Рисунки Е. ШАБЕЛЬНИКА
© Издательство «Правда».
Библиотека Крокодила. 1991
Шарж В. МОЧАЛОВА
Повесть авторских лет
I. Шестидесятник
Не в пример отцам и матерям
молодых чуть-чуть коснулась сталинщина:
я всего лишь юность потерял,
зато зрелость, к счастью, не растащена!
II. Семидесятник
Опять Ильич! Опять обман!
Жизнь, как панфёровский роман…
И серому конца нет облаку…
Вся зрелость, как и юность, — побоку!
III. Восьмидесятник
Залп перестройки был не холост?
Как к Пасхе, моет избы Русь…
И вдруг опять — то жар, то холод.
Обледенею? Испарюсь?
Памяти Н. Л. Кортец-Коринского
Народный артист и вдруг — инородное тело.
Вот тема!
Как вам жилось, Николай Александрович?
Пили коньяк, кушали сандвич,
играли вождей, королей и раскольниковых,
ни было сколько бы их…
Театр трепетал от хлопков поголовных.
А вы, рассыпаясь в изящных поклонах,
регалии роз из охапок роняли,
а после
на даче
на белом, как лебедь, рояле
творили тоску…
Но слишком согбенно,
как будто у вас язва ног,
подчас приходилось плестись
на занудный звонок,
замок отпирать не тузу,
но всё же тузку…
Он крался походкой спрутьей,
поскрипывая ременной сбруей,
по-дружески соринку стряхивая с лацкана,
пытая вежливо, допрашивая ласково:
«А не уступите ли дачку дорогую?»
Вы, сжившись с красотой и с лепотой,
эдиповой его сердили слепотой:
«Нет, нажитым уютом не торгую!»…
Шутя шел в гору гость ваш постоянный,
смех плотоядный
в нем кукарекал оглушительней,
чем в кочете.
Он упреждающе пообещал: «Как хочете».
И вот проникла в черный каземат
записка беленькая, как зима,
что в вашем он живет сейчас Версале…
А вас из ада в ад сверзали и сверзали.
Вы — без свидания, без передачи,
а он павлинится в зеленых перьях дачи.
Вы — на морозах от семи и до семи
без переписки, без семьи,
на вас одежда рваней рвани,
а он — в нирване!
По праву сильного вам задали задачу:
всю остающуюся жизнь — за дачу!
Не обменяли…
Теперь не ведаете, в чем вас обвиняли.
Безумие!
В желудке — язва, а во рту — беззубие…
Вы овладели прикладным искусством
на Монмартре,
где вам не «встать» кричали, а «бонжур»,
чтоб загнанному быть к ядреной матери,
чтоб клеить,
рисовать
за абажуром
абажур,
которым поживится гражданин начальник…
Вы эксплуатируете дикцию, молчальник.
Вы демонстрируете пластику, распластанный.
Ну что поделать с ярлыком, раз пластырный?
«Шпион»!.. Пятьдесят восемь… Десять…
В Москве не москвовать,
в Одессе не одессить,
зато уж в Канске, в клубе для чинов,
творя из флегмы живчиков,
говорунов из молчунов,
вы в «Бесприданнице», в «Старинном водевиле»
неудивляющихся удивили.
К сортиру странствуете скользкими мостками
вы — доколесной эры пешеход…
А солнце красит мир оптимистичными мазками…
А от червонца остается рублик,
то бишь год…
Вот в этом-то году,
на этих-то мостках
нас свел режим, всегда и всюду правый,
меня, мальчишку с муравой в мозгах,
и вас, чья голова возвысилась дубравой…
Вы кончили на дне,
я начинал со дна.
Мы в спорах забывали эту разность.
Беда соединила нас одна…
Одна разъединила радость:
мне вышел срок,
и вам остался год…
Но что-то странное случилось хмурым утром:
кем вы затолканы в этапный бритый скот,
каким приказом дальновидно-мудрым?
Близка свобода!
Так зачем в Норильск?
На риск?
Где долгосрочные короткосрочно дохнут?
У сильных право — это старый догмат.
И десять лет спустя
им не предъявишь иск.
Проклокотал на даче красный кочет:
«Освобождать виновного не след!
Во глубину его, чтоб стерся след,
в такую, что и в год прикончит!»…
Отторгнут человек от человека.
Но в памяти и через четверть века
оттиснут утра давнего эстамп:
свободный одиночка и этап…
Спят дали в солнечном одеколоне…
Один я в пустоте,
а вы один в колонне…
Нам только до себя, нам не до толп…
Я к жизни, а вы к смерти топ да топ…
Вас нет. А я пишу о вас потомку.
Во мне порой живете вы подолгу,
уча приобретений не искать.
Любое зло любую жизнь изгадь —
моя доцепенеет, не изгадясь,
лишенная приманчивых искательств.
Лицом всё каменней,
а голосом всё камерней,
держу желания в строгорежимной камере.
В деснице жадность, как в слепом магните:
приобрети вещичку да и гладь…
Николай Александрович,
помогите
не бесталанно драму доиграть!
Памяти М. ЧУЖАНОВА
Человек без отчества.
Звали дядей Мишей.
Как же мне оживить его хочется —
с «козьей ножкой», махрою дымившей!
Как он выглядел, другом проданный?
Гололобо. Усато.
Растопорщился ватник продранный.
Расцвела заплатка у зада.
Отчего ж ты, судьба-ворожейка,
в час беды не жалела
руки тульского оружейника,
мозг русского инженера?
Что сболтнул он в начале войны?
«Наша армия не экипирована»…
До чего ж сквозь решетку вольны
люди и огоньки перрона!
До чего ж тяжело — в пустоту
с бесполезной слезой на скуле!
Ты растопишь слезой мерзлоту,
чтоб поставить Норильск на скале…
…Всё прошло.
Одуревшую душу прожгло
шомполами уколов и пункций.
Нервы скручены, как баранки.
И в Особом лагерном пункте
я делю с дядей Мишей
вагонные нары в бараке.
Наш вагон на пути тупиковом
для постылой стоянки прикован.
Мы на холод и голод не сердимся,
научились в рваньё одеваться.
Старику шестьдесят, словно семьдесят.
Мне пока что шестнадцать, как двадцать.
А душой он, как я, тоже мал,
тянет рук искалеченных плети:
«Слышишь, их сам Серго пожимал!
Но тогда были пальцы в комплекте».
Он твердит, на прошлом помешанный:
«цех», «завод», «кабинет», «подчиненные»…
Эх, сиди да баланду помешивай!
Рвется память, стократно чинённая.
Где же мысль в мозгу, сила в бицепсе,
всё, с чем шел за Совет, за «коммунию»?
Рьяно ржут все бандиты, убийцы все,
превратив человека в мумию.
Слишком редко бывает он светел и ясен —
вдруг заметит, что суп очень жидкий,
вспомнит поле, родительский ясень
и мужицкую жизнь в общежитке.
А когда позовут
устранить неисправность в котельную,
он отыщет очки
в немудрящих своих закромах,
деловито заправит в штаны
гимнастерку нательную
и докажет, что в старческой памяти
жив сопромат.
Возвратится,
и снова в барачном чаду вижу я:
дядя Миша живет, не живя,
и жует, не жуя.
Человек уничтожен.
Вздохни: ну и что же?
Сам-то телом здоров, а душою недужен.
Чем поможешь сраженным и гибнущим душам?
Лагеря к этой гибели нас приучают,
как войны…
«Встать! —
орет на пороге барака конвойный,—
Эй, старик, слезавай с подоконника,
изготовься, как птица, в полет:
у начальника, у полковника
радиола никак не поет».
А к полковнику топай да топай по городу,
по слякоти, по сугробам, по льду.
Дядя Миша ответил: «В такую погоду
пешком не пойду».
Даже старый пахан
в закутке на перине заахал.
А конвойный напомнил:
«Штрафной изолятор — не сахар!»
Игруны-драчуны
затаились на нарах, как мыши.
Величаво звучали в бараке
шаги дяди Миши.
Он был рад, он был горд,
что лицо у конвойного злое.
«Ты… да кто ты такой,
что начальнику ставишь условья?»
Взбунтовавшийся раб
в первый раз отказался от дела
и, решив, что погибшей душе
полагалось погибшее тело,
шел в нетопленый ШИЗО
«отдохнуть минут шестьсот»…
А ударил колокол на ужин —
слышу: дядя Миша обнаружен!
Не покорный ни угрозам, ни нажиму,
ставил ногу он в полковничью машину.
Он в сиденье развалился, словно в кресле.
Человек воскрес!
И мы воскресли.
Признавайте в нас без околичностей
не рабов, не крепостных, а личностей!
Униженьями избиты, как плетьми,
поднялись мы, исцелились, выжили
и из преисподней к людям вышли
не червями, не чертями, а людьми.
Верю я, что в бурю встречу заново,
словно лодку в штормовой волне,
вот такого мастера Чужанова,
гордость смастерившего во мне.
Годы шли: сентяб, тяп, тяп и — лето…
Нарождался в утренней возне
серебристый, как солист балета,
день, стократ увиденный во сне.
Лишь меня он отогрел, хрусталясь:
я и рабство в этот день расстались.
Не боюсь тупых белков навыкате.
Мне теперь не тыкайте, а выкайте.
Хохочу отчаянно, зубасто:
гражданин начальник, баста!
Ты прости-прощай, привычная колонна,
пересчитанная поголовно!
Конвоиров от друзей оттисну,
окружай меня хоть сто погон.
Бывшему народному артисту
кошелек вручаю с табаком.
Потный повар, пахнущий баландой,
письмецо строчит: «Жене отдашь».
Полон поэтичности балладной
пляшущий сквозь слезы карандаш.
Грустно брадобрею-остряку,
бывшему писателю-подпольщику:
«Задарма, как прежде, остриг,
только не по-нашему — под полечку!»
Ножницы стреляют, как наган.
«Эх, живи! Да наперед не вольничай».
И скупые локоны невольничьи
кандалами падают к ногам.
Кто-то скис (уж как себя ни вышколи!).
Кто-то не исправлен, а добит,
огражденный от вниманья вышками
и не огражденный от обид.
Я же к проходной шагаю по проталинам
в новом ватнике, каптерщиком подаренном.
Прохожу, шагам своим не веря…
Ну, теперь попробуй посади!
Челюстями скованного зверя
лязгнули решетки позади.
В тишину вхожу, командой не нарушенную,
и… пустое поле обнаруживаю.
Где же вы, друзья, родня, знакомые?
Прут навстречу страхи незаконные.
Падаю в полоски в паровые
воли испугавшийся впервые.
Мир до непонятности огромен.
Я один. Со мной мешок. А кроме…
кроме этого, лишь зона за плечами.
Вижу злость в зрачках чужих домов,
яд на едких язычках дымов —
заклеймили вдруг, заобличали!
Кем я был? Кем стал за столько зим?
Как зверушка, выданная шавкам,
лютым одиночеством казним,
я… назад плетусь неверным шагом.
Мой паёк! Мой номер! Мой барак!
Возвращаюсь в ад на всех парах…
Но глаза вахтеров леденят.
Но грозит в окошко лейтенант.
Я из зоны выставлен резонно.
Путь далекий скользок и горбат…
Так от Сахалина до Карпат
разрослась моя немая зона.
Крести меня, старик мороз,
купающий в пухолетании.
Я не боюсь, когда прогноз
трезвонит о похолодании…
Я не боюсь объятий вьюг
с белопороховыми выстрелами.
Знать, сердце влюблено не в юг,
а в север, пращурами выстраданный.
Я не боюсь литого льда,
коньками реку отутюживаю…
Зима насытит вдоволь та,
что крепостью красна недюжинною.
Я не боюсь холодных стран,
холодных изб, холодных утренников…
В пути меня не съежит страх
от озорства буранов-путаников…
Сердец холодных я боюсь,
боюсь морозной их неискренности.
Мне грудь надсаживает грусть
при их бурановой неистовости.
Они спешат
для новизны
стать морозильниками, ледниками…
Но не желаем жить мы пленниками
сердец, не знающих весны!
Одолели…
По два ливня на неделе.
Надоели!
Не дерите землю за волосы,
заморозки!
Ох, тяжел под свитерами
бой с ветрами!
Мне с семьею добывать тепло по крошкам —
жить в Покровском…
Озерцо,
побагровев лицом,
подавилось солнечным яйцом.
Колеи противотанковыми рвами
рьяно тракторные гусеницы рвали…
Вон, глядите, две травинки приколейные,
придорожные,
к обочине приклеенные,
две фиговые фигурки,
обе — с дрожью…
О, бездорожье!
Осень, дайте два билета
в бабье лето!
