Как в былые времена, я появился из оврага за домом и постучал особым стуком в кухонное окно.
— Входи давай, — сказала Ма.
Внутри на лестнице высились кипы журналов, на плите — кипы газет, а из сломанной духовки торчали увязанные в пук вешалки. Ничего нового. Разве что след от воды, похожий на голову кошки, на стене над холодильником и наполовину свернутый старый рыжий ковер.
— Пуёвая из меня уборщица, — сказала Ма.
Я посмотрел на нее с усмешкой.
— Пуёвая? — сказал я.
— Один пуй, — сказала она. — На работе насели.
Ма была известная матерщинница. Но теперь работала в церкви. Ну и вот.
Мы постояли, глядя друг на друга.
Потом по лестнице, грохоча, спустился какой-то мужик: еще старше, чем Ма, в одних семейных трусах, походных ботинках и утепленной кепке, из под-которой торчали длинные волосы, забранные сзади в хвост.
— Кто это? — спросил он.
— Сын, — смущенно ответила Ма. — Микки, это Харис.
— Назови худшее из того, что ты там совершил? — сказал Харис.
— А Альберто где? — сказал я.
— Альберто слинял, — сказала Ма.
— Альберто дал деру, — сказал Харис.
— Я на этого пуя зла не держу, — сказала Ма.
— А я на этого хуя зло держу, — сказал Харис. — Он мне, помимо всего прочего, еще и десятку должен.
— Харис не может без мата, — сказала Ма.
— Она тоже не может, но на работе насели, — пояснил Харис.
— Харис не работает, — сказала Ма.
— А если б и работал, то не там, где рот затыкают, — сказал Харис. — Где я мог бы говорить, что хочу. Где меня принимали бы, какой есть. Вот в таком месте я бы, пожалуй, работал.
— Не больно-то много таких мест, — сказала Ма.
— Где я мог бы говорить, что хочу? — сказал Харис. — Или где меня принимали бы, какой есть?
— Куда ты бы пошел работать, — сказала Ма.
— Он надолго? — сказал Харис.
— Как захочет, — сказала Ма.
— Мой дом для тебя открыт, — сказал Харис.
— Это не твой дом, — сказала Ма.
— Покормила бы лучше парня, — сказал Харис.
— Без тебя разберусь, — сказала Ма и прогнала нас с кухни.
— Крутейшая чува, — сказал Харис. — Я давно к ней присматривался. А тут Альберто свинтил. Вот ты мне скажи. Живешь с крутейшей чувой, чува заболевает, ты свинчиваешь?
— Ма заболела? — спросил я.
— Она тебе не сказала? — сказал Харис.
Харис поморщился, сжал руку в кулак и приложил к своему затылку.
— Опухоль, — сказал он. — Но я тебе этого не говорил.
Ма напевала на кухне.
— Надеюсь, ты хоть ветчину жаришь, — крикнул Харис. — Парень с войны вернулся — нужно бы ветчинкой побаловать.
— Тебе-то какое дело? — крикнула Ма в ответ. — Первый раз его видишь.
— Но уже люблю как родного, — сказал Харис.
— Думай, что говоришь, — сказала Ма. — Ты ж родного на дух не переносишь.
— Точно, — сказал Харис. — Два сына, и обоих на дух не переношу.
— И с дочерью будет то же, если когда-нибудь встретитесь, — сказала Ма.
Харис широко улыбнулся, словно обрадовавшись, что Ма знает его как облупленного: рано или поздно он действительно начинал ненавидеть всех своих отпрысков.
Вошла Ма с ветчиной и яичницей на блюдце.
— Может волос попасться, — сказала она. — Чего-то лезть стали. Линяю напуй.
— Приятного аппетита, — сказал Харис.
— Молчи, старый пуй, — сказала Ма. — Не ты готовил. Пойди лучше посуду помой. Вот будет польза.
— Мне нельзя мыть посуду, и ты это знаешь, — сказал Харис. — По причине сыпи.
— У него сыпь от воды, — сказала Ма. — А спроси, почему ему вытирать нельзя?
— По причине спины, — сказал Харис.
— Как отговорки находить, он мастер — сказала Ма. — А как делом заняться — пуй.
— Вот он уйдет, и займемся делом, — сказал Харис.
— Ну, Харис, это уж слишком, фу-фу-фу, — сказала Ма.
Харис поднял руки и потряс ими над головой, как рестлер, одержавший победу.
— Мы тебя положим в твоей бывшей комнате, — сказала Ма.
На моей кровати валялись охотничий лук и костюм, оставшийся от Хеллоуина: лиловый плащ с капюшоном и пришитой к нему маской привидения.
— Раскидал свое барахло, старый пуй, — сказала Ма.
— Ма, — сказал я. — Харис мне все сказал.
Я сжал руку в кулак и приложил к своему затылку.
Она посмотрела на меня без выражения.
— Или, может, я его не так понял, — сказал я. — Опухоль? Он сказал, что у тебя…
— Вот брехло, — сказала она. — Всем какую-нибудь пуйню про меня порет. Почтальону сказал, что хожу на протезе. Айлин, которая в гастрономе работает, — что у меня глаз вставной. Продавцу в хозяйственном — что, типа, в обморок могу грохнуться и пеной брызгать, если меня разозлить. Тот теперь как видит меня, тут же выпроваживает.
Чтобы показать, в каком она порядке, Ма подпрыгнула, хлопнув ладонями над головой, и приземлилась, расставив ноги.
Харис с грохотом поднимался по лестнице.
— Я ему не скажу, что ты мне сказал про опухоль, — шепнула Ма. — А ты не говори, что я назвала его брехлом.
Это было уже совсем как в былые времена.
— Ма, — сказал я, — а Рене с Райном где живут?
— У-у, — сказала Ма.
— У них теперь уютное гнездышко, — сказал Харис. — Денег хоть лопатой греби.
— Не уверена, что оно того стоит, — сказала Ма.
— Ма думает, что там без рукоприкладства не обходится, — сказал Харис.
— Не обходится, — сказала Ма. — Я таких, как Райн, насквозь вижу.
— Райн занимается рукоприкладством? — сказал я. — Он бьет Рене?
— Я тебе этого не говорила, — сказала Ма.
— Хорошо еще не ребеночка, — сказал Харис. — Он у них такой симпатяга. Торгашей назвали.
— Пуёвое, кстати, имя, — вставила Ма. — Рене мое мнение знает. Я ей прямо сказала.
— Им обычно мальчиков называют или девочек? — спросил Харис.
— Совсем опуел? — сказала Ма. — Ты же видел, что у них родилось. На руках держал.
— Оно было на эльфа похоже, — сказал Харис.
— Эльфа-девочку или эльфа-мальчика? — сказала Ма. — Смотри. Ведь и впрямь не знает.
— Конечно, — сказал Харис. — Одели во все зеленое — поди угадай.
— Подумай, — сказала Ма. — Что мы ему купили?
— Срамота, конечно, не знать, — сказал Харис. — Как-никак, мое продолжение.
— Это не твое продолжение, — сказала Ма. — Мы купили лодку.
— Лодку можно и для мальчика купить, и для девочки, — сказал Харис. — Это все предрассудки. Есть девочки, которые любят лодки. И мальчики, которые любят куклы. Или лифчики.
— Однако мы не купили ни куклу, ни лифчик, — сказала Ма. — Мы купили лодку.
Я спустился на первый этаж, взял телефонный справочник. Рене и Райн жили на улице Линкольна. Улица Линкольна, дом 27.
Двадцать седьмой дом по улице Линкольна находился в самом центре. Нехилый район.
И домик нехилый. С нехилыми башенками. И калитка с заднего хода была из красного дерева. И растворилась бесшумно — видать, на гидравлической петле.
Сад тоже оказался нехилым.
Я присел на корточки в кустах у веранды, обтянутой сеткой от комаров. Внутри шла беседа: Рене, Райн и родители Райна, судя по голосам. У родителей Райна голоса были громкие, уверенные, словно прорезавшиеся из прежних, не таких громких, уверенных голосов, когда они в одночасье разбогатели.
— К Лону Брюстеру можно относиться по-разному, — сказал отец Райна, — но когда у меня посреди пустыни лопнула шина, Лон примчался за мной по первому зову.
— Несмотря на немыслимую, ужасающую жару, — сказала мать Райна.
— И даже не попрекнул, — сказал отец Райна. — Абсолютно очаровательный человек.
— Почти такой же очаровательный — ну, помнишь, ты говорил? — как Флеминги, — сказала она.
— Флеминги невозможно очаровательные, — сказал он.
— А сколько они творят добра, — сказала она. — Полный самолет ребятишек сюда привезли.
— Русских ребятишек, — сказал он. — С заячьей губой.
— Не успели они приземлиться, как их тут же расхватали по операционным в разных концах страны, — сказала она. — А кто оплатил?
— Флеминги, — сказал он.
— А на колледж разве не они деньги выделили? — сказала она. — Тем же русским?
— Эти дети были калеками в полуразвалившейся стране, а стали полноценными гражданами величайшей страны мира, — сказал он. — И кто все это устроил? Корпорация? Правительство?
— Обычная супружеская чета, — сказала она.
— Вот пример истинной дальновидности, — сказал он.
Наступила долгая восторженная пауза.
— А ведь не подумаешь, глядя, как он с ней груб, — сказала она.
— Положим, она тоже бывает с ним ужасно груба, — сказал он.
— Иногда она просто отвечает грубостью на его грубость, — сказала она.
— Ну это из серии: курица или яйцо, — сказал он.
— В смысле, чья грубость раньше, — сказала она.
— И все же Флемингов нельзя не любить, — сказал он.
— Давай станем такими же замечательными, — сказала она. — Когда мы в последний раз спасли русского малыша?
— Ну мы-то с тобой в порядке, — сказал он. — Возить сюда полные самолеты русских детей, конечно, пока не можем, но в остальном грех жаловаться.
— Мы и одного-то малыша из России не можем сюда привезти, — сказала она. — Даже малыш из Канады с заячьей губой — и тот нам не по карману.
— Нет, в Канаду за малышом мы могли бы съездить, — сказал он. — А дальше что? На операцию ему денег у нас нет и на колледж тоже. Так он и будет сидеть со своей губой, только в Америке, а не в Канаде.
— Мы вам уже успели сказать, мои милые? — спросила она. — Мы расширяемся. Открываем еще пять магазинов по всему штату. И все с фонтанчиками.
— Классно, мам, — сказал Райн.
— Это так классно, — сказала Рене.
— И если эти пять магазинов будут успешными, мы откроем еще три или четыре магазина, и тогда сможем вернуться к разговору о русских и заячьей губе, — сказал отец Райна.
— Вы не устаете меня удивлять, — сказал Райн.
Рене вышла в сад с малышом.
— Я выхожу в сад с малышом, — сказала она.
Малыш даром ей не прошел. Рене раздалась, растеряла часть своей бодрости. Стала бледной, точно лицо и волосы окунули в таз с пергидролью.
Малыш и впрямь был похож на эльфа.
Малыш-эльф поглядел на птицу, навел на нее палец.
— Птица, — сказала Рене.
Малыш-эльф поглядел на их нехилый бассейн.
— Для плавания, — сказала Рене. — Но нам пока рано. Пока рано, да?
Малыш-эльф посмотрел на небо.
— Тучки, — сказала Рене. — Тучки производят дождь.
Малыш, типа, требовал взглядом: «Расскажи-ка мне побыстрее про окружающий мир, чтобы я всю эту херню усвоил и открыл парочку магазинов».
Малыш посмотрел на меня.
Рене чуть не выронила малыша из рук.
— Майк, Микки, еб-тать, — сказала она.
Затем она будто о чем-то вспомнила и метнулась обратно к двери.
— Райн! — позвала она. — Майн генерайн! Можешь взять у меня Торгашеньку?
Райн взял малыша.
— Счастье мое, — услышал я его голос.
— А ты мое, — сказала Рене.
Затем она вернулась без малыша.
— Я его называю «Майн генерайн», — сказала она, краснея.
— Я слышал, — сказал я.
— Микки, — сказала она, — это ты сделал?
— Я могу войти? — сказал я.
— Не сегодня, — сказала она. — Завтра. Нет, в четверг. Его родители уезжают в среду. Приходи в четверг — и обсудим.
— Что обсудим? — сказал я.
— Можешь ли ты войти, — сказала она.
— Я не думал, что это вопрос, — сказал я.
— Так это ты сделал? — спросила она. — Или не ты?
— А Райн ничего вроде, — сказал я. — Заботливый.
— Господи, — сказала она, — да я более заботливого существа в мире не встречала.
— Когда рукоприкладством не занимается, — сказал я.
— Когда что? — переспросила она.
— Ма мне сказала, — объяснил я.
— Что сказала? — снова переспросила она. — Что Райн занимается рукоприкладством? Что он меня бьет? Ма такое сказала?
— Только не говори ей, что я проболтался, — попросил я, вдруг испугавшись, совсем как раньше.
— Ма ненормальная, — сказала она. — Выжила из ума. Как у нее вообще язык повернулся. Знаешь, кто скоро займется рукоприкладством? Я. Побью ее на фиг.
— Почему ты мне ничего не написала про Ма? — спросил я.
— Что я должна была написать? — спросила она подозрительно.
— Она больна? — спросил я.
— Она тебе сказала? — спросила она.
Я сжал ладонь в кулак и приложил к своему затылку.
— Что это? — спросила она.
— Опухоль? — спросил я.
— У Ма нет опухоли, — сказала она. — У нее сердце ни к черту. Кто тебе сказал, что у нее опухоль?
— Харис, — сказал я.
— О, Харис, прекрасно, — сказала она.
Из дома донесся детский плач.
— Иди, — сказала Рене. — Поговорим в четверг. Но сначала…
Она взяла мое лицо в ладони и повернула его в сторону окна, за которым Райн подогревал бутылочку с детским питанием в раковине на кухне.
— Похож он на человека, который занимается рукоприкладством? — спросила она.
— Нет, — сказал я.
Он не был похож. Совсем.
— Блин, — сказал я, — тут хоть кто-нибудь говорит правду?
— Я говорю, — сказала она. — Ты говоришь.
Я взглянул на нее, и на миг ей вновь стало восемь, а мне десять, и мы отсиживались в собачьей конуре, пока Ма, Па и тетя Тони, обкурившись грибами, буянили на террасе.
— Микки, — сказала она. — Я должна знать. Это ты сделал?
Резким рывком я сбросил ее ладони с лица, повернулся и пошел прочь.
— Поди жену свою проведай, чувырло! — крикнула она вслед. — Поди на собственных детей посмотри.
Ма стояла на лужайке перед домом, переругиваясь с каким-то приземистым грузным мужиком. На заднем плане маячил Харис, разбрасывая и пиная вещи, чтобы показать, как он страшен в гневе.
— Это мой сын, — сказала Ма. — Который отслужил в армии. Который только что демобилизовался. А вы вот как с нами?
— Благодарю за службу, — сказал мне мужик.
Харис пнул металлический мусорный бак.
— Будь любезен, — сказал мне мужик, — попроси его перестать.
— Не поможет, — сказал Харис. — Когда я зол, меня никто не остановит.
— Думаете, мне самому приятно? — сказал мужик. — Она четвертый месяц квартплату задерживает.
— Третий, — сказала Ма.
— Хороши почести семье героя, — сказал Харис. — Пока он там воюет, вы тут оскорбляете его мать.
— Друг, извини, я не оскорбляю, — сказал мужик. — У меня есть ордер на выселение. Если бы она платила, а я ее выселял, тогда другое дело.
— И на пуя, спрашивается, я в церкви работаю! — крикнула Ма.
Несмотря на свой малый рост и избыточный вес, мужик действовал на редкость проворно. Он нырнул в дом и вышел оттуда с нашим телевизором, причем нес его, будто свой, будто ему в саду приспичило посмотреть.
— Нет, — сказал я.
— Благодарю за службу, — сказал он.
Я схватил его за рубашку. К тому времени я уже хорошо умел хватать людей за рубашки, смотреть им в глаза, говорить без обиняков.
— Чей это дом? — сказал я.
— Мой, — сказал он.
Я сделал ему подсечку и завалил на траву.
— Ты с ним полегче, — сказал Харис.
— Это было легко, — сказал я и унес телевизор в дом.
В тот же вечер явился шериф в сопровождении нескольких грузчиков, которые вытряхнули все содержимое дома на лужайку.
Я заметил их издали, и вышел с черного хода, и наблюдал за всем с Хай-стрит, сидя в сарае за домом Нестонов.
Я видел, как Ма мечется, заламывая руки, меж груд своего барахла. Актриса, блин. Но с другой стороны, когда Ма по-настоящему плохо, она всегда малость переигрывает. Выходит, когда она переигрывает, она не играет?
У меня с недавних пор так: план действий рождается сам собой — и сразу в руках и ногах. Когда это случается, я не размышляю. Щеки начинают гореть, и в висках стучит: давай, давай, давай.
Это чувство меня не подводило, по большей части.
Сейчас план созрел такой: схватить Ма, втолкнуть внутрь, усадить силой, отловить Хариса, усадить силой, поджечь (или сделать вид, что собираюсь поджечь) дом — это их встряхнет, заставит вести себя более адекватно.
Я слетел вниз по склону, втолкнул Ма внутрь, усадил на ступени, схватил Хариса за рубашку, сделал подсечку, завалил на пол. Затем поднес спичку к ковру на лестнице и, когда он загорелся, поднял палец, типа: «Цыц! Не будите спящего во мне зверя!».
От ужаса они совсем притихли, отчего мне стало безумно стыдно. Стыдно тем стыдом, от которого даже извинения не помогают, и единственный способ от него избавиться — сделать так, чтобы стало еще стыднее.
Я затоптал огонь на ковре и пошел на Глисон-стрит, куда Джой с малышами переехала к Мудозвону.
Вот так удар под дых: их дом оказался еще круче, чем у Рене.
Внутри было темно. У входа стояло три тачки. Значит, все в сборе, спят.
Я немного послонялся, обдумывая это обстоятельство.
Потом вернулся обратно в центр, зашел в магазин. То есть вроде это был магазин. Хотя я не понял, чем он торгует. На желтых витринах с подсветкой снизу лежали какие-то толстые пластмассовые бирки синего цвета. Я взял одну. На ней было слово «MiiVOXМАХ».
— Что это? — спросил я.
— Проще объяснить, для чего, — сказал парень за прилавком.
— Ну для чего? — спросил я.
— Вообще-то, — сказал он, — тебе, наверное, больше подойдет это.
Он дал мне в точности такую же бирку, только со словом «MiiVOXМIN».
Подошел другой парень с эспрессо и печеньем.
Я положил бирку «MiiVOXМIN» и взял бирку «MiiVOXМАХ».
— Сколько? — спросил я.
— В смысле, денег? — уточнил он.
— В чем фишка? — спросил я.
— Если ты спрашиваешь, что это — репозиторий данных или информационно-иерархический домен, — сказал он, — то ответ: и да, и нет.
Славные были ребята. Лица без единой морщинки. Хотя оба, наверное, мои ровесники.
— Я долго отсутствовал, — сказал я.
— С приездом, — сказал первый парень.
— Где тебя носило? — спросил второй.
— На войне, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало с вызовом. — Может, слышали про такое.
— Я слышал, — уважительно сказал первый. — Спасибо за службу.
— На какой? — спросил второй. — Их же, типа, две.
— Одна вроде недавно кончилась, — сказал первый.
— У меня двоюродный брат там, — сказал второй. — На одной из. Хотя, может, и нет. Знаю только, что собирался. Мы с ним не особо близки.
— Короче, спасибо, — сказал первый, протягивая мне руку, и я ее пожал.
— Я с самого начала был против, — сказал второй. — Но с тебя какой спрос.
— Э-э, — сказал я, — с меня тоже.
— Был против, а сейчас, что ли, за? — спросил первый у второго.
— Почему? — сказал второй. — Разве она продолжается?
— Какая из? — спросил первый.
— Та, на которой ты был? — спросил меня второй.
— Да, — сказал я.
— Ну и как там дела: лучше или хуже, как думаешь? — спросил первый. — Мы побеждаем? Хотя мне-то что? Мне ж по фиг, вот что самое смешное.
— Короче, держи пять, — сказал второй, протягивая мне руку, и я ее пожал.
Они были очень славные, благожелательные, доверчивые, полностью на моей стороне, поэтому я вышел оттуда с улыбкой и успел пройти целый квартал, прежде чем сообразил, что в кулаке у меня по-прежнему «MiiVOXМАХ». Я остановился под фонарем и рассмотрел эту хрень поближе. Ну, блин, бирка как бирка. По ней, наверное, можно купить «MiiVOXМАХ», если знать, что это за штуковина.
Дверь открыл Мудозвон.
У него было и нормальное имя — Эван. Мы вместе учились в школе. Смутно помню, как он носился по коридорам в своем индийском тюрбане.
— Майк, — сказал он.
— Я могу войти? — спросил я.
— Боюсь, мне придется ответить «нет», — сказал он.
— Хоть на детей взглянуть, — сказал я.
— Первый час ночи, — сказал он.
Я был почти уверен, что врет. Разве магазины в первом часу открыты? С другой стороны, луна светила вовсю, и в воздухе пахло совсем по-ночному: грустью и сыростью.
— Завтра? — спросил я.
— Ты не против? — сказал он. — Когда вернусь с работы?
Я понял, что игра, в которую мы играем, называется «Будь учтив». И одно из правил этой игры — придавать каждой реплике форму вопроса.
— Часиков в шесть? — спросил я.
— В шесть удобно? — спросил он.
Страннее всего было то, что я никогда не видел их вместе. И жена, дожидавшаяся его в постели, вполне могла оказаться и не моей.
— Я знаю, как это нелегко, — сказал он.
— Еще бы, — сказал я. — Вы с ней отымели меня по полной.
— При всем уважении, не могу с этим согласиться, — сказал он.
— Кто б сомневался, — сказал я.
— Ни я, ни она этого не хотели — сказал он. — Ситуация была тупиковой для всех участников.
— Для одних — более тупиковой, чем для других, — сказал я. — С этим ты хотя бы согласен?
— Хочешь начистоту? — спросил он. — Или продолжим ходить вокруг да около?
— Начистоту, — сказал я, и его лицо стало таким, что на миг я даже проникся к нему симпатией.
— Мне было тяжело, потому что я чувствовал себя дерьмом, — сказал он. — Ей было тяжело, потому что она чувствовала себя дерьмом. Нам обоим было тяжело, потому что, даже чувствуя себя дерьмом, мы чувствовали еще что-то, и это что-то, поверь, было и остается реальнее всего остального, прямо-таки благодать божья, которая на нас снизошла, если можно так выразиться.
Тут мне стало совсем паршиво, как если бы меня нагнула группа салаг, чтобы какой-нибудь другой салага смог подойти и всунуть мне в жопу свой эзотерический кулак, объясняя при этом, что совать мне в жопу кулак ему совсем не хотелось, и теперь его мучают угрызения совести.
— В шесть, — сказал я.
— В шесть — прекрасно, — сказал он. — По счастью, у меня на работе свободный график.
— Тебе необязательно при этом присутствовать, — сказал я.
— Если бы ты был мной, а я — тобой, думаешь, тебе бы не казалось, что присутствовать, в некотором смысле, обязательно? — спросил он.
Из трех их тачек одна была Saab, вторая «Эскалейд», а третья Saab поновее. Внутри — два детских сиденья и незнакомый мне плюшевый клоун.
Три тачки на двоих, подумал я. Вот страна. Вот засранцы — моя жена и ее новый муженек. Думают только о себе, эгоисты хуевы. Мне было ясно, что с годами и дети мои медленно превратятся в таких же, как они, эгоистов — сначала эгоистов-дошколят, потом эгоистов-первоклашек, потом эгоистов-подростков, потом эгоистов-взрослых, и все это время их будут ограждать от меня, как от какого-нибудь опустившегося прокаженного дядюшки.
