Осень и вправду выдалась на удивление жаркой по-летнему и солнечной по-осеннему, и обрадованные природным обманом яблони зацвели вновь. А Мария радовалась тому, что не поддалась стадному инстинкту и не умотала в далёкий и чуждый Египет, а в кои-то веки собралась вдруг и приехала потиху в родную деревню к старой бабке, хотя та и не настаивала на этом, привыкнув, что зацивилизованные внуки обязательно отговорятся и пролетят мимо. Падок русский человек на безудержное бахвальство, всем пожертвует ради того, чтобы выпятиться перед соседом или, в крайнем случае, не отстать от него: и туго накопленными деньгами, и здоровьем, и совестью. Не важно, что там всё чужое, и тесно, и грязно, и дорого, и вредно, важно, что удостоился, был там как все, и можно до гроба врать, как там хорошо, придумывая по десять, двадцать, пятьдесят раз детали, которых не было, но которые видел по телеку. Едут-то не отдыхать, а засветиться, выпендриться.
Деревня была Маше родной чисто формально: здесь она, правда, родилась, прожила беспамятных четыре года и была увезена молодыми родителями в город, который и стал для неё, по сути, настоящей родиной. Так что номинально она была деревенской, а фактически — городской женщиной. Правда, за деревенские годы, родившись смышлёным дитёнком, успела усвоить прежде, чем выговорить «мама» и «папа», пару-тройку матерных слов, обыденных в обращении селян, которыми так легко выразить всю полноту чувств необъятной русской души. Слова эти так всосались в память, что удачливая банкирша до зрелых лет помнила их и иногда ненароком вкрапливала в сухую чиновничью речь, придавая содержанию жгучего перца, радующего ухо восхищённых такой вольностью завяленных сослуживцев. Родители, погрязшие в поточном приобретении и накоплении материальных благ, начисто забыли и старались не вспоминать о деревне, особенно прилюдно, а в редкие летние отпуска, улетая на престижные забугорные пляжи, сбрасывали дочь бабке, чтобы она попила целительного молочка, попиталась не отравленными овощами и фруктами да подышала чистым воздухом. Для Маши такие каникулы были настоящей ссылкой с ни единым не запомнившимся днём, с долгим безвременным спаньём и тоскливым отсчётом дней, которые оставалось терпеть. В перестройку деревня быстро опустела, превратившись в резервацию невостребованных стариков, хранящих родовые гнёзда и тихо угасающих в покое, не мешая детям и внукам жадно хватать и поглощать цивилизационные гадости в городских душегубках. Последний раз Маша была здесь, дай бог памяти, где-то годков с пяток назад, когда рухнуло её неудачное семейное бытие. Да и как ему быть удачным, если сразу же, ещё на предпоследнем курсе, ей удалось внедриться в приличный банк мелким клерком, закрепиться там по окончании вуза и упорно карабкаться по карьерной лестнице, забыв обо всём. Муж оказался тюфяком, не способным подравняться плечом к плечу, вечно нудящим о семейном мещанском покое, и, не дождавшись от неё ни покоя, ни детей, умыкнул на сторону, свалив с души неудобный замшелый камень. А она без семейных вериг долезла-таки до ступеньки главного специалиста аналитического отдела и там замерла, поняв сразу и бесповоротно, что на большее нет ни сил, ни ума, ни — главное — желания. Оглянулась, посмотрела вниз и ужаснулась — пролетели как миг почти десять лет, и вот она почти закондёрная старуха, одна как закорюченный перст. Родители тоже не то, чтобы постарели, но обрюзгли, и давно живут особняком, старательно отделяясь от взрослой дочери и заботясь только друг о друге да о средненькой дачке, задавленной внушительными коттеджами далеко-далеко за городом, так что добираться до них хлопотно, да и надо ли? К ним надолго ехать не хотелось.
Нет, всамделе хорошо, что она, не ожидав от себя такого подвига, приехала к бабке. И даже бикини, заготовленные для пляжных дефиле, нечаянно засунула в походную сумку, глядь, и пригодились. Сойдя с крыльца, сладко потянулась, вдохнув лёгкий цветочный аромат по-летнему разукрасившихся яблонь, и расплылась в невольной улыбке, сощурив ничем не намазанные глаза и растянув до ушей ничем не заштукатуренные губы. «Классно-то как!» А щедрое солнце, словно специально для неё переместившееся из Египта в деревню, приятно согревало плечи и спину, прикрытую двумя верёвочками, и почти голую задницу. Даже чувствовалось, как живительные лучи продирались сквозь белую заплесневевшую шкуру, добираясь до самых глубоких клеток. Хорошо по утрам дрыхнуть всласть, а просыпаясь без будильника, прислушиваться к усыпляющим неторопливым шаркающим шагам старенькой бабки, позвякиванию и постукиванию посуды, гортанным взбалмошным крикам петухов, гаганью гусей и кряканью уток, задорному чириканью воробьёв, шелесту листьев на кустах и деревьях от лёгкого ветерка, залетающего в открытое окно. Попервоначалу, правда, томительно было торчать без дела, но она скоро справилась с этим недугом, стараясь не мешать бабуле, тем более что и делать-то осенью особо нечего. Ранними вечерами после обязательного просмотра какого-нибудь сериала, во время которого сердобольная бабка часто вздыхала, тихо матерясь и сочувствуя обманутым героям и вслух советуя им приехать отдохнуть в деревню, они садились за кухонный стол и до слипания век ожесточённо дулись в дурачка, и оказывалось, что и у необразованной, и у сверхобразованной дурости примерно поровну. Когда приходили ближние и дальние соседки, приносили наполовину заполненную мутным самогоном полуторалитровую «соску» из-под газировки, изрядно ужинали, жалели Машу, обещая обязательно выдать замуж, если какой подходящий залётный нечаянно появится в деревне, и даже были готовы пожертвовать единственным стоящим деревенским мужиком-бобылём, что всем помогал по хозяйству, но к концу помощи так ухайдакивался, больше от подношений, что приходилось громоздить его у кого-либо из товарок, а другим идти к нему во двор и справляться с его хозяйством. Однако, опомнившись, говорили, трезвея: «Нет, его не отдадим, он — общий», а общему было уже за 70. Опустошив «соску», долго и заунывно пели, распуская из беззубых ртов густые слюни, утираясь и смеясь над собой сквозь непрошеные слёзы. А Маша с ужасом думала, что и она вот так нечаянно, как пролетели лучшие 10 лет, превратится в такую же никому не нужную бабу, что скоро подвалит под сорок, а она до сих пор не вкусила настоящей любви или хотя бы красочной выдуманной сериальной, отдав лучшие годы наркотической работе, и теперь уже вряд ли вкусит, не сможет, не сумеет отдаться чувству так, чтобы помутилось в мозгах и заколошматило в груди. Читать ничего не хотелось, электронная книга валялась нераскрытой, косметика — не распакованной, одёжка — не выглаженной, ходить не к кому и незачем, оставалось только спать, перебарывая тоску, и она спала и спала недоусыпно, ложась рано, вставая поздно, да ещё и прикладываясь днём после обеда, и всё удивляясь: как можно проспать больше полусуток и не устать ото сна. Поздним утром, когда спать становилось невмоготу, выходила в бикини во двор, шла к яблоням, избавляясь от вечерней тоски и радуясь осенней весне и прекрасному настроению, снисходительно посмеиваясь в оттаявшей душе над затолплёнными пляжами с похотливыми взглядами пузатых мужиков, успешно наращивающих брюхо вместо мускулов. А здесь благодать, не загаженная природа, и ни на кого не надо оглядываться, ходи хоть в чём мать родила, делай что хочешь, хотя — стоп! — обострённым женским взглядом она уловила чужой упорный взгляд. Оглянулась на соседний дом и успела увидеть, как из открытой форточки исчезла чья-то нахальная морда. «На, тебе! — и здесь Египет, и здесь наглые рожи!» Пришлось возвращаться восвояси.
— Ба, — спросила, — что, у Петровны мужик?
Бабка недовольно брякнула кастрюлей о плиту.
— Какой там мужик! Внук, едри его мать!
— Чего ты так? — удивилась Маша.
— Да и как иначей: просила дочь прислать кого-нибудь подправить крышу, а она прислала мальца-несмышлёныша. Какой из него правильщик? Только забота.
— Большой внук-то? — поинтересовалась внучка без всякого интереса.
— Студент. Не знаю, не видела ишшо лоботряса.
— Сразу и лоботряс! — попеняла Маша. — Может, у него руки выросли там, где надо?
— В городе-то? — сердито возразила хозяйка. — Да у них у всех там в жизни ни одного мозоля на руках не было.
«Сосунок», — решила зрелая женщина. — «Ну и хрен с ним, пусть смотрит: от меня не убудет, ему не прибудет». И снова вышла, оглядев себя, уже слегка поджаренную на местном курорте. «Надо бы причесаться», — подумала и тут же забыла.
— Яблоки собрать? — попыталась сделать хоть что-то.
— На чёрта они сдались! — в сердцах ответила бабуля. — Кому они нужны? Ране приезжала скупка, всё забирала подчистую: и с червяками, и с гнильцой, всё годилось на плодово-выгодное да на повидло, а счас? Только на бормотуху. Да много ли её надо старухам? Говорят из турок да марокк дешевле привезти. Как это: издаля и дешевше? А? — сердито уставилась на образованную внучку.
Та снисходительно улыбнулась.
— Да вот так! — а как, не объяснила. — Просто народ у нас теперь своего не хочет, заелся, ему подай чужого, хотя оно и дерьмо в красивой упаковке. Пацаны вон от семечек морщатся, им подай кириешки. Мясо из Бразилии везут, с того конца света, а вашего деревенского не берут, говорят, вид нетоварный. Пусть отрава, зато оттуда, подай нам того, что там едят. А они и не едят, а нам сбагривают дешёвку втридорога, как американцы окорочка, напичканные антибиотиками. Народ изголодался, хватает. Сейчас, мол, поем, а там будь что будет. — Внучка сама того не желая, подлила желчного масла в бабкин огонь. — Наши куры, оправдываются, жёсткие, не разжуёшь, а то невдомёк, что тамошние мягкие от химии, желудком не перерабатываются, а откладываются на задницах баб да на пузах мужиков, оттого и народ становится с виду безобразным.
Бабка критически оглядела союзницу.
— Ты-то зада не наела, а у меня-то с чего? — изогнулась, кряхтя, поглядеть на свой массивный зад.
Маша рассмеялась.
— У тебя это трудовой мозоль, — и обе расхохотались, радуясь простому объяснению. — Ладно, пойду, соберу на жор.
— Иди, иди, — бабка утёрла фартуком выступившие от смеха слёзы. — Порастряси жирок на заднице. Родишь когда-нибудь, — старая вздохнула, не чая заиметь внука, — враз вширь раздашься и без заморских кур.
— Рожу, рожу, — пообещала послушная внучка и снова вышла в сад-огород. Не удержавшись, бросила искоса мимолётный взгляд на форточную амбразуру. Ни-ко-го. «А жаль», — и сама себе улыбнулась, неожиданно поняв, что хочется мужского взгляда. Хотя, какой он там мужик? Так себе, недомужик ещё, первокурсник, наверное. В том возрасте, когда за девками в щёлку подглядывают. «Ну и не надо, ну и фиг с тобой!» — даже обиделась и стала выбирать из падалицы целые румяные яблоки и укладывать их в большую миску. Набрав, оглянулась ещё — смотрит, однако, негодник. Стало легко и весело. Подняв миску, заинтересовалась, не видя, цветами, наклоняясь и изящно изгибаясь тонким девичьим станом, не испорченным родами, намеренно показывая себя со всех сторон. Тот всё смотрел и смотрел, не отрываясь, а она разглядела только широкоскулое бледное лицо, короткую русую шевелюру и светлые глаза неопределимого издали цвета. «И чего, бесстыжий, пялится?» — подставлялась под жадные взгляды. «Не торчать же мне в саду, пока не исчезнет?» Вздохнула и с сожалением завершила самопоказ, но в дом вернулась взбодрённой.
— Ба, может в ларёк надо зачем сходить?
— Иди, иди, промнись, — согласилась бабка и критически оглядела внучку. — Так, что ли, попрёшься?
Маша весело и задорно рассмеялась, ещё не остыв от слегка взволновавших её мужских смотрин.
— А что? Слабо?
Старая тоже улыбнулась.
— Давай, всех заплесневелых дедов взбаламутишь, из-за печек повылазят, инфарктов не оберёшься, — хмыкнула и хотела шлёпнуть бесстыдницу по голому заду, но та ловко увернулась.
— Ну, тогда придётся что-нибудь напялить.
— Не напяливай обстриженных штанов, они у нас не в моде.
Внучка опять засмеялась.
— Не надену, пойду в платье, специально лёгонькое захватила.
Ларёк был почти на другом конце деревни. Хозяйка, тётка Катерина, унаследовав домишко почившей в бозе матери, чересчур набожной, чтобы задержаться на земле, привезла из города мужика в маленьком раздрызганном фургончике, а на тракторе — старый облезлый, когда-то белый, ларёк с сохранившейся поверху вывеской «…ороженое», решив облагодетельствовать деревенцев мелкой торговлей не портящимися, даже если у них вышел срок, товарами: хлебом, разными крупами, мукой, растительным маслом, задубелыми конфетами и затвердевшим печеньем, ещё кое-чем и всякой галантерейной ерундой, включая так необходимые в деревне гвозди. Оборзев, Катя даже попыталась приобщить аборигенов к пиву, приволокла пяток ящиков полуторалировых посудин с обнадёживающим ярлыком «Медвежье», но оно оказалось липой, помойным пойлом, и стоило-то дороже самогона, так что мужики, высосав всё — не выбрасывать же добро зазря — и обгадив задний угол ларька, снова перешли на местный целительный и экологически чистый, хотя и мутный, продукт, тем более что почти в каждом дворе исправно трудился собственный самогонный аппарат, сохранившийся ещё чуть ли не со времён царя-батюшки.
У амбразуры ларька чесали языки с хозяйкой две полутётки-полубабки непонятного возраста, обе, несмотря на жару, в камуфляжных куртках чуть ли не до колен, в спортивных штанцах, в платочках, повязанных по-басмачески и серых от долгого употребления, и в резиновых грязедавах. Увидев приближающуюся Машу, обе примолкли и вместе с высунувшейся из амбразуры бизнес-Катькой внимательно разглядывали свою-чужую, медленно переводя взгляд с ног до головы и обратно, и это были не те форточные взгляды, от них кожу стягивало и холодило между лопатками.
— Здрасьте! — подошла, приветливо улыбаясь.
Мужикобабы, не шевелясь, выдержали паузу, не отвечая, и одна, похожая на вторую, спросила сухо:
— Машка, что ль?
Спросила, конечно, зная, что это Маша, как знала наверняка уже всё о ней, но встретила будто впервые, будто незнакомую. А вторая, похожая на первую, чуть сдвинулась с места, чуть улыбнулась одними глазами и поинтересовалась:
— Помнишь нас-то? Ну? — Маша, сколько ни вглядывалась, не могла вспомнить ни первую, ни вторую. — Шустрая была. Помнишь, как я тебе уши драла? Ты тогда кошке за хвост банку-жестянку привязала, а кошка-то обеспамятовала и в огороде, паскуда, все помидоры повалила, помнишь? — и широко улыбнулась, вспомнив самое приятное, что объединяло её и Машу.
