Я арендовал дом Брентвуда по возвращении из Индии в 18… году для временного размещения моей семьи, пока не смогу найти для нее постоянное жилье. У него было много преимуществ, которые делали его особенно подходящим. Он располагался недалеко от Эдинбурга, и мой мальчик Роланд, чье образование было в значительной степени запущено, мог ходить в школу пешком, что, как считалось, было для него лучше, чем пансион или приглашенные учителя. Первый из этих способов казался предпочтительнее мне; второй — его матери. Доктор, будучи человеком рассудительным, имел свое мнение. «Дайте ему пони, и пусть он каждое утро ездит в школу; это будет для него лучше всего, — сказал доктор Симсон. — А если погода плохая, — существует поезд». Его мать приняла это решение проблемы легче, чем я мог надеяться, и наш бледнолицый мальчик, никогда не знавший ничего более бодрящего, чем Шимла, узнал, что такое колючие северные ветра, чья суровость слегка смягчалась майской порой. Перед июльскими каникулами мы с удовольствием увидели, как он начинает приобретать что-то похожее на смуглый и румяный цвет лица своих школьных товарищей. В те дни английская система еще не была принята в Шотландии. В Феттсе не было маленького Итона, но я не думаю, что если бы он был, то благородная экзотика этого заведения соблазнила бы мою жену или меня. Этот мальчик был нам вдвойне дорог, поскольку остался единственным из многих; мы считали, что здоровье его оставляет желать лучшего, а, кроме того, он обладал чувствительной натурой. Оставить его дома и в то же время посылать в школу, — сочетание преимуществ этих двух подходов, казалось, было самым оптимальным решением. Обе девочки также нашли в Брентвуде все, чего только могли пожелать. Дом располагался достаточно близко к Эдинбургу, чтобы они могли иметь столько учителей и уроков, сколько им требовалось для завершения того бесконечного образования, которое, по-видимому, требуется молодым людям в наши дни. Их мать вышла за меня замуж, когда была моложе нашей Агаты, а мне хотелось бы, чтобы они могли во всем превзойти свою мать! Мне самому тогда исполнилось не более двадцати пяти лет; я вижу, как молодые люди этого возраста сейчас увиваются вокруг них, не имея ни малейшего представления о том, что они собираются делать в жизни. Однако, я полагаю, у каждого поколения есть самомнение, возвышающее его над предыдущими, и уж конечно же над тем, которое следует ему на смену.
Брентвуд расположен на том красивом, изобильном склоне — одном из самых богатых в Шотландии — который лежит между Пентлендскими холмами и Фиртом. В ясную погоду можно было увидеть голубое сияние, — подобное изогнутому луку, охватывающему возделанные поля и разбросанные фермы, — огромное устье реки по одну сторону от вас, а по другую — синие высоты, не такие гигантские, как те, к которым мы привыкли, но достаточно высокие, чтобы вместить все великолепие атмосферы, игру облаков и нежные отблески, придающие холмистой местности очарование, с которым ничто другое не может сравниться. Эдинбург — с его двумя меньшими высотами, Кастлом и Калтонским холмом, его шпилями и башнями, пробивающимися сквозь дым, и Троном Артура, подобным стражу, в котором больше нет особой нужды, а потому отдыхающим рядом с любимым подопечным, который теперь, так сказать, может сам позаботиться о себе без него, — лежал по правую руку от нас. Из окон гостиной мы могли видеть все эти разновидности ландшафта. Цвет был иногда немного холодноват, но иногда так же оживлен и полон превратностей судьбы, как сценическая драма. Мне это никогда не надоедало. Цвет и свежесть оживляли глаза, уставшие от засушливых равнин и пылающих небес. Ландшафт всегда был веселым, свежим и полным покоя.
Деревня Брентвуд лежала почти под самым домом, на другой стороне глубокого оврага, по которому между скалами и деревьями текла речка, — прелестная, резвая речушка. Однако она, подобно многому другому в этой местности, в прежние времена была принесена в жертву торговле и стала ужасно грязной от отходов производства бумаги. Но это не повлияло на получаемое нами удовольствие, поскольку нам доводилось видеть куда более грязные реки. Возможно, от того, что ее течение было быстрым, она была менее забита грязью и отбросами. Наша сторона лощины была очаровательно чиста и покрыта прекрасными деревьями, по ней петляли многочисленные тропинки, ведущие к реке и к деревенскому мосту над речкой. Деревня лежала в лощине и поднималась, очень прозаическими домами, на другую ее сторону. Деревенская архитектура не процветает в Шотландии. Голубые сланцы и серый камень — заклятые враги живописности; и хотя я, со своей стороны, не испытываю неприязни к интерьеру старомодной церкви с галереями и маленькими семейными склепами со всех сторон, — квадратная коробка с небольшим шпилем, похожим на ручку, чтобы ее поднимать, нисколько не украшает ландшафт. И все же, скопление домов на разных высотах, между которыми виднелись клочки садов, живые изгороди с разложенной для просушки одеждой, широкая улица, по которой снуют деревенские жители, женщины у дверей, медленно двигающийся фургон — все это образует весьма милый пейзаж. На него было приятно смотреть, он был красив во многих отношениях. Мы много гуляли, и лощина всегда была прекрасна во всех своих ипостасях, — будь то зеленый лес весной или красноватый осенью. В парке, окружавшем дом, виднелись развалины бывшего брентвудского особняка — гораздо меньших размеров и более скромного, чем то солидное здание в георгианском стиле, в котором мы жили. Руины, однако, были живописны и придавали этому месту особую прелесть. Даже мы, бывшие всего лишь временными жильцами, испытывали смутную гордость за них, как будто имели какое-то непосредственное отношение к их былому величию. От старого здания сохранились лишь остатки башни — неразличимая масса каменных глыб, заросшая плющом, а оставшиеся фрагменты стен были наполовину засыпаны землей. Мне стыдно признаться, но я никогда не рассматривал их вблизи. Там имелась большая комната, или то, что раньше было большой комнатой, с окнами, наполовину заполненными землей и скрытыми зарослями ежевики и другой всевозможной растительности. Это была самая старая часть из всех сохранившихся. Чуть поодаль виднелись какие-то очень обычные и разрозненные фрагменты здания, один из которых отличался своей самой обычной обычностью и был почти полностью разрушен. Он являл собой окончание низкого фронтона, кусочек серой стены, сплошь покрытой лишайниками, в которой имелась обычная дверь. Вероятно, это был вход для слуг, черный ход или вход в то, что в Шотландии называют «кабинетами». Не осталось ни одного помещения, куда можно было бы войти, — кладовая и кухня исчезли с лица земли; зато осталась дверь, одинокая, открытая всем ветрам, кроликам и диким зверям. В первый раз, когда я приехал в Брентвуд, мне это бросилось в глаза, как грустный комментарий к жизни, которая уже закончилась. Дверь, которая вела в никуда, — закрываемая когда-то, возможно, с тревожной осторожностью, тщательно запираемая на засов, — что теперь не имело никакого смысла. Она произвела на меня впечатление, насколько мне помнится, с самого начала; так что, пожалуй, можно сказать, что мой ум был готов придать ей ничем не оправданное, исключительное значение.
Лето было счастливым периодом отдыха для всех нас. Жар индийского солнца все еще тек в наших венах. Нам казалось, что мы никогда не сможем насытиться зеленью, росой, свежестью северного пейзажа. Даже его туманы были приятны нам, изгоняя из нас горячку и наполняя энергией и бодростью. Осенью мы последовали тогдашней моде и решились искать перемен, которые нам нисколько не требовались. И именно тогда, когда мы устроились на зиму, когда дни были короткими и темными, когда нагрянули суровые морозы, произошли события, которые только и способны послужить оправданием моему рассказу о своей личной жизни. Эти происшествия носили столь любопытный характер, что я надеюсь, неизбежные упоминания моей семьи и кое-каких личных моментов найдут всеобщее понимание и прощение.
Я отлучился в Лондон, когда все это началось. Тот, кто провел много времени в Индии, вернувшись в Лондон, снова возвращается в атмосферу, которой была пронизана все его былое существование, на каждом шагу встречая старых друзей. Я проводил с ними время, наслаждаясь возвращением к своей прежней жизни, — хотя когда-то был даже рад ее окончанию, — и не получил несколько домашних писем, потому что с пятницы до понедельника гостил в деревне у старины Бенбоу, а на обратном пути остановился пообедать и переночевать у Селлара, а потом заглянуть в конюшни Кросса, что заняло еще один день. Письма всегда следует читать. В этой преходящей жизни, говорится в молитвеннике, — как можно быть уверенным в том, что случится завтра? Дома все было хорошо. Я точно знал (как мне казалось), что мне пишут: «Погода стоит прекрасная, Роланд еще ни разу не пользовался поездом, в полной мере получая наслаждение от верховой езды». «Дорогой папа, убедись, что ты ничего не забыл, и привези нам то-то и то-то» — с приложением списка, длиной с мою руку. Чудесные мои девочки, и ваша дорогая мама! Я ни за что на свете не забыл бы ваших поручений и не потерял бы их милые письма, даже ради всех Бенбоу и Кроссов в мире.
Я был совершенно уверен, что в моем доме царят уют и безмятежное спокойствие. Однако, когда я вернулся в клуб, там лежали три или четыре письма, причем на некоторых я заметил пометки «немедленно», «срочно», — все еще оказывающих влияние на скорость доставки почты, как полагают люди старого времени. Я уже собирался вскрыть одно из них, когда портье принес мне две телеграммы, одна из которых, по его словам, пришла накануне вечером. Разумеется, я вскрыл эту последнюю, и прочел следующее: «Почему ты не приезжаешь и не отвечаешь? Ради Бога, возвращайся. Ему гораздо хуже». Эти слова были сродни молнии, обрушившейся на голову человека, у которого был единственный сын! Другая телеграмма, которую мне удалось вскрыть не сразу, по причине сильной дрожи в руках, была почти того же содержания: «Улучшения нет. Доктор опасается лихорадки мозга. Он зовет тебя днем и ночью. Оставь все, и возвращайся». Первое, что я сделал, — это взглянул на расписание поездов, чтобы узнать, есть ли какой-нибудь способ отправиться раньше, чем ночным поездом, хотя прекрасно знал, что это невозможно; а потом я прочел письма, в которых, увы! не содержалось ничего из того, что я себе воображал. Вместо этого в них сообщалось, что мальчик уже некоторое время был бледен и выглядел испуганным. Мать заметила это еще до того, как я уехал, но не сказала ничего такого, что могло бы меня встревожить. Этот состояние усиливался день ото дня, и вскоре было замечено, что Роланд возвращается домой через парк бешеным галопом, его пони храпит и покрыт пеной, а сам он «бледен как полотно», хотя со лба у него струится пот. Долгое время он не желал отвечать ни на какие вопросы, и, в конце концов, стал подвержен странным переменам настроения; он не желал идти в школу, или просил отвезти его туда ночью в экипаже, — совершенно нелепая просьба, — боялся выходить в сад и нервно вздрагивал при каждом звуке, — так что мать, в конце концов, настояла на объяснении. И когда мальчик, — наш Роланд, не знавший, что такое страх, — заговорил с ней о голосах, которые слышал в парке, и о тенях, которые показывались ему среди развалин, моя жена уложила его в постель и послала за доктором Симсоном, что, конечно же, было единственным выходом.
Как и следовало ожидать, я, крайне встревоженный, поспешил уехать тем же вечером. Не могу сказать, чего мне стоили часы, проведенные в ожидании поезда. Мы все должны быть благодарны железной дороге за ее быстроту, особенно когда нас что-то тревожит; но сесть в почтовую карету, если бы только можно было запрячь лошадей, было бы большим облегчением. Я добрался до Эдинбурга очень рано, в темноте зимнего утра, и едва осмеливался взглянуть в лицо вознице, у которого спросил: «Какие новости?» Моя жена прислала за мной коляску, и я решил, что это дурной знак, еще до того, как он заговорил. Его ответ был тем стереотипным ответом, который предоставляет воображению абсолютную свободу: «Все по-прежнему». Все по-прежнему! Что бы это могло значить? Лошади, как мне показалось, едва плелись по длинной темной проселочной дороге. Когда мы ехали через парк, мне показалось, будто кто-то застонал среди деревьев, и я яростно погрозил кулаком в его сторону (кем бы он ни был). Почему эта глупая женщина у ворот позволила кому-то войти и нарушить тишину этого места? Если бы я так не спешил попасть домой, то, наверное, остановил бы коляску и вышел посмотреть, что за бродяга явился сюда и выбрал именно мой участок, когда мой мальчик так болен! — чтобы ворчать и стонать. Но у меня не было больше причин жаловаться на нашу медлительность. Лошади с быстротой молнии пронеслись по дорожке и остановились у дверей, тяжело дыша, словно после забега. Моя жена стояла, ожидая меня, с бледным лицом и свечой в руке, отчего казалась еще бледнее, когда ветер раздувал пламя. «Он спит», — сказала она шепотом, как будто ее голос мог разбудить его. И я ответил, когда снова обрел дар речи, также шепотом, словно мой голос мог прозвучать громче звона лошадиной упряжи и стука копыт. Я немного постоял рядом с ней на ступеньках, почти боясь войти в дом теперь, когда оказался здесь; и мне показалось, что я увидел, — не замечая, если можно так выразиться, — что лошади не хотели поворачивать назад, хотя их конюшни находились в той стороне, или что слуги не торопились этого делать. Все это пришло мне в голову впоследствии, хотя в тот момент я был не способен ни на что другое, кроме как задавать вопросы и выслушивать ответы о состоянии мальчика.
Я посмотрел на него из-за двери его комнаты, потому что мы боялись подойти ближе, чтобы не потревожить этот благословенный сон. Это было похоже на настоящий сон, а не на летаргию, в которую, по словам моей жены, он иногда впадал. Она рассказала мне все в соседней комнате, сообщавшейся с его, время от времени вставая и подходя к двери между ними; и в этом было много такого, что очень поражало и смущало ум. Оказалось, что с самого начала зимы — с тех самых пор, когда он начал возвращаться из школы после наступления темноты, — он слышал голоса среди развалин: сначала только стоны, сказал он, пугавшие его пони не меньше, чем его самого, но мало-помалу стал слышен голос. Слезы текли по щекам моей жены, когда она рассказывала мне, как он просыпался ночью и кричал: «О, мама, впусти меня! О, мама, впусти меня!», голосом, разрывавшим ей сердце. Она сидела рядом с ним, готовая сделать все, что только он пожелает! И хотя она пыталась успокоить его, говоря: «Ты дома, мой дорогой. Я здесь. Разве ты меня не узнаешь? Твоя мать здесь!» — он только смотрел на нее и через некоторое время снова вскакивал с тем же криком. В другое время он был вполне благоразумен, сказала она, и нетерпеливо спрашивал, когда я приеду, заявляя, что должен пойти со мной, как только я вернусь, «чтобы впустить их». «Доктор считает, что его нервная система, должно быть, пережила шок, — сказала моя жена. — Ах, Генри, неужели мы слишком загружаем его учебой — такого хрупкого мальчика, как Роланд? Что значит учеба в сравнении с его здоровьем? Даже ты не будешь думать о почестях и призах, если это повредит здоровью мальчика». Даже я! — словно я был жестокосердным отцом, приносящим своего ребенка в жертву своим амбициям. Но я не стал усугублять ее беспокойство возражениями. Через некоторое время меня уговорили лечь, отдохнуть и подкрепить силы, что было совершенно невозможно с тех пор, как я получил их письма. Сам факт нахождения на месте, конечно, сам по себе был великой вещью; а когда я понял, что меня могут позвать в любое мгновение, как только он проснется и захочет меня видеть, я почувствовал, что даже в темных, холодных утренних сумерках смогу позволить себе часок-другой сна. Так вышло, что я был измучен тревожным напряжением, а он — спокоен, узнав, что я вернулся, и меня не беспокоили до самого вечера, когда сумерки снова сгустились. Было достаточно светло, чтобы разглядеть его лицо, когда я пришел к нему; но какая перемена случилась в нем всего лишь за две недели! Он был бледнее и казался измученным еще сильнее, чем в те ужасные дни на равнинах перед нашим отъездом из Индии. Мне показалось, что его волосы стали длинными и тонкими, а глаза — похожими на сверкающие огни, горевшие на его белом лице. Он схватил меня за руку холодными дрожащими пальцами и махнул всем, чтобы они ушли. «Уходите, и ты, мама, тоже, — сказал он, — уходите». Ей было больно это слышать, поскольку ей не нравилось, что мальчик доверяет мне больше, чем ей; но моя жена никогда не думала только о себе, и оставила нас одних. «Они ушли? — наконец, нетерпеливо сказал он. — Я не хотел говорить при них. Доктор обращается со мной так, словно я слабоумный. Но ты же знаешь, что я не слабоумный, папа».
— Конечно, мальчик мой, я это знаю. Но ты болен, и тебе необходима тишина. Ты не только не слабоумный, Роланд; ты — мальчик рассудительный и все понимаешь. Но когда ты болен, то должен забыть на время себя прежнего; ты не должен делать все, что мог делать, будучи здоровым.
