— …И во́роны кружат надо мной так низко, что я лицом слышу взмахи их крыльев…
— И часто это?
— Что часто?
— Часто ли вы, Приверт, чувствуете, как над вами летают во́роны?
— Да-да, часто. Каждый вечер, как начинает смеркаться… То они являлись только по вечерам. А теперь и ночью. Схвачусь с постели, слышу: они самые, опять хлопают крыльями — опять они тут!.. И такой на меня нападает страх — вдруг да заснешь… Ведь они могут принять меня за падаль, верно? Слетят и давай тело рвать кривыми клювами… И я машу руками, двигаю ногами, чтоб они видели — я еще не мертвый. Тогда они улетают. Но недалёко. Сядут где-нибудь поблизости, на меня глядят и ждут. Знаю я, чего они ждут, окаянные! И нельзя мне сомкнуть глаз до утренней зари… При свете они не такие нахальные. Как только пропоет петух, сразу отстанут…
— И не пристают до вечера?
— До вечера, да-да, пока не стемнеет… Уж я стал брать с собой в постель ружье. Надежней ведь, правда? Но ружье спрятали. Говорят, с ума я сошел — и ружье отняли, дьяволы. Тогда я стал брать в постель нож. И нож тоже спрятали. Чем же теперь защищаться, раз у меня никакого оружия?.. Чем пугнуть, когда они явятся? И я только знаки подаю, чтоб они поняли — я еще не сдох, еще не…
— Кто они — во́роны?
— Ну да, во́роны, они мне, доктор, всю душу вымотали… Я совсем сна лишился. А долго ли протянешь не спавши…
— А можете вы вспомнить, Приверт, как это началось? Ведь так было не всегда?
— Какое уж всегда, доктор, какое уж…
— Когда же это началось и как? Вы помните?
— Да-да, как сейчас помню… Тогда, когда глаза выбили…
— Кому выбили?
— …потом выписали очки, вот они. Да без толку. И какие очки тут помогут, если глаза выбиты? Я же не сумасшедший, чтобы этого не понимать. Хотя все и твердят, что я умом тронулся и, стало быть, нельзя верить ни одному моему слову… Кто бы другой — ладно, но так говорит и Рингольд! Ведь я же там был и сам все видал и слыхал. Как же это, господи, мне нельзя верить! Видал и слыхал все так ясно, как сейчас, доктор, вас вижу и слышу — да куда лучше против нынешнего, ведь зрение у меня было что у ястреба, а слух как у филина… И ночи летом светлые. Притом в небе сиял молодой месяц. Это надо быть слепому как крот и глухому как червь, чтобы не видеть и не слышать. Рингольд приложил ружье к плечу, как только заслышал шорох… Мы стояли недалеко друг от друга… Когда он вскинул ружье, я про себя так и ахнул: спятил, что ли?! Ведь шаги были не косульи. Слишком тяжелая поступь, чтобы это была косуля… И тут на поляну вышел он. Вышел и медленно двинулся аккурат в нашу сторону. И в этот миг Рингольд… пальнул из обоих стволов. Прямо в голову… Перед глазами у меня сверкнула молния, ведь он был в каких-то пяти метрах… Только чуть дальше, чем вы сейчас, доктор.
— Вы, Приверт, сказали «он». Кто он?
— Тсс, тише, этого говорить нельзя. Рингольд грозится, что меня тогда посадят в тюрьму. А если буду много болтать — упрячут в сумасшедший дом. Рингольд внушает всем, что нельзя верить ни одному моему слову. И люди думают, что я несу невесть что! Я говорю — могу отвести на то место, где он зарыт. Смеются. Но я же сам его закопал! Разогнал воронов и зарыл. Поглубже, чтобы не раскопали лисицы. И за это во́роны теперь сживают меня со света! Ни одной ноченьки спать не дают… Летают и кружат надо мной все ниже, все ближе… так близко, что я слышу лицом ветерок от их крыльев… А ружье у меня выманили и нож тоже куда-то спрятали. Нечем мне себя защитить… А Рингольд…
— Это ваш брат?
— Да, старший брат.
— У вас большая разница в возрасте…
— Шестнадцать лет. Я еще под стол пешком ходил, когда он окончил среднюю школу. А когда я сдал за лесной техникум, Рингольд считался уже известным актером… Ну и вот, звонит он однажды, веселый такой, и говорит: кончились съемки главного эпизода и у него есть три свободных дня и лицензия на отстрел косули. Как я на это смотрю?.. Да господи, езжай, говорю, о чем речь, на моем участке такие места есть по этой части… Сообщу в лесничество и вся недолга, кати прямиком сюда! Приехал, сам по пути завез бумагу… Старшой из лесничества наказывает мне — отведи артиста на лесные луга или на поляну у Низкого бора… Как будто бы я и сам, без указки не выбрал бы для брата наилучшее место! Я очень любил Рингольда… а он меня… Он меня, доктор…
— Может быть, Приверт, отложим разговор до завтра?
— Нет-нет, доктор, нет!.. Не уходите! Обещайте только, что не будете смеяться… И поклянитесь… Все смеются… И поклянитесь… да, поклянитесь, что меня не посадят в тюрьму.
— Не беспокойтесь — в тюрьму вас не посадят.
— Честное слово?
— Честное слово.
— … говорил я, что Рингольд был мой брат?
— Говорили. Но почему же — был?
— А я сказал — был?
— Ну хорошо, продолжайте. Рассказывайте, Приверт, дальше. Значит, Рингольд сперва позвонил вам, потом приехал и оформил разрешение в лесничестве. Так?
— Да-да. И мы ходили две ночи кряду. Первую проторчали на лесных лугах. Да ночь не задалась. Лил дождь. Вымокли мы до нитки. И хотя б одна живая тварь показалась. А назавтра вечером я повел Рингольда на поляну у Низкого бора. Погода стояла — ни ветерка. Легкая дымка и молодой месяц. И тишина… Но нет, не так чтобы мертвая тишина, не совсем. Вдруг слышу — шорх!.. Говорю Рингольду: кто-то шорхает. Прислушался. Осины, говорит. Никто не шорхает, а шелестят осины. Немного погодя опять: у-у, у-у! Я Рингольду опять: слышь, заяц? Прислушался. Филин, дескать. Филин ухает… Что это с тобой, говорит, в сон тебя что ли клонит, ты будто наяву грезишь? Надо было выспаться… А сон и правда валил меня с ног. Я же ни прошлую ночь не спал, ни после этого днем. Но не из-за воронов, нет… Во́роны меня еще не мучили… Еще не летали по вечерам, а после и по ночам.
— Значит, это началось позже?
— Что?
— Во́роны.
— Да, позже… позже… Когда я увидел, как они кружат над вершинами елей… Нет, сперва услыхал и только потом набрел и увидел его. По шуму крыльев и по карканью — ведь я тогда уже стал плохо видеть… Принес из дома лопату и зарыл. Но это уж было после, доктор, намного позже.
— А в ту ночь? Вы услыхали, как ухает филин, и…
— И больше ничего. Косули не являлись. А должны бы. Ночь была для них самая подходящая. И все ж они не шли. Так мы с Рингольдом прождали в засаде часа два… может, три… Я за елкой. Он за осиной. Недалеко друг от друга. Время давно уж перевалило за полночь. Меня сон одолевает, нет мочи. Сидя я бы, наверное, задремал. Веки слипаются… Но только я заслышал шаги, сон как рукой сняло. И тут на поляну выходит он. Останавливается и стоит в лунном свете. Голова поднята, в нашу сторону смотрит, тянет ноздрями воздух. В дымке, знаете, кажется, будто ноги его не на земле стоят. Он как бы висит в воздухе. Точно призрак. Рога-лопаты мерцают в ночном свете жемчугом… А спина в лунном сиянии как заиндевелая… И когда Рингольд нажал спуск и пальнул, я про себя так и ахнул: что ж ты делаешь?! Он ударил из обоих стволов. Прямо в морду… Мне огонь полыхнул в глаза — до того близко это было. Он рванулся, потом осел на задние ноги, зашатался всем телом. Но нет, не упал… только тряхнул головой вот так… повернулся и скрылся между деревьев… Я видел все это яснее ясного, хотя веки мне точно ожгло, точно песком засыпало… А теперь Рингольд направо и налево говорит, что это вранье и брехня… Когда я видел все до последней мелочи, как вижу вас, доктор, и все вокруг, как… Почему в двери нет ручки? Это тюрьма?! Я ничего плохого не сделал! Я не виноват… я его только закопал!
— Не волнуйтесь, Приверт, это не тюрьма.
— … я не совершил преступления. Никакого злодейства на моей совести нет!
— Я вам верю, Приверт.
— Да? И меня отсюда выпустят?
— Выпустят.
— Да?..
— Обязательно.
— Тогда ладно… Рингольд пугал, что не выпустят… Упрячут и не выпустят. Я его любил… он был мне брат… но он изрешетил мне шею дробью и выбил глаза… Он выпустил заряд мне прямо в морду. И теперь в ранах завелись черви. За две недели. Сколько там надо — в такую теплынь. Мухи садятся и всякая мразь. Ползают, окаянные, грызут живое тело… Тут и здесь… не дают покоя… Вам не видно их, доктор? Все говорят — ничего там нету, а я чувствую — есть.
