Г. Якобссон
Нельзя отрицать, что этимология в настоящее время занимает все меньшее место в науке о языке и в своем развитии подошла к критической точке; однако было бы слишком рано утверждать, что этимологические исследования уже сыграли свою роль[1]. Верно, что этимологическая наука, пытавшаяся найти формальную связь между исследуемым словом и его этимоном при само собой разумеющемся условии если не семантической идентичности, то во всяком случае непроблематичной семантической зависимости слова и этимона, — эта наука, считающаяся ныне классической, исчерпала себя. Этимологические исследования в этой области, напротив, игнорировали огромный материал, содержащий слова, слишком большое семантическое расхождение которых препятствовало предположению генетического родства между ними, несмотря на формальные соответствия, или не обладали достаточной компетентностью, чтобы охватить этот материал.
Если, таким образом, вполне естественно, что этимологическая наука проявляет все больший интерес к семантике, — красноречивым выражением этой новой ориентации может послужить высказывание такого классика этимологии, как Фасмер, относительно его «Русского этимологического словаря»: «Hätte ich die Arbeit von neuem zu beginnen, dann würde ich… der semasiologischen Seite grössere Beachtung schenken»[2], — то нельзя закрывать глаза и на тот факт, что и семантически направленная этимологическая наука находится в тяжелом положении. Стремление к объективному описанию явлений, характеризующее многие разделы современной лингвистики и покоящееся в конце концов на представлении о языковых явлениях как о составных частях одной системы, давно уже ощущалось как необходимое именно в семантически направленной этимологии, для которой, к сожалению, вера была более характерна, нежели знание. Так как внеязыковая сфера стоит в тесной связи со значением слова, до сих пор не представлялось возможным перенести семантику полностью в чисто языковый план и описывать семантические явления как независимые от субъективности исследователя. Однако делались попытки создать определенные объективные критерии внутри семантики, семантические законы или тенденции, или описывать семантические явления как члены семантического поля, определяющего значения отдельных компонентов. Однако пройдет еще много времени, прежде чем можно будет установить какую-либо общую систему с возможностью контроля в семантике; вместо этого приходится следовать некоторым определенным линиям, которые постепенно можно будет привести к более стройной зависимости.
Что касается этимологизации с привлечением семантического поля, иногда бывает полезно применить взаимную мотивированность слов в качестве контрольного фактора. Чем больше обнаруженная мотивированность, тем сильнее доводы в пользу предложенной семантико-этимологии. Это особенно верно, когда дело касается определения конкретной основы абстрактного значения.
В древнерусском языке нередко встречаются слова, этимология которых не вызывает затруднений, и на ее основе устанавливается приблизительное значение. Изучение семантической истории таких слов рисует, однако, другую картину их значений и развития значений, что одновременно ведет к восполнению их этимологии. Древнерусский словарный запас с семантической стороны не исследован основательно, и это во многих случаях зависит от такой банальной причины, как отсутствие в течение долгого времени надежных и легко доступных изданий древнерусских текстов. Правда, в последние годы было много сделано для устранения этого недостатка, но движущей силой в этом направлении был не лингвистический интерес, а историко-экономические или историко-социальные соображения.
Мы выбрали несколько древнерусских слов, принадлежащих к определенному кругу значений, исследовали их семантико-этимологию и в особенности обращали внимание на их взаимную семантическую мотивированность.
Погренути, которое обычно переводится как ‛предать забвению’[3], насколько мы могли установить, уникально, так как встречается только в древнерусском языке, и только в двух различных контекстах[4]. Существование этого глагола, однако, не вызывает никаких сомнений, если сличить его формально и по значению с древнерусским существительным погребъ в одном из его значений, а именно ‛забвение’. Это значение слова погребъ не обычно в древнерусском, а ограничивается одной группой текстов, а именно междукняжескими договорными грамотами XIV—XV вв. Срезневский формально истолковывает погренути как погребнути, ссылаясь на вышеупомянутое погребъ, которое, кроме того, означает ‛похороны’, и глагол погрести, имеющий значения: ‛1. зарыть, скрыть; 2. похоронить; 3. положить; 4. погребсти, уничтожить’[5]. Подобные мысли высказывал уже Даль, хотя он под знаком вопроса отнес погренути ‛не попомнить, предать забвению’ к погребсти ‛предавать земле, зарывать, закапывать, хоронить, отправлять похороны со всѣми обрядами’[6]. Хотя против формального соединения, с одной стороны, погренути, погребъ и, с другой стороны, погрести, погребъ нечего возразить, возникает, однако, проблема семантического порядка: как совместить появляющееся только в русском языке значение ‛предать забвению, забыть’ — с первоначальным корневым значением в славянском grebǫ ‛greifen (raffen); harken; rudern; scharren, kratzen (kämmen), graben’[7]?
Так как примеры как с погренути, так и погребъ (в значении ‛забвение’) очень немногочисленны, неизбежно возникает вопрос: как могли установить особые значения ‛предать забвению’ или ‛забвение’? Насколько мы могли разузнать, значение ‛забвение’ в слове погребъ появляется впервые у Карамзина[8], и это значение затем повторяется в обычных словарях и справочниках и до наших дней[9]. Однако Карамзин не дает пояснения к значению ‛забвение’. Погренути в значении ‛предать забвению’ мы нашли зафиксированным в словаре 1847 г., но без какого-либо дальнейшего комментария[10]. Однако кажется вероятным, что значение ‛предать забвению’ (соотв. ‛забвение’) понималось как абстрагировавшееся из конкретного значения ‛похоронить’. Так, например, в словаре под словом погребъ стоит на первом месте значение ‛погребение’, а на втором ‛предание забвению’[11], и подобная градация соблюдается Далем, который отличает фразу со словом погребъ ‛забвение’ звездочкой, как известно, указывающей на переносное значение[12]. Как уже упоминалось, Срезневский дает для погрести особое значение — ‛погребсти, уничтожить’, и в приведенном примере ясно просвечивает первоначальное значение ‛похоронить’:
Погреблъ ѥси неприѧзниныхъ бѣсовъ лаꙗниѧ пощениѥмь (и) многыими мл҃твами (Служебная минея за ноябрь по рукописи Типографской библиотеки 1097 г.)[13]. Хотя греческий текст к этому отрывку отсутствует[14], все равно погреблъ ѥси должно восходить к значению ‛похоронить’, как показывает продолжение того же отрывка: оч҃е. мьртвъ въ гробѣ лежа, и т. д.[15] В другом из цитированных Срезневским примеров — Вьсе ветъхааго Адама да погребеть въ водѣ (XIII словъ Григорія Назіанзина по сп. Имп. публичной библ. XI вѣка) — ἐνθάπτειν в греческом тексте подтверждает значение ‛похоронить’[16].
В этих примерах, без сомнения, глагол погрести имеет переносный смысл, который, так сказать, передает переход от конкретного исходного значения ‛похоронить’ к специальному переносному значению ‛предать забвению’ (соотв. ‛забвение’) в древнерусских словах погренути и погребъ. Известно из многих источников, что конкретное значение ‛похоронить’ легко приобретает переносный смысл, причем, однако, метафора легко различима. Так, например, в русском языке XIX в. мы находим, что погрести ‛похоронить’ имеет переносное значение ‛предать забвению, забыть’.
Забыли русский штык и снег,
Погребший славу их в пустыне
Этакой срам, да еще нести его на суд… Надо его погребсти, надо совсем забыть этот срамный угар (Салтыков-Щедрин, Письма)[17].
Или пример из старинной хорватской литературы: Dlžni jesmo… naše grihe nutri u nas umarati, pogresti je, od ńih uskrsnuti i ostaviti se (Postila… štampana v Tobingi 1562)[18] ‛Мы должны наши грехи внутри у нас убить, похоронить их, воскреснуть от них и отказаться’.
