Переписка Победоносцева, записки Витте, графини Клейнмихель, Родзянко, Деникина, Курдова…
Мемуары «старого мира», им же несть числа.
И вот, еще одна книга в этой бесконечной серии — «Дневник А. С. Суворина». Нужно ли все это? Стоит ли в наше время, когда раскрепощенному молодому поколению нужны новые книги о строительстве новой жизни, — стоит ли печатать этот «исторический хлам?» Такой вопрос мы задавали себе не раз, теряя время в течение года на кропотливый разбор, расшифровку, переписку и обработку случайно сохранившихся среди книжной макулатуры многочисленных тетрадей, испещренных мелким, мучительно неразборчивым почерком А. С. Суворина. Но чем более критически мы относились к публикуемым ниже материалам, — тем больше мы укреплялись в мысли, что книга эта полезна именно в наше время и полезна молодежи больше, пожалуй, чем современникам Суворина, боровшимся против защищаемого им дворянско-помещичьего строя. Счастье молодежи в том, что Великая Революция воздвигла на обломках старого помещичьего быта гранитную стену между прошлым и будущим. Счастье молодого поколения в том, что годами ссылки, тюрьмы, каторги и смертями на поле брани завоевано для него право на среднюю и высшую школу, право на рабфаки, институты, университеты, право на науку в дедом. Но для того, чтобы вполне оценить это величайшее благо, молодежь должна побольше знать об удушливой атмосфере и уродливом вырожденческом быте погребенного Революцией прошлого. Немало материала, освещающего эту область, новое поколение найдет в «Дневнике» А. С. Суворина, который, записывая в свои тетрадки день за днем и не рассчитывая на опубликование своих записей, как бы отводил душу после своей повседневной службы — защиты в прессе сановников, старой политики и гнилого уклада, словом, всего того, что положение А. С. Суворина обязывало его защищать, но что он, как умный человек и даровитый публицист, не мог в сокровенности не презирать. А. С. Суворин мог бы в своих записках с полным правом сказать, обращаясь к старому строю: «я правду о тебе порасскажу такую, что будет хуже всякой лжи…»
И он, действительно, старался рассказать правду, насколько мог, про все и про всех: про царей, про князей, про бюрократических божков, про писателей, про актеров, про общественных деятелей, про всех, кто его окружал. Он старался рассказать все, что знал, а знал он, если не все, то очень много. Ибо шли к нему с заискивающим поклоном все — от начинающего чиновника и актера до вершивших судьбы народа царедворцев и министров. Роль А. С. Суворина обязывала его замалчивать правду и говорить неправду день за днем в своей самой влиятельной в то время газете. Но это же его положение не мешало и даже содействовало ему по ночам записывать факты, — массу фактов, до мелочей и столичных сплетен включительно. Личная его жизнь и бесславный конец свидетельствуют о том, что он был не в силах высвободиться из плена славы и богатства, которые он стяжал, продав душу дьяволу — реакции. Но сознание, что ум и талант свой он отдавал делу спасения утопающего режима, который был ему, выходцу из однодворцев, сыну крестьянки, чужд, никогда его, по-видимому, не покидало. Вот почему, «достигнув высшей власти» неправедными путями, он так часто пишет со скорбью о самом: себе и о растраченном своем таланте и отводит душу в иронических и полных презрения записях об окружающих.
В одну из таких минут самоистязания А. С. Суворин сделал подробную автобиографическую запись: начал он учителем географии в уездном училище в городе Боброве, получая в месяц жалованья,14 р. 60 к.; перешел в Москву в качестве молодого беллетриста и журналиста и жил в избе в десяти верстах от Москвы; жена его ходила в город пешком и, чтобы не истоптать сапоги, снимала их по дороге и шла босиком, и в таком виде встретил ее Плещеев; начал печататься в «Современнике», а когда ехал в Петербург за гонораром, Плещеев устроил ему бесплатный проезд в почтовом вагоне; когда отправлялся в Петербург искать место секретаря редакции, тот же Плещеев дал ему теплое пальто, так как своего у Суворина не было, а пришлось ему ехать в третьем классе, в нетопленном вагоне; произведения его запрещались цензурой; за передовую статью в «Русском Инвалиде», где он рассказал о бале у киевского губернатора, что на балу этом присутствовали публичные женщины, Суворин был притянут к ответственности по распоряжению Александра II; сотрудничая у Н. Г. Чернышевского, был им принимаем; по заказу Л. Н. Толстого писал книжки для Яснополянских крестьян, и Толстой лично приносил ему, Суворину, гонорар. Словом, долгое время А. С. Суворин был человек-человеком; вел тяжелую жизнь труда и лишений: в газете Башмакова работал с 10-ти утра до 3-х ночи, писал фельетоны, составлял заметки, делал «хронику», писал театральные рецензии, читал корректуру объявлений; проще говоря, прошел суровую школу чернорабочего в газетном деле. А когда развернул свое «Новое Время» во влиятельный орган, стяжал «славу» и громадное состояние на публикациях предлагавших свой труд кухарок и прислуг, — оказался в плену: его захлестнули влиятельность и богатство. Уже другие стали заботиться об его славе, о нем стали радеть сановные люди, которым он был крайне нужен, как рупор. Они же несли ему новые богатства, в виде разных льгот и концессий, даже заискивали перед ним. Министры и царедворцы искали Суворина и его газеты. И тут произошло с Сувориным то же, что происходит в парламентарных странах по сие время с т. н. «левыми» депутатами: они становятся врагами тех, кому собирались посвятить свои силы — они переходят на сторону врагов народа. Примеров приводить не стоит, ибо их бесчисленное множество в каждой стране, и в России в период гражданской войны их оказалось, в частности, не мало.
А. С. Суворин обрывает свою автобиографическую запись такими словами: «этак записывать, много бы написалось»… И действительно многое мог бы рассказать о своем постепенном падении А. С. Суворин, владелец крупнейшей газеты, крупнейшего книжного издательства, выросшего на концессии, данной ему правительством в виде книжных киосков на всей сети российских железных дорог и водных путей. Когда, в один из своих литературных юбилеев, Суворин узнал, что правительство собирается преподнести ему от имени царя какой то важный орден, он в ужасе воскликнул: «как вы не понимаете, что вы этим погубите меня, как журналиста»… Но А. С. Суворин уже никак не мог предотвратить в 1912 году возложения на его могилу надгробного венка от Николая II, министерских сочувственных телеграмм «осиротевшей семье» и митрополичьих панихид. Опускаясь от Л. Н. Толстого и Н. Г. Чернышевского до министров Николая II, обвеянный впоследствии ладаном «иерархов», которые со смаком вдыхали чад и копоть сжигаемых в погромах еврейских местечек, воспитав плеяду «нововременцев», до сих пор изливающих в столице последнего «славянского» царя» в Белграде, зоологическую тоску по изжитой мертвечине царизма, А. С. Суворин, подобно блуднице, стыдящейся своего блуда, жадно хватался за перо, чтобы с тоской и злобой записывать по ночам всю доступную ему правду о ничтожестве окружавшей его общественной среды. Ибо не одни бюрократы лебезили перед влиятельнейшим журналистом Сувориным. Заискивали перед ним и писатели, и художники, и актеры, и общественные деятели, не только в период суворинского либерализма, но также во время нововременского «чего изволите». И Суворин, как бы нарочито, выкапывает все отвратительное обо всех, мало-мальски известных фигурах, будь то царь или писатель-обличитель.
«Всем сестрам по серьгам»…
Очень наблюдательный, много знавший, бывший в знакомстве и переписке с выдающимися писателями Запада, А. С. Суворин преклонялся только перед немногими избранными. Благоговейные записи мы находим в его «Дневнике» лишь о Толстом, Достоевском и Чехове. Зато такие «памятники» поставлены Сувориным при жизни многим литературным и политическим знаменитостям, что те в гробу перевернулись бы от приводимых им не характеристик — нет, — фактов, и фактов, кажется, бесспорных.
«Дневник А. С. Суворина» писан отдельными отрывками, записи часто не более двух-трех строк, каждый день зафиксировано все, останавливавшее его внимание в данный момент, часто без всяких собственных заключении. Писано не для печати. Суворинский «Дневник», даже после его смерти, не допущен был бы к опубликованию, если бы в России не произошло рабочей Революции, убравшей со сцены старых деятелей. Суворин это понимал и так и говорит в некоторых местах о своих записях. Больше того, к концу жизни он сам недоумевает, зачем он записывает, так как никому это-де не будет интересно, никто этого не захочет печатать. «А если писать для истории — замечает Суворин — то надобно, писать иначе». И вот, именно, потому, что записанное А. С. Сувориным запечатлевалось на бумагу не для истории, передавалось без «замазывания щелей», без сглаживания острых углов, без оглядки назад и без боязни кого-то обидеть, кого-то задеть, кому-то сделать неприятное, кого-то развенчать, кому-то испортить ореол, его окружающий; именно потому, что нанизаны факты, иронией освещенные, показаны скрытые от нас стороны медалей, фактами дополнены многие характеристики, — именно по этой причине собранный здесь материал ценен и уж во всяком случае значительно более ценен, чем те записки, которые пишутся на склоне жизни, в большинстве случаев, для самооправдания или для наведения будущего историка на ложный след. «Дневник» Суворина — это разговор с самим собой наедине, как бы каждодневная покаянная. После греховного дня официальной публицистики Суворин испытывает влечение к неофициальной публицистике, чувствует потребность писать правду. И в «Дневнике» оказалась правдивая публицистика. Конечно, для того времени, в котором жил Суворин, и для того круга званий, хотя и значительного, которым Суворин располагал, правда его довольно наивная, но все же она правда. Суворин в своих взглядах не мог пойти дальше той либеральной жижицы, при помощи которой в 1917 году «думцы» пытались обуздать революцию. Но Суворин был достаточно умен, чтобы в 1905–1907 годах говорить достаточно много колкой правды защитникам Гос. Думы и т. д. «ценностей».
Либеральная печать ожесточенно полемизировала с Сувориным. Устраивала ему студенческие демонстрации за постановку в его театре юдофобских пьес и за статьи его против студенческих беспорядков, доводила Суворина до приступов малодушия, когда он совершенно терял самообладание, но в то же время сами либералы были достаточно трусливы, чтобы осудить Суворина. Не скрещивала с Сувориным свой меч одна только подлинно-революционная печать, для которой Суворин был врагом гораздо меньшим чем для либерального круга, потому что любому марксистски проникновенному революционеру был вполне очевиден неизбежно предстоявший в близком будущем полнейший крах самодержавия, и всякая поддержка его Сувориным была беспомощна. Сам же Суворин имел весьма слабое представление о революционном действе и революционном темпе. Деятельность его, как беллетриста а журналиста, протекла на протяжении времени от 60-тых до 900-тых годов, и в памяти его сохранились представления о революционном движении, как о метании бомб, о террористических актах, взрывах дворцов, провокациях и т. п. устарелостях, ставших достоянием историко-революционного музея. Революция же позднейшая, поры 1905–06 г.г., воплощалась у Суворина в Хрусталевых-Носарей, Алексинских, Бурцевых и. т. п. беспринципных, лишенных прочной революционной почвы, суетливых истериков, всегда носившихся с планами психической развинченности. И поэтому Суворин, с точки зрения, «анти-нигилиста», смотрел на такую «революцию» свысока, третируя ее, как «преступную толпу, живущую-де убийствами и поджигательством». Настоящих познаний в области подлинной революционности, скажем, в теории марксизма, Суворин совсем, не имел. Его мысли в «Дневнике», записанные во время пребывания в Германии о германской социал-демократии, свидетельствуют о полнейшем его невежестве в понимании марксистской теории и практики.
Однако же, Суворин в данном случае не выступает врагом с.-д., а наоборот признает, что социализм создаст подлинное благо народов. То же, что он видел в России, страшило его, он с испугом шарахался в сторону от революции, ибо видел в революции одно только разрушение. Но главное, конечно, не это, а другое: Суворин вполне освоился с богатством и «положением», и лишиться комфорта, книжных магазинов, типографий, имения и процентных бумаг он, как и всякий буржуа, боялся. Период, когда цензура сжигала его «Всяких» и когда он сотрудничал во «Времени» Ф. М. Достоевского, было порядком забыто Сувориным, и вернуться к этому периоду, чтобы «умереть на чердаке», ему не хотелось… Отсюда и страх, и ужас перед революцией. Отсюда и вялость, и бледность суворинской политической публицистики, хотя Суворин и обладал очень острым пером.
Еще в 1893 году, почти за 20 лет до своей смерти, сильный влиянием и успехом, как публицист и драматург, А. С. Суворин сознавал, что он конченный человек и делает такую запись о самом себе:
…«Скука и тоска. Тоска человека, выброшенного, куцого какого-то, переставшего жить. На рубеже прозябания, бездействия мозга и мысли, когда будут говорить только инстинкты».
Для истории русской публицистики А. С. Суворин — обреченная на бесславное забвение тень. Его пресловутые «Маленькие письма» уже основательно забыты, как стушевались перед ними хорошие в свое время фельетоны «Незнакомца». Его литературное наследство, накопленное за полвека работы, превратилось в бумажную макулатуру. Зато его «Дневник» пережил своего автора. В «Дневнике» А. С. Суворин своим ночным фонарем тщательно осветил много закоулков того салонного «подполья, где готовилась бюрократическая рецептура шарлатанского философского камня», под тяжестью которого должна была вечно произрастать унылая травка кладбищенской жизни.
