Глубоко признателен всем и каждому, кто вспомнил о моем …летии.
— Алло! Есть тут люди добрые? — постучав, я приоткрыл дверь застекленной зимней веранды и глянул в щелку.
— Самые наидобрейшие! — откликнулся кто-то хриплым козлетоном, и я увидел, как из-за праздничного стола вяло поднялся мужчина и с рюмкой в руке направился к двери.
— Милости просим!
— Простите, но я случайно, я совершенно чужой.
— Я тоже чужой, весь мир чужой! — человек с рюмкой театральным жестом распахнул дверь настежь и низко поклонился:
— Арнольд!
— Роберт! — Мы пожали друг другу руки и я был крайне благодарен, что меня впустили погреться.
В странном помещении росли крупные комнатные цветы, а в углу с треском гудел камин. За низким кофейным столиком небольшая компания попивала дымящуюся черную жидкость, но и на столе, и в углах комнаты стояли, как свечи, длинногорлые бутылки.
Взгляды всех сидящих обратились ко мне.
— У меня испортилась машина, — пояснил я.
— Ой, как хорошо! — обрадовались все.
— От вас можно позвонить?
— Только самому богу, телефона нет. И лифта нет, и ватер-клозета тоже нет.
— Но, пожалуйста, вы садитесь и забудьте все печали. Чашку кофе позволите вам предложить?
— С превеликим удовольствием! — настраиваясь на их лад, я погрузился в плетеное, хрустящее дачное кресло.
— Эта душечка рядом с вами — Классик, — представили мне соседку, юную девушку.
— Очень приятно! Роберт.
— А в почетном кресле сидит маэстро! Честь и хвала!
Во главе стола дремал седовласый старик, опершись на руку, и когда молодой человек с рыжей бородкой под гранда бесцеремонно хлопнул его ладонью по плечу и встряхнул, открылись два тускло-голубых, недоумевающих глаза.
— Brindo a su salud! [1] — воскликнул другой, тоже высокий и бородатый, молодой человек, подняв над головой рюмку, и к нему присоединились остальные.
— Gracias, senjores! [2] — улыбаясь, с готовностью чокнулся со всеми старик.
— Еще один гость, маэстро! — Гранд-бородка указал на меня.
— Спасибо! — сидя поклонился юбиляр,
— Мерседес у гостя испустил дух…
— Как вы меня нашли?
— Его бог послал по телефону…
Я только развел руками.
— Мы уже со вчерашнего дня празднуем. Это мой приемный сын, он мне как родной, а та — его невеста. Справа Астрида, слева…
— У вас великолепные цветы, — сказал я для приличия.
— Ну, так выпьем! — На этом наш разговор иссяк.
Настроение общества вернулось в ту колею, из которой, очевидно, выбило мое появление.
— И он, значит, на тебе женится?
— Он видный парень.
— А чем плоха Астрида?
— Да здравствует свободная цыганская любовь и цыганские свадьбы!
— Это ваш вопрос обсуждается? — наклонился я к своей соседке и внезапно обнаружил, что она необычайно хороша собой.
— Пока еще нет.
— У вас выразительный профиль, вас можно снимать. Я кинорежиссер.
Она живо обернулась ко мне, и в ее темных, серо-голубых глазах были удивление и вопрос.
— Вы бы видели Лолиту, мою подругу, она скоро придет. Вот кого надо снимать в кино, она королева красоты в Слампе, все от нес без ума. Вы тоже потеряете голову.
— И что же в этом хорошего? — оборонялся я. — Да и на вашем месте я не взял бы в подруги красавицу. Самое лучшее — выходите за убеленного сединами. Никто идеальней не оттеняет даму. От молодых отбоя не будет, они вас постараются отнять у старого хрыча. При молодом муже все будут побаиваться: у мужчин свои комплексы.
— Слышите? — восторженно воскликнула моя собеседница. — За старика, только за старика! Вот и режиссер тоже говорит.
— Совершенно верно, — добавил я. — Даме придают блеск такие, как Пикассо, Феллини, Чарли Чаплин — они могут озолотить и сразу сойти в могилу.
— Тьфу! — изображали возмущение молодые бородачи.
— А я обожаю нашего маэстро! — пронзительно вскрикнула именуемая Астридой, вскочила со своего кресла, бросилась к юбиляру и, прижав его голову к своей полной груди, поцеловала в лысую макушку.
— Ура! Да здравствует маэстро! — вскричали все хором. Опять налили и опять чокнулись.
— А вам, простите, можно налить? — спросил меня приемный сын с рыжей бородкой, все время изображавший главнокомандующего.
— Почему ж нельзя?
— У вас машина…
— А-а, у меня там шофер.
Я почувствовал, что моя соседка по столу насторожилась.
— Поистине да здравствует случайность, которая занесла меня к вам! Вы актер? — деловито поглядел я на парня, все еще стоявшего возле меня с бутылкой в руке.
— О, Арнольд! Он умеет все. — Оказывается, наш разговор слушала через стол некая пожилая, пышнотелая дама. — Арнольдик от рождения гений. — Обняв парня за пояс, она привлекла его к себе, как маленького.
— Он у нас играл в нашей пьесе Жигура «Под вечер» милиционера, — пояснила мне соседка.
— За ваши успехи! — на сей раз провозгласил тост я, все больше осваиваясь.
— Если желаете позвонить, Классик проводит вас к соседям, покажет, где телефон, — посоветовал мне один из гостей.
— В самом деле — если бы я осмелился попросить…
— Да, я пойду с вами! — сказала моя красавица, вставая с мальчишеской легкостью.
— Как вас все-таки зовут? Я, наверно, не так расслышал, — спросил я, когда мы вышли и зашагали по свежему, еще не заслеженному снегу.
— Вообще я Катрина, по здесь меня все зовут еще детским прозвищем. Я очень любила скакать в классики.
— И вы это терпите?
— Наоборот — это же очень мило. Телефон в том доме.
— Нет, давайте прогуляемся немножко, пройдемся к дороге, посмотрим, что шофер успел сделать.
— Вон по тем холмам мы обычно катаемся на лыжах. За лесом озеро, там мы летом купаемся. Маэстро пишет, а мы загораем.
— Если ваш юбиляр живописец, у него поистине нет недостатка в красивых моделях.
— Нет, он пишет только пейзажи.
— Жаль, я бы писал только вас. Вы загораете вместе с парнями?
— Нет, они все дураки. Только и умеют, что напиться, а потом ищут, с кем бы переспать. И на мотоциклах гоняют, как ошалелые, пока не загремят в больницу.
— Ну да. Мальчики развиваются медленнее, это закономерно. Настоящими мужчинами становятся лет в тридцать — сорок, а дамы в эти годы уже считаются пожилыми. Женщина расцветает к восемнадцати, двадцати.
— Это ваша машина?
— Нет, грузовик какой-то. Своей не вижу, возможно, шофер уехал меня искать.
— Что же вы теперь будете делать?
— Ничего абсолютно. Я счастлив, — сказал я и очень крепко взял Катрину под руку.
Солнечный зимний день легким морозцем пощипывал щеки. Я поглядывал то на далекие заснеженные поля, то на свою юную, прекрасную проводницу. Лицо Катрины утопало в пушистом лисьем воротнике. Маленькая вязаная шапочка не справлялась с длинными светло-золотистыми волосами, и те реяли по ветру, порой обвевая меня тонким, нежным ароматом.
Бог мой! Когда я еще так гулял? Пожалуй, в школьные годы, а теперь уж скоро пятьдесят. Я был бесконечно польщен и благодарен девушке за ее деликатную снисходительность. В Риге она, наверно, постеснялась бы идти под руку с существом такого вызывающе контрастного возраста. А здесь ни одного завистливого взгляда, да и я, на счастье, не вижу себя — кажусь себе настолько молодым, насколько это отражается в девичьей улыбке.
— Истинная Катрин Денев, — приблизив свой мягкий нос-гурман к ее ушку, шепнул я.
— А вы мой Роже Вадим… — ловко отпарировала она и вовсе не противилась, когда я поцеловал ее прохладную, остуженную зимним днем щеку.
— Пошли туда, я покажу наш пригорок, где мы празднуем Лиго, а летом собираем землянику. — Высвободившись из моих рук, девушка пошла прямо по заснеженной пашне и я, безрассудный, за ней последовал.
Мы вернулись обратно в снегу до колен, и Катрина, схватив меня за локоть, воскликнула:
— Она здесь. Держитесь, вы увидите Лолиту!
У зимней веранды стояли новенькие красные «Жигули», а за окнами веселье разгорелось еще пуще. Когда, обивая ноги и стряхивая с себя снег, мы открыли дверь, первое, что я заметил, была ярко-пестрая блузка на жгучей брюнетке, которая, сверкая огромными, темными очами, дирижировала, а все задорно пели:
— В лесу был дом один, в лесу был польский дом…
Вслушавшись, можно было различить ее голос, выраженный альт, разве что порой с фальшивинкой.
— Нет, Катрин! — тихо сказал я, поддерживая сзади свою самокритичную блондинку и уткнувшись в ее затылок. — Вы все-таки красивее, вы во многих аспектах превосходите свою знаменитую подругу.
— Вот и они! Назвонились, аж взмокли! — Нас заметили сразу же и все. Жгучая красавица, не присев, протянула мне прямо через стол свою руку, выкрикнув: — Лолита!
— Родриго! — точно так же выпалил я ей в ответ.
Брюнетка ухватила меня пламенным взглядом и тут же, словно горячий кусок, кинула на землю.
— Станцуем, — сказала она, уже поводя плечами. — Арнольд, включай свой шедевр! Танцуем все! — ревностно командовала Лолита, и я сразу понял, что гранд-приемный сын здесь больше не главнокомандующий.
Двери в другие комнаты были распахнуты, танцующие пары использовали каждый свободный пятачок и там, и на веранде. Магнитофон стоял в углу на табуретке за неразобранной елкой.
— Оставайтесь с нами, не спешите уезжать, — энергично агитировала меня Лолита, хотя я никому и не заикнулся об отъезде. Танцуя, она бесцеремонно жалась ко мне, обдавая жаром своего тела, и приходилось немножко отстраняться, чтобы против собственной воли не ответить на столь упруго-пластичный соблазн.
— Как вам нравятся картины? Это наши рощи, самые красивые места нашей Слампе. Работы маэстро широко известны. Вот эта моя, эту он обещал мне. — Брюнетка завела меня в другую комнату и указала на маленькую зеленую картинку, изображавшую загон, где паслось нечто подобное двум карим лошадям.
— Хорошая?
— Да, выразительная. — Я обхватил ее покрепче и сдвинул руки пониже, к бедрам.
— Чао! — Лолита двинула меня кулаком в грудь и, вырвавшись, умчалась обратно на веранду. Я присел в кресло и стал серьезно разглядывать картины.
Цветущие сады, цветущие клумбы тюльпанов и маки, цветущая сирень и каштаны — всюду зеленая краска перемежалась с белым, желтым, красным, фиолетовым цветочным пламенем. Картины в вырезах деревянных рам соперничали друг с другом в летней звучности. Фигур действительно нигде не было, если не считать коричневых или ярких красочных акцентов, которые можно было вообразить и детьми, и скотом на пастбище. Я стал выбирать, какую из вещей чисто теоретически хотел бы назвать своей. Зашел и в третью комнату, — там доминантой обстановки были кровать и рояль, — над длинной книжной полкой в барочной раме красовалась какая-то ранняя весна с голым лозняком по берегам серо-водянистой речки. Я подумал, что здесь можно было ожидать вспышки желтой калужницы на затоне, и все-таки мастер на сей раз разумно отказался от цветов. Самой сильной я признал именно эту серую обыденность.
— Ах, вы здесь? — За мной наблюдала полная Астрида, словно невзначай входя в комнату. — Маэстро просит написать свой отзыв в книгу гостей, здесь, на рояле.
— О, я пока только смотрю!
— Он видный живописец, — продолжала Астрида. — Окончил Академию художеств, учился у самого Пурвита, теперь член Союза художников, а живет в деревне.
— Почему?
— Так жизнь сложилась, — прочувствованно вздохнула Астрида. — Он ведь здешний — в Слампе родился, в Слампе школу кончал, и женился на здешней. Теперь остался один, но на жизнь не жалуется, Мы все его очень любим, наш колхоз им гордится. Вчера председатель лично вручил Почетную грамоту. Маэстро знаменит именно потому, что живет среди простых людей…
