МАКСИМ ГОРЕЦКИЙ
ЛИТОВСКИЙ ХУТОРОК
I
Худое лето выдалось хуторку. Сидел он между горами, и все яровые выгорали. Да и пруд, синевший у горы, почти высох, а в колодце вода давно уже ушла. Глинистая тропинка, петлявшая от хуторка вниз, к пруду, и дальше, до Вержболовского шоссе, закаменела и растрескалась.
С весны еще пошли разговоры, что в здешних местах будут проходить большие государственные маневры, сам император приедет.
Газеты же получал только священник, да и то редко, и войны никто из хуторян не ожидал.
Когда же поздней ночью с фонарем в руках прискакал на хуторок из гмины посыльный и забарабанил в окошко, вся семейка тотчас вскочила на ноги. Словно наступил конец всем бедам лета.
А когда гонец, весь в пыли, ввалился в хату, торопливо достал бумагу и приказал хозяину хуторка Яну Шимкунасу немедленно запрягать коня и ехать в гмину, потому что объявлена война с пруссами, по хате прокатился ужас и смятение.
— Так, так... значит, война,— непослушным языком пролепетал Ян и стал готовиться.
Все молчали. Никакого крика, никаких вопросов. Лишь хозяйка, старая Домицелия, вспомнив сыновей своих: Блажиса, последний год служившего в армии, и Доменика, работавшего на шахте, всхлипнула и дрожащим голосом сказала дочерям:
— Собирайте отца в дорогу.
Старшая, Монтя, приподнявшись на подушке, подперла рукой щеку да так и замерла, а младшая, Ядвися, нервно засуетилась по хате.
В ту ночь никто уже не уснул.
А на следующий день, чуть свет, поплыли по всей околице женские слезы, отовсюду доносились плач и рыдания, молитвы и проклятия. Провожали запасных. Церковные колокола богомольно сзывали всех подъяремных под купол храма к ногам распятого за слова любви и мира.
Плакал сморщенный седой священник, благославляя духовных детей на путь брани, призывая их быть храбрыми в бою и милосердными к побежденному врагу; плакали все, кто находился в церкви.
Истово крестились и молитвенным взглядом прилипали к иконе спасителя в терновом венке и не могли сдержать слез призванные запасные.
А на улице — теплое солнышко; беззаботно поют птицы, гудят на липах пчелы. Все — как всегда. Трудно поверить страшным новостям.
Попрощались... Долго еще стояла осиротевшей толпа с седым священником впереди. И все продолжала махать своим дорогим, ушедшим справлять кровавую тризну.
— Су дев, су дев!.. (с богом!)
Долго те кричали в ответ, размахивая шапками:
— Прощайте! Прощайте!
Скрылись за горою.
II
Мобилизация кончилась.
Неподалеку от хуторка, на пригорке, стояла полубатарея: охраняла мост от вражеского нападения с воздуха.
Несколько свободных от дежурства солдат, словно забыв, что вот-вот могут объявить переход, может начаться бой и наступить смерть, спокойно себе чаевничали у костра, скалили зубы, даже ходили купаться к пруду или рвали горох. А то, сделав большой круг, подходили к семьям хуторян-литовцев, жавшим овес, и заводили с ними знакомство.
Солдаты-наблюдатели глазели в бинокли или трубу Цейса и, хохоча, объявляли, что «наша берет», чернявая смеется, а беленькая не хочет и смотреть — все жнет.
Потом принимались за работу: косили, вязали и носили снопы. Ермашук и Дудик жали и все время смеялись с девчатами, беседовали с паном-отцом, которому была явно по душе работа солдат, их веселый нрав и шутки, величание паном.
— Неужто сюда, ко мне на хутор, может явиться герман? Неужто здесь, на моем родном поле, возле моего дома, стрелять будут? И будут тут лежать убитые? Нет, не может быть! Что же тогда? — и у старика от ужаса замирало сердце.
— Вы не беспокоитесь, отец! Не придет к вам герман. Мы его так турнем,— успокаивал хозяина бойкий курносый костромич с осповатым лицом.
Ты не знаешь, братец, пруссов. Пруссы — народ китрый (хитрый),— тревожился старик.
Вечером солдаты гостили на хуторке.
Несмотря на то что девушки разговаривали с «москолюсами» при помощи убогой смеси русско-польских слов, солдаты, благодаря магнетической силе красоты, испытывали истинную радость от знакомства с ними.
Настоящая красота среди литвинок встречается не часто, однако симпатичных девушек в Литве много.
Смуглая Ядвися по красоте уступала своей старшей сестре Монте, но ее живые, веселые глазки, розовые, с ямочками, щечки, по-детски капризные губки, молодые, гладкие руки, стройная фигура очаровывали солдат, и они не знали, как ей угодить.
Белокурая Монтя была как-то строже в своей красоте, выглядела более серьезной и задумчивой. Она являла собой истинный тип литвинки. Продолговатое лицо с серыми грустными глазами; круглый, но правильный нос; рот, легко дающий покорно-грустную улыбку; ровные белые зубы; длинная и толстая, с завитками, коса.
Не всякий солдат решался шутить с Монтей.
— Куда барышни скроются, когда придет германец? — интересовался за столом младший фейерверкер Синица.
— А зачем нам скрываться? — сверкнула черными глазками Ядвися.— Я не бус (не буду) никуда прятаться. Пруссы — народ лабай гражус (очень красивый)...
Весь дом дрожит от громкого смеха. Лишь задумчивая Монтя едва заметно улыбнулась своей смешливой сестренке.
Стали прощаться. Солдаты достали из карманов «пинегу» (деньги).
— Нет, нет... Грешно брать у солдата. Наш Блажис тоже в армии. Вы идете на смерть за нас всех. Нет, нет...— наотрез отказывается старик от платы.
Но те, кто побогаче, все ж оставляют деньги на столе.
— Хорошие ребята,— говорят в доме после их ухода,— все такие веселые.
— Милые, гостеприимные люди, — делятся солдаты по дороге в часть своими впечатлениями.
А тем временем тревожное настроение росло, перекидывалось от хутора к хутору, сеяло среди крестьян беспокойство и новые заботы.
Старик, сидя иногда вечером у солдатского костра и потягивая трубку, говорил в поисках сочувствия:
— Боюсь, хлеб собрать не успею. Свезу в гумно, a npидут свои или чужие и пустят добро с огнем.
— Не бойся,— успокаивали его солдаты,— Зачем жечь хлеб? Мирных жителей трогать возбраняется.
III
И вот враги-богатыри сошлись. На рассвете ожидается бой. Стали закапываться в землю.
Ночью с позиции на хутор явились солдаты (не те, что охраняли мост, те уже давно уехали вперед) и тотчас принялись ломать ворота, двери и заборы на строительство блиндажей.
Ян вышел из дома.
— Так нельзя! Я вам не разрешал,—бросил он солдату, тащившему длинную толстую доску.
— Что значит — нельзя? А мы без разрешения возьмем... Война, дедуня. Тебе заплатят.
А солдаты идут и идут.
Ян ничего не понимает. Вчера он раздарил много хлеба, сала. По-христиански, без денег. Даже самому радостно было. Ему и сейчас не жалко. Только зачем же все разрушать? Обидно. Без войны все разрушают.
Наступило утро. Воинские колонны движутся в обе стороны — туда, назад, Грохочут телеги, кухни, орудия. Скачут кавалеристы...
А утро такое солнечное, теплое. Небо синее-синее. Вдали, над лесом, выплывают откуда-то белые клубочки дыма. Появятся и медленно тают. Оттуда доносится странный гул, похожий на раскаты далекого грома.
— Что это, земляки? — спрашивает литвин бегущего в панике пехотинца.
Не получив вразумительного ответа, он повторяет вопрос телефонистам, торопливо разматывавшим катушку с кабелем.
— Что? Шрапнели... Удирай, дед, поскорее!
Ян приложил ладонь к глазам и стал пристально вглядываться в белые клубочки, появлявшиеся высоко над лесом. Нет, он не покинет свою усадьбу, свое хозяйство. Он спокоен: жена с дочерьми, прихватив узлы и свертки, еще на рассвете пошли в костел, далеко в тыл.
— Тра-рах!
Ян от неожиданности вздрогнул и едва не упал. Собачонка дико взвизгнула в страхе и кубарем метнулась в подворотню. Огромный черный столб земли и дыма поднялся на склоне горы и медленно пополз вверх, над головой со свистом пронеслись осколки.
Ян перекрестился и, забежав за угол дома, прижался к стенке. Слышно было, как за горой словно хлопает кто-то хлопушкой или бабы вальком стирают белье. Поначалу редко и кое-где: тах! тах! Затем все чаще и чаще — и посыпалось-покатилось, как горох о стену: хлоп-лоп-лоп!
— Из винтовок...— вслух произнес старик.
А сердце готово было выскочить из груди. Спустя какое-то время застучал пулемет, ровно и долго: та-та-та, а в стороне, куда вчера артиллеристы таскали доски, кругляки и жерди, послышалась резкая и громкая команда:
— Один патрон, беглый огонь!!!
Одновременно раздался оглушающий залп всей батареи. Ян с растерянным видом побежал в дом, но тут же снова выскочил, направляясь за ворота.
— Да ведь это же свои... чего бояться?
Но потом весь день, до конца боя, старик уже не мог прийти в себя. Будто какая-то пелена заслонила глаза. Ему казалось, что все это происходит в каком-то кошмарном сне, вне времени и пространства, и лишь болезненное чувство тревоги за свою судьбу, судьбы жены, дочерей и солдат возвращало его в мир реальных событий.
