Я едва не отказался от приглашения, сославшись на занятость. Теперь мне стыдно в том признаться.
...Был юбилей Якова Андреевича, заводского ветерана, отмечавшего 40-летие своей непрерывной работы на предприятии.
Мне ни разу не приходилось бывать на такого рода юбилеях. Все было внове: простота обстановки — собрались не в главном зале, а в какой-то боковой, совсем не парадной комнате, — и неофициальность — никто не делал докладов или сообщений о жизни и деятельности Якова Андреевича, даже президиума не было: на сцене за столом одиноко и смущенно сидел только сам юбиляр.
Поначалу меня удивило, что выступавшие товарищи говорили как-то не по-юбилейному: никто не перечислял заслуг Якова Андреевича, не живописал его самоотверженность, не превозносил его мастерство. А мне было известно, что человек он на заводе заслуженный, уважаемый.
Стало как-то обидно за юбиляра. Чем дальше развертывался вечер, тем больше и больше становилось похоже, что это скорее самоотчет, чем юбилей. Яков Андреевич словно выносил свою жизнь на суд товарищей. Но рассказывал он о себе так скупо, что могло показаться, будто и ему нечего говорить, кроме того, что вот, мол, сорок лет назад пришел в механический цех, был учеником токаря, стал токарем и с тех пор — токарь.
Не сразу понял я причину такой скупости его рассказа. А что ему было много говорить, если вся его жизнь протекла на глазах товарищей и они знали сами, что он сделал и как он жил? Что ему было вспоминать какие-то особые случаи, если такие же случаи были в жизни у каждого из присутствовавших и для него и для них они считались как бы сами собой разумеющимися?
Так постепенно осознавал я смысл этого собрания, столь мало похожего на юбилей: его удостаивались старейшие, но его выдерживали лишь достойнейшие, потому что, стоя перед лицом товарищей, юбиляр как бы проверял, так ли он прожил свою жизнь. И то, что на этом юбилее Якову Андреевичу не надо было таить и скрывать ничего такого, в чем ему не хотелось бы признаться, за что надо было бы краснеть или чего надо было стыдиться, видимо, и составляло его счастье или удовлетворение.
В тот вечер, когда я, вернувшись с чествования Якова Андреевича, сел за стол, чтобы подготовиться к завтрашним шести урокам в шести разных классах, волнующее ощущение того, что мне открылась какая-то новая грань жизни, не оставляло меня... И я с некоторой оторопью думал, как легко могло случиться, что этого вечера в моей жизни могло и не быть...
В школе классы не похожи друг на друга, у каждого есть свое лицо, свой облик, свой характер. Это, конечно, странно, потому что, как известно, классы комплектуются одинаково, в каждом из них примерно одинаковое количество учеников и все ученики примерно одного возраста, а у юношей и девушек одного возраста обычно одинаковые интересы и одинаковые заботы. Но тем не менее все учителя различают классы один от другого; про один говорят: хороший, про другой — серый, одни любят, другие не любят, к одним привязываются, к другим только привыкают.
Мой любимый класс — девятый «А». Начальство уже делало мне замечания по поводу моей особой привязанности к нему, а классная руководительница откровенно ревнует меня к своим ребятам.
Что нравится мне в этом классе? На этот вопрос сразу даже не ответишь. Вероятно, меня привлекает дух какой-то независимости. С ребятами из девятого «А» надо быть всегда настороже. Они каждую мысль, словно монету, пробуют на зуб, фальши не терпят. И если почувствуют фальшь — скажут, не стесняясь. Кое-кто называет их за это дерзкими. Даже нахальными. А мне нравится.
Я как-то поймал себя, что когда иду на урок в девятый «А», перед дверью класса перевожу дыхание и подтягиваюсь, как солдат, идущий к строгому командиру...
...В тот день, едва переступив порог класса, я почувствовал неудержимое желание рассказать ребятам о юбилее Якова Андреевича. Урок в девятом «А» был первым в субботу, вчерашние впечатления еще были свежи, обычные школьные дела и заботы не успели их оттеснить...
