
Надоело мне это. Сел я за свободную парту. Ну, думаю, теперь Раиса Сергеевна по фамилии меня вы зовет.
А она и вовсе не вызывает. Посмотрит-посмотрит на меня и дальше пойдет.
— Алябин! — другого выкликает. Незапоминающийся я, что ли, такой?
Три урока сидел я один, три урока меня не вызывали. И то ладно!
А потом надоело мне одному, обратно к Васильеву перебрался.
И пошло все сначала:
— Ну-ка, с Васильевым рядом сидящий, ответь нам строение цветка.
Ну, разве это правильно?
Я же не говорю про Раису Сергеевну «за столом стоящая».
Нет, неправильно это — человека, у которого фамилия и имя есть, ни по фамилии, ни по имени не называть!
Хуже нет — в школу опаздывать. Так вся перенервничаешь, измучаешься, измотаешься.
И тебя же еще ругают!
Сами бы попробовали. Думаете, это сладко?
Думаете — приятно? Всю дорогу переживаешь, минутки подсчитываешь, только бы не опоздать, не опоздать только бы… И — как назло!
Я уже все испробовала — даже раньше из дому стала выходить. Но как раньше выйдешь — обязательно возвращаешься. Что-нибудь второпях позабыла. То ли учебник, то ли тетрадку, то ли форму физкультурную.
Вернешься с полдороги, а потом мчишься из последних сил. И на тебе — опоздала.
На последнем сборе я не выдержала — крикнула:
— Хватит меня разбирать! Вам хорошо — вы вовремя в школу приходите. А вы войдите в мое положение. Человек измучается, еле-еле до школы доберется. А вы — его разбирать?
Притихли ребята. Задумались. Вошли в мое положение.
Сочувствуют. Решили мне помощь выделить. Взять на буксир, подтянуть меня.
Пришел с утра буксир — три девочки. Одна меня будит, другая учебники в портфель закладывает, третья — с мамой завтрак готовит.
Проснулась я, оделась, умылась, позавтракала. А они все меня торопят: «Скорей, Лариса, опоздаешь». Под руку говорят. Когда торопят — ничего хорошо не получится. Я уж это знаю.
Так и вышло. Только выбежала — портфель у меня расстегнулся. Глянула я в портфель — так и есть, нет ручки шариковой. Чем же я писать, интересно, буду? Смешные какие-то! Вернулись мы за ручкой. А ручки нет.
— Ладно, Лариска, — говорят девочки. — Мы тебе свою в очередь давать будем.
— Очень нужно, — говорю, — в очередь. У меня и своя есть. Вы мою отыщите.
— Обыскались.
Так и есть — когда портфель складывали, ее бумагами заложили. Тоже — помощнички! Буксир, называется!
Побежали мы что есть духу. Добежать не успели — звонок. Ну, что я говорила?
Всех четверых теперь на сбор вызвали. Разбирать будут. Предупреждала же я. Криком кричала: «Отступитесь, пожалуйста!» Не послушали. Сами попробовали. Теперь мучаются, переживают.
Говорила — нет хуже в школу опаздывать.
Не верили!
Рисую я вообще неплохо. Могу, что хочешь нарисовать. Особенно если с натуры.
И когда в пятницу Дим Димыч задал на дом яблоко в разрезе нарисовать — я и глазом не моргнул. Тем более неделя впереди.
Под следующую пятницу после обеда стал я выполнять домашнее задание. Натура лежала в буфете. Два краснощеких яблока. Взял я одно, положил на тарелку, на стол поставил и разрезал аккуратно на две равные половинки.
Потом думаю: а зачем мне две половинки? Тем более одинаковые. Вполне одной половинкой обойтись можно. Я ее сначала слева нарисую, потом переверну на другой бок и с правой стороны изображу. Так и решил. А вторую половинку, чтоб глаза не мозолила, съесть можно.
Тем более яблоко сочное, не пожалеешь, что съел.
Съел.
А потом думаю: что же половинка такая большая? От нее вполне еще ломтик отрезать можно. И еще один…
Смотрю — неровная половинка получилась. И так пристраиваю и эдак — нет, не выйдет рисунок в разрезе. Ну не выйдет так не выйдет — не отчаиваться же.
Тем более второе яблоко есть.
Доел я первое до конца и второе разрезал. Половинку съел, половинку для рисунка оставил.
Стал теперь бумагу искать, карандаш получше затачивать, резинку на всякий случай заготовил.
Возвращаюсь в столовую — на половинке моей надкус.
Так! Это Толик надкусил.
— Ты что это, Толик, — кричу я ему, — наделал!
— Я гляжу, половинка яблока лежит. Я думал, ты мне оставил.
— Вместо того чтобы думать, спросить можно. Все погубил, Толик! Не брат, а суслик какой-то!
Ну что тут будешь делать? Доел я с горя яблоко. За другие уроки сел. Тем более их еще не делал.
Перед рисованием у соседа Коськи спрашиваю:
— Ты яблоко нарисовал?
— Угу.
— Покажи.
Вынул Коська тетрадь для рисования и показывает — есть рисунок. Целое яблоко. Без разреза.
— Что же ты целое нарисовал?
— Я в разрезе пробовал. Не получается. Трудно. Эх, не догадался я целое нарисовать!
А в разрезе — это точно. Трудно. Не получается.
— Где находится тундра? — спрашивает Вера Семеновна.
Алик Лоповов показывает на карте. На карте покажет всякий. Но не всякий бывал в тундре!
Мы проходим растения тундры. Там растет брусника и морошка.
— Кто видел бруснику?
Бруснику видели многие. А некоторые ее ели. Правда, в переваренном виде.
— Что делают из брусники?
— Кисель, — говорит Саша Щукин.
— Варенье, — щурится Маша Пивоварова.
Сеня Жуков тянет руку.
— Очень вкусная моченая брусника. С мясом.
Кто ел — тому виднее.
— А что едят северные олени? — спрашивает Вера Семеновна.
— Ягель, — отвечает Алик.
Это он вычитал из учебника. Он всегда читает вперед — чтобы выделиться.
— А кто из вас видел северного оленя? — задает вопрос Вера Семеновна.
Северного оленя кое-кто видел в кино, настоящего северного оленя видела только Таня Шамро. Потому что она жила в тундре.
Весь наш класс смотрит на Таню с уважением.
Она жила в тундре, видела оленя и сама ела морошку.
Да, одно дело — прочесть в учебнике, другое — есть самому.
— Двадцать четвертый! — Двадцать пятый! — Двадцать шестой! — Расчет окончен!
Это я — «расчет окончен». Весь первый класс была я самая коротенькая. И Люся Веткина надо мной весь учебный год смеялась и прозвала «расчет окончен».
А за летние каникулы я вытянулась. И теперь мое место в строю между Чижовой и Лощининой. Вот как продвинулась!
— Двадцать четвертый! — Двадцать пятый! — Двадцать шестой! — Расчет окончен!
Это — Люся Веткина. Она теперь самая последняя классе. Но я над ней не смеюсь. И не дразню «расчет окочен». Не навсегда ж она последняя.
Неизвестно, кто кого потом перерастет. Расчет окончен!
Согласно плану праздничного оформления, у школы установили портреты покорителей космоса.
Утром, в праздник, неизвестно кто привязал к портрету погибшего космонавта воздушный шарик. Потом — еще кто-то.
И еще.
И еще…
Самые разные — круглые и продолговатые, голубые, зеленые, те, которые могут летать, и те, которые уже не смогут, красные, желтые, синие окружили портрет.
Какой-то пионер сбегал домой, принес горшок с белым цветком и поставил его на землю под портретом. Девочка воткнула рядом маленький красный флажок. Учительница укрепила еловую ветку.
Шаров становилось все больше. Май составлял свой праздничный наряд погибшему космонавту. Не хватало места, но ребята из соседних домов, соседних улиц, соседних школ развешивали свои шары на деревьях, на ограде, повсюду. Продолговатые, круглые, красные, зеленые, голубые, желтые — воздушные.
К вечеру у портрета собралась толпа.
— Смотрите, смотрите! Что сами ребята сделали!
— Почему нет света в гирлянде?
— Не положено!
— Оборвут за ночь хулиганы.
Тут мы, Толя Пищаев и я, вызвались простоять всю ночь.
За ночь многих шаров не досчитались — побитые ветром, они сморщились и обвисли. Но взамен появились новые.
А утром окружило портрет разноцветное солнце, которое сделали сами ребята.
Ровно тридцать шесть — три пары босоножек, четыре — полуботинок и двадцать две сандалии стоят у входа в домик Ленина. Третий «Б» класс ходит по музейным комнатам. Слушает учителя.
— Сюда приехал Владимир Ульянов из первой ссылки. В этой комнате жил.
В тридцать шесть глаз глядит третий «Б» на стол под белой скатертью, на половичок у стола, на застланную простым одеялом кровать.
Те книги, что стоят на полочке у изголовья, читал Ленин, в ту самую чернильницу обмакивал перо, ту свечу зажигал.
То самое солнце пробирается к ленинской комнате, пробивается через другую листву.
— Царские министры и чиновники видели в молодом Ульянове опасного революционера и не хотели выпускать его из-под надзора. Ленинская комната имела отдельный выход, и, возвращаясь с занятий марксистского кружка, Владимир Ильич тихонько проходил к себе через черный ход.
По тем же самым половицам, по которым ходит и ходит третий «Б», ходил и ходил Ленин.
То самое солнце — главный музейный экспонат — заглядывает в лица третьего «Б».
Три пары босоножек, четыре — полуботинок и двадцать две сандалии дожидаются у выхода.
Вера Сергеевна накануне очень нервничала и говорила:
— Вы видите, как я нервничаю, я даже на вас повышаю голос.
Правда, она повышала голос только на Леву Семенова, который все путал.
Вера Сергеевна говорила:
— Вы видите, вас целых двадцать один человек, а мучаюсь я с одним Семеновым.
Перед самым выступлением Вера Сергеевна сказала:
— Вряд ли я сегодня останусь живой!
Потом спохватилась, что некому сказать в конце: «Ребята, папы и мамы приветствуют вас!» Но тут пришла какая-то тетенька из президиума.
— Анна Петровна, — сказала тетеньке Вера Сергеевна, — мы совершенно забыли определить, кто скажет: «Ребята, папы и мамы приветствуют вас!»
— Ай-ай-ай! — заволновалась Анна Петровна из президиума. — Как же так?
— Может быть, вы сами скажете?
— А как надо сказать?
— «Ребята, папы и мамы приветствуют вас!»
Мы все задиктовали ей, и она записала на бумажке. Все вроде было неплохо.
Только Лева Семенов все время путал!
Ему надо было говорить: «Мы к дальним созвездьям пробьемся». С ним рифмовалась Рита Зайцева. Она должна была крикнуть: «Добьемся!»
А он все время говорил не «пробьемся», а «пробились».
Рита могла бы на это сказать «добились», но тогда мы бы вовсе оказались в глупом положении, потому что нам всем надо было прокричать на это «клянемся». А прокричать «клянились» уже было никак нельзя.
Народу в зале собралось довольно много.
В фойе играл духовой оркестр из числа ребят пятого «Б».
Перед самым началом выступления произошел осмотр белых рубашек.
Мы все были глаженые, а Лева Семенов — нет.
И ему Вера Сергеевна сделала второе замечание.
Но ничего не поделаешь — раскрылись двери, мы разделились на две группы и вскарабкались на сцену.
Каждый знал свой стих назубок, и Анна Петровна из президиума нам улыбалась — как хорошо мы все знаем.
Все шло дружно и организованно.
И тут неотглаженный Лева перепутал свою строчку.
И сразу все посыпалось, посыпалось, остановилось, и стихотворение запнулось.
И зал затих.
Лева поправлялся, поправлялся, а потом и сказал ни с того, ни с сего:
— Сегодня опять новый спутник запустили!
Рита на него посмотрела и сказала: «Мы добьемся и еще запустим».
И мы все живенько пересказали дальше содержание своими словами.
Получилось, конечно, нескладно.
Тетенька из президиума перестала улыбаться. Но зал засмеялся и зааплодировал.
Потом тетенька сказала по бумажке: «Ребята, папы и мамы приветствуют вас!»
Мы враз все ответили: «И мам и пап приветствует класс!» — и разошлись в разные стороны.
В общем, мы, конечно, оскандалились и боялись, что Вера Сергеевна не останется живой — уж очень она старалась, готовилась, сама стихи сочиняла, а мы ее так подвели.
То есть подвели не все мы, а один Лева Семенов, который ни с того ни с сего заговорил своими словами.
Не надо было Леву включать в стихотворение.
Так было хорошо заучено — прямо обидно.
А Вера Сергеевна сказала: «На ошибках учимся!»
На подоконнике нашего класса уже давно наступила весна.
Учительница Нина Николаевна на, переменке поливала цветы, и вода тоненькими струйками еще стекает на пол. А рядом с цветами сидит Галя, и я вижу ее желтый бантик рядом с розовыми и зелеными листьями. Мы проходим растения.
Те растения растут лучше, объясняет Нина Николаевна, какие больше получают солнца. Все у нас в классе зеленое — и парты, и доски, и растения на подоконнике.
— Воробьев, — обращается ко мне Нина Николаевна, — скажи, что ты знаешь про жизнь растений?
— Растения… — начинаю я и не знаю — что дальше. Галя смотрит на меня и громко смеется.
Она все знает по природоведению.
— Говорунова, — говорит ей Нина Николаевна, — объясни Воробьеву про растения.
И Галя говорит все, что написано в учебнике. Слово в слово.
— Ты слышал? — спрашивает у меня Нина Николаевна.
А Галя смотрит на меня смешливыми глазами. Она смеется надо мной. И весь класс смеется.
Смешной я, наверно. И неудачливый. И некрасивый. Может быть, потому, что вот уже третий год сижу далеко окна в самом дальнем углу и солнцу до меня не добраться. Может быть, и люди, как растения. Кому достанется больше солнца. Гале досталось гораздо больше, чем мне. Поэтому наверно, она и сидит такая загорелая у окна и смеется, и все знает про растения. Может быть, и мне пересесть поближе к окошку? А может быть, взять да и выучить все по учебнику. Слово в слово. И Галя не будет смеяться надо мной. Она посмотрит, обратит на меня внимание. Может быть, она заметит, что вот уже две четверти я гляжу и гляжу туда, где на подоконнике стоят растения с розовыми и зелеными листьями. В самом деле, возьму да и выучу! Чем я хуже других? И мне становится весело.
Оттого, что все у нас в классе зеленое — и парты, и доска, растения на подоконнике.
И солнце достает меня краешком в самом дальнем моем углу.
Одну цветную Доронину Тоня Маркина меняла во время большой перемены на двух нецветных Никулина и Табакова.
У меня был один Никулин, но тоже цветной, а цветного Никулина ни за что отдавать — не расчет. Я предложила ей вместо Никулина Быкова — она ни в какую.
— Хорошо, — говорю я, — предлагаю тебе за цветную Доронину не двух, а трех нецветных артистов. Могу дать Смоктуновского.
— Нужен мне твой нецветной Смоктуновский! У меня и цветных Смоктуновских — пять штук.
— Ладно, — говорю. — Если у тебя полно Смоктуновских, предлагаю тебе нецветную Доронину.
— Очень мне нужно, — говорит Тоня, — менять цветную Доронину на нецветную Доронину. Если уж мне менять цветную Доронину, то на Никулина и Табакова. Они — редкие артисты.
— Раз так, — говорю, — предлагаю тебе нецветного Вицина. Он такой же Пес Барбос, не хуже Никулина.
— Какая ты несуразная, — говорит Тоня. — Не буду я с тобой меняться. Я за цветную Доронину чего хочешь возьму. А у меня не хватает Никулина. Я его и вымениваю.
— Чего ты пристала со своим Никулиным? — говорю я. — Если бы у меня был нецветной Никулин или даже цветной Никулин, я бы тебе его с удовольствием отдала за трех нецветных артистов.
— Надоело мне с тобой разговаривать, — говорит Тоня.
— Ну и дура ты, — сказала я.
А Тоня показала мне язык. Цветной язык, красного цвета.
Тем большая перемена и кончилась.
— Пойдем сегодня в кино, — говорю я Тоне после уроков.
— Не пойду, — говорит она, — мне деньги нужны.
— Зачем тебе деньги?
— В «Союзпечати» на углу продают цветную Светличную. Я уже месяц в кино не хожу — коплю деньги.
— А зачем тебе цветная Светличная?
— Я на одну цветную Светличную свободно четырех нецветных артистов выменяю.
После уроков все пошли в кино, а Тоня пошла домой — копить деньги на киноартистов.
Рядом со мной плавают рыбки. Две большие и четыре — поменьше. На первом уроке они спят. К русскому языку просыпаются, выглядывают из своего ила и начинают кружить по аквариуму. Две большие называются золотыми, хотя на самом деле они — красноватого цвета.
