В старину, говорят старики,
В дни, когда на Орхон-реке
Вместо льда белый камень лежал,
А весною сходил как лёд;
И когда великан Хэрмэ
Не поднял еще стены гор,
Жил в степи у отрогов Шенё[2]
Хан могучего рода Урхён
Мудрый вождь Хологон-Баатор.
Сед как лунь и сильна рука,
По орлиному зорок глаз,
Что равнины насквозь пронзал;
Он водил табуны коней:
Десять тысяч жеребых кобыл,
Десять тысяч злых скакунов
(Их великим героям седлать),
А иного скота не счесть —
Все кормилось в степях его.
И бежала слава о нем
От Шенё до краев степи —
У бескрайнего где тот край.
Но не счастлив могучий батор,
Послилась Горе-тоска
В златотканой юрте его,
Под пологом из шелка там
Горько стонет Гюлё-Тегинь[3]
Молодая его жена.
Милой юрты отцовской давно
Не вдыхала запах, сменив
Ленты девичьи на убрус[4].
Ночи долгие десять лет
Посвящал ей муж, все одно
Нет у хана наследника. Тут
Призадумался Хологон;
Темной туче подобный лоб
Прочертили сотни морщин.
В думе тяжкой архи[5] попивать
С горя стал, не один домбо[6]
В думе горькой он осушил;
И опору ног потеряв,
Покачнувшись сидя, сказал:
«Нерадивая, знать, жена
Коль не может наследника мне
Уже десять зим как принесть,
Уже десять лет как родить!»
Так, напившись хорзы, говорил, —
«Иль из зависти проклята кем!»
Ничего сверх того не сказал.
Зарыдала Гюлё-Тегинь,
Ничего не сказала в ответ,
Лишь умыв уложила спать
Мужа — так поступать должно
С веку всякой доброй жене.
Утром мужа умыла, вновь
Налила ему вдоволь архи
Переваренной в двух котлах,
Чтоб унять головную боль,
И еды принесла ему:
«Угощайся хозяин мой.
Будь здоровым и сильным ввек!»
В думе тяжкой опять Хологон
Крепкой стал попивать архи
Переваренной в двух котлах,
Горькой стал попивать хорзы.
И опять говорить слова:
«Коль не может моя жена
Сына мне, — говорил, — родить,
Принести наследника мне…»
Так качаясь он говорил:
«Коль проклята моя жена!
Мне прогнать её должно, не то
Горя много людям и мне
Может близость её принести…»
И велел ей отдать коня,
И в дорогу её снарядить.
«Эй! — сказал Бологой-Гохой,
Для себя коня пожалев, —
Ей седую кобылу дам,
Что последней в стаде была,
У которой опущен живот,
И спина прогнулась углом…»
И ещё Гюль-Тегини сказал:
«Уезжаешь от нас ты вдаль,
Уезжаешь от нас одна,
А в степи одной не прожить,
Так зачем тогда тебе конь?
Ты бери кобылу и в путь
Отправляйся с кобылой скорей!»
Гюль-Тегинь снарядилась в путь:
Одеяло взяла с собой,
И овчинный теплый тулуп
Крепко сшитый взяла с собой,
Пару острых ножей стальных;
К торокам привязав бурдюк,
Лук с собой не тугой взяла,
Чтоб еду для себя добыть.
На переднюю луку седла
Длинный крепкий в кольца ремень
Собрала, и села в седло.
Поглядела в последний раз
На кочевье родное, ещё
Поглядела на юрту мужа, ещё
Попрощалась с супругом своим,
И такой на прощанье юрол
Им сказала Гюлё-Тегинь:
«Ты, родная юрта, храни
Без меня Хологона покой,
Теплой будь как жена, и очаг
Пусть готовит вместо меня
Все что муж добудет родной.
Пищей вкусной его накорми
И архи навари ему.
Пусть печаль его никогда
Не найдет под пологом твоим.»
И народу-людям такой
Гюль-Тегинь говорила юрол:
«Пусть раздольная степь никогда
Не засохнет; не сможет враг
В деле ратном вас превозмочь;
Пусть здоровым всегда ваш скот
Будет; жирною пусть еда
Будет» — так говорила, смочив
Влагой слез соленой лицо.
И ещё говорила: «Пусть
Будут крепкими остовы (кости) юрт
И обильными чрева жен!»
И закончив пустилась в путь
На седой кобыле своей.
День была Гюль-Тегинь в степи,
Ночь была в широкой степи,
И еду и ночлег в седле отправляя.
Так много дней на кобыле своей седой
Тихо ехала Гюль-Тегинь,
Проезжая за день пути
Расстоянье, что в сотню дней
Может всадник проделать другой…
Стал тут в чрево ее топтать,
Бить ногой нерожденный малыш;
Зарыдала тогда Гюлель,
Стала так ребенку пенять:
«Ой не вовремя вздумал ты
Бить ногами меня сынок,
Прыть свою не в пору, — ему
Говорила Гюлель, — показал.
Далеко мы от юрты родной,
Далеко от отца твоего.
Не в чести, не среди родных
Мир увидеть ты должен, а здесь
В вольной дикой степи». Потом
Говорила ему Гюлель:
«Круп кобылы теперь тебе
Будет люлькой; высокий ковыль
Песни петь, коль я замолчу».
Так, рыдая, широкой реки
Между тем достигла Гюлель.
И к воде скорей поспешив,
Жажду чуя, на землю сошла.
Эй, едва сошла Гюль-Тегинь
Вниз с седла своего, ногой
Лишь своей коснулась земли,
Закружилась её голова,
Ослабели члены её.
Громко «Ай!» сказала она,
И водой отворивши путь
Появился на свет малыш,
С черным волосом головой
Уж покрытой, и полным ртом
Белых крепких зубов коренных.
Сразу, крепко сжав кулаки,
Заревел надувшись малыш,
Громко: «Ай!» — сказал-прокричал,
(И от крика того видать)
В тот же час у кобылы седой,
Что последней в стаде была,
У которой отвис живот,
Повылазила грива совсем,
И спина прогнулась углом,
Жеребенок родился. Имел
Заплетенную гриву он
И подковы на всех ногах
(В локоть целый подковы те).
Подивилась тому Гюлель.
Из реки проточной взяла
Гюль-Тегинь воды, малыша
Той водой омыла, тогда
Платьем высушила своим
И прозвала его Кэртё,
Коль родился в один он час
С жеребенком кобылы их.
Пожелала ему затем:
«Стань батыром могучим, сын,
Стань великим героем, родной,
Как мужчине быть надлежит…»
Тут опять закричал малыш,
Чуть родившись есть захотел,
Материнского молока
Громким криком требовать стал.
Стала сына Гюлель кормить,
Положив его к левой груди,
Ближе к сердцу его положив,
И сказав такие слова:
«Я из левой груди своей,
Той что к сердцу ближе, тебе
Молока дам, сынок. Испей
С молоком тем верность родне,
Правды, дружбы силу впитай!»
Стал Кэртё ее грудь сосать,
Зубом крепким стал теребить,
Молоко все из левой груди
Выпил он, опять стал кричать,
Пищи требовать громко стал.
К правой тут груди положив
Стала сына кормить Гюлель,
Так при том говоря ему:
«Я из правой своей груди
Молока тебе дам, сынок.
Я досыта тебя накормлю,
Силой-удалью напою,
Чтоб могучим батыром стал!»
Еще пуще стал теребить
Материнскую грудь Кэртё,
Выпил все молоко, ничего
Не оставил. Опять просить
Криком громким еды себе
Он у матери требовать стал.
Удивившись жадности той,
Говорила так Гюль-Тегинь,
Так сказала: «Больно сынок
Жаден ты, прожорлив не в прок,
Всю мне грудь искусал своим
Зубом крепким, родной мой сын.
Выпил все молоко мое.
Ничего не оставил. Теперь
Чем кормить мне тебя, Кэртё?!»
Услыхав такие слова
Устыдился Кэртё, тогда
Крик свой громкий он прекратил,
Жадность быстро свою унял,
И с набитым уснул животом.
Повздыхала над сыном мать,
Завернула в подол, тогда,
Повязав кобылу, седло
Положив себе в головах,
Улеглась-уснула Гюлель.
Ай закрыла она едва
Правый глаз свой, успела чуть
Веко левое опустить;
Ай, уснула кобыла лишь,
Жеребенка что принесла
О подковах на всех ногах,
С заплетенною гривой, уздой
Золотою что взнуздан был;
Старый волк матерый во тьме
Подобрался к стоянке их,
Жеребенка решив украсть,
Разлучить с кобылой, тогда
Поживиться мясом его.
Заприметил его Кэртё,
Притворился спящим, себе
Так сказавши: «Волка спугнуть
Толку мало — в степь убежит.»
Волка хищного хитрый малец
Терпеливо стал поджидать,
Как вплотную тот подошел
К жеребенку, ловко схватил
Вора серого храбрый малыш.
Стали тут бороться они,
Рвать друг друга стали они,
По степи катаясь траву,
Ай, на выстрел помяли совсем.
Говорить стал Кэртё тогда,
«Ай, совсем еще мал я, в руках
Силы мало моих еще!
Ай, без помощи мне никак
Пса седого не одолеть,
Вора серого не убить!
У кого мне помощь просить,
Не будить бы матушку чтоб,
Не нарушить покой ее,
Сна здорового не прервать?»
Лишь сказал-произнес Кэртё
Те слова, на волка напал
Жеребенок кобылы его,
Что подкованным был рожден,
С заплетенною гривой, узду
Золотую родившись имел;
Стал он волка зубами рвать,
Стал того он копытом бить,
Враз его заушил Кэртё,
Жеребенку же так сказал:
«Нынче имя тебе я дам
Алтанжи Жэнээн Хулыг
Означает то Конь Золотой
Что Подкованным Был Рожден.»
Закричал Алтанжи Хулыг
Конским кличем сбивая снег
С острых дальних Шенё вершин,
Пригибая на сотню верст
Травы к самой тверди земной.
И сказал такие слова:
«Буду верно тебе служить,
От зари до заката весь
Долгий век твой, носить тебя
На широкой своей спине;
Злого ворога затопчу,
Разорву на сотню частей
Ухвативши зубами я;
И совет при нужде тебе дам;
Коль не хватит же силы моей,
Ты своим засапожным ножом
На куски меня раздели,
Грудой мяса сделай меня
И собакам степным отдай!..»
Тут взялся за волка Кэртё:
«Ай, не место падали здесь,
Мертвый зверь не должен лежать
У ночлега и портить сон
Отравляя ядом своим.
Разделю ка я лучше его,
Мясо жесткое птицам отдам,
Шкуру крепкую сам возьму…»
Острым зубом надрезал Кэртё
Шкуру волка и сплюнув шерсть,
Что набилась в горло его,
Шкуру эту быстро стянул,
Не запачкав кровью ее.
И задумался, как с ней быть.
Тут остыл после битвы малец,
И подумав решил Кэртё,
Что негоже ребенку спать
Голышом в холодной степи.
Шкуру волчую просушил,
И на тело накинул свое,
Ноги — руки в лапы продев,
Остальное брюхом прикрыв.
Посмотрел на себя потом.
«Эй, — сказал, — а велик же волк!»
И уснул богатырским сном.
С той поры прозывался Кэртё
У людей Боорим Шэгы,
Что в наречии древнем Урхён
Означает — Волчьи штаны.
Утром проснулась мать и увидев волка вместо сына решила, что сын съеден — схватила кнут и хотела перебить ему хребет, но тут проснулся Кэртё, и открыв один глаз спросил, зачем это мать собирается его убить, потом встал и сказал, что убил пришедшего за жеребенком волка, снял с него шкуру и решил ее одеть по таким-то причинам. И добавил, что негоже женщине спать.
С той поры подрос богатырь
И постиг науку стрельбы,
Научился стрелу метать
Так, что гордый орел степной
Торопился скрыться из глаз
Молодого стрелка скорей.
Как побил он множество птиц
И принес на обед домой
Похвалится пред матерью тем,
Так сказала ему Гюлель:
«Нам и за год столько не съесть,
А в округе на сотню дней
Не отыщется птиц теперь…»
Попеняла сыну Гюлель,
Что немало тварей живых
Погубил-истребил без нужды…
Вновь за дичью собрался Кэртё,
На охоту собрался вновь.
Оседлал своего лончака
Алтанжи Хулыга, накрыв
Толстым войлоком спину его,
И седло положил поверх.
Подтянул подпругу — стянул
Крепко, ногу в бок уперев,
Брюхо к самой спине прижав.
Стремена отмерил. Потом
В налуч кожаный свой вложил
Не украшенный детский лук,
Укрепленный рогами трех
Раз по десять быков степных,
И изюбров жилами трех
Тесно склеенный с двух сторон,
Сверх обтянутый лыком берез,
Что растут на склонах Шенё.
На бок правый повесил тул,
Тридцать стрел в него положив
Остриями стальными вверх.
На переднюю луку седла
Свитый в кольца повесил ремень.
Сам вскочил на него потом,
На охоту поехал в степь.
Удалившись на сотню дней,
Он от юрты, в которой жил,
Увидал вдали табуны,
Хээлхий что с сынами пас.
Не доехал еще до них
И на выстрел, как лев напал,
Подобравшись в высокой траве
Незаметно, на те табуны.
Испугались льва пастухи,
В страхе-ужасе бросились прочь,
От своих убежав табунов.
Удивился тому Кэртё:
«Видно дело важное их
Прочь позвало, когда напал
Тигр жестокий на их стада,
Утащить захотел коней,
Жирных меринов уволочь,
Тучных маток украсть решил,
Жеребят молочных сожрать.
Для чего иного могли,
По причине какой еще
Пастухи оставить могли
Табуны разбойнику льву?»
Поразмыслив потом решил:
«Знать помочь им надо тогда,
Надо мне поберечь табуны,
Льва-разбойника усмирить,
Чтоб вернувшись найти смогли
Без изъяна свои стада.
Так положено поступать добрым людям,
Иначе как без обычья соседского жить?».
Так сказал Кэртё, и в тот час
Лук и стрелы в руки не взяв,
Алтанжи Хулыга бока
Крепко сжав ногами, догнал (перевод короткой фразы означающей «посылание» коня в галоп)
Льва того, ухватил за хвост
Ловко сильной своей рукой,
Вверх поднял, раскрутил слегка
И, о землю ударив, убил,
А убив его, шкуру снял
Но теперь не понес домой,
А под камнем спрятал в степи,
Отваливши одной рукой
Глыбу, что человек не могло
Сорок сильных и то поднять.
Тут вернулся назад Хээлхий (Заика)
Подгоняя своих сыновей,
Порешив останки собрать,
Понадеявшись хоть костей
Жеребят да кобыл собрать,
Что разбойник-лев не доел;
Шкур попорченных хоть собрать
Понадеявшись. Табуны
Без изъяна нашли, мальца
Увидали они. Тогда
Стали спрашивать у него:
«Как так вышло, скажи ты нам,
Что разбойник-лев не покрал,
Не сгубил табуны коней,
Не убил молочных кобыл,
Длинноногих не съел жеребят,
Что кобылы те кормят?» Так
Вопрошали трусы Кэртё.
Рассказал им тогда малец,
Мол за дичью поехав в степь,
От родимой юрты своей,
Где оставил мать, увидал,
Мол, вдали табуны коней,
Жирных меринов углядел,
Тучных маток, мол, увидал,
Да молочных при них жеребят.
Ай, еще не доехал, мол,
И на выстрел, напал на них
Лев могучий. Тогда Кэртё,
Порешив помочь пастухам,
Что спешили зачем-то прочь,
По причине важной, видать,
Сохранить решив жеребцов,
Жирных меринов поберечь,
Тучных маток и жеребят,
Что кормили кобылы те,
Сжав бока лончака своего,
Подогнав ногами его,
Лук и стрелы в руки не взяв,
Льва того догнал, ухватил
Ловко сильной рукой за хвост,
Вверх поднял, раскрутил слегка
И, о землю ударив, убил.
Удивился тому Хээлхий,
Изумился Номоя сын. (не помню перевод уже, но тоже говорящее имя)
Рассердился тут на Кэртё,
Порешив, что хвастает тот,
Посмеяться задумав, судить
Трусость, знать, Хээлхия и всех
Нерадивых его сыновей.
Ай, решил он: солгал Кэртё.
Где ж то видано чтоб малыш,
Годовалый тигра убил.
Льва свирепого он нипочем
Победить не смог бы, батыр
Подвиг тот совершил бы лишь.
Заикаясь, так говорить,
Хээлхий стал пенять Кэрте,
Поносить его начал так:
«Ай, несносный мальчишка, щенок
Знать отца бесчестного ты,
Коль он хвастать не отучил,
Ложь бесстыжую говорить
Сына! — так ругал Хээлхий. —
Где ж тебе своею рукой
Льва могучего погубить,
Без оружия справиться с ним!
Знать могучий то сделал батыр!
Не ровняться тебе ему!
За твой лживый и дерзкий язык
Поучу-ка тебя я кнутом,
Чтоб впредь знал, как себя вести!
Чтобы место всегда знал свое!»
Рассердился тогда Кэртё,
Ай, разгневался тут на них (на Хээлхия с сыновьями);
На обидные речи те
Так ответил он, говоря:
«Ай, не ты ли кошки боясь
Убежал от своих табунов!
На съеденье оставивши льву
Жирных меринов, жеребцов
Тучных маток и жеребят!
А на малого же свою
Руку ты не боишься поднять!»
Так сказавши вырвал из рук
Хээлхия длинную плеть,
Плетью тою начал стегать
Он его и всех сыновей,
Никого не забыв из них.
Говорил же при этом так:
«Ай, трусливый ты Хээлхий,
Ай, чванливый Номоя сын,
Ай, вы все его сыновья!
Поучу-ка вас я кнутом,
Я от чванства вас отучу,
Благодарности вас поучу,
Чтобы впредь вам учтивым быть!
Чтобы место знали свое!
Чтоб пред слабым не смели впрок
Силой кичиться вы своей,
Не смогли когда показать
Перед сильным удаль свою!»
Говоря то, их так побил,
В гневе так намял их Кэртё,
Что в живых оставил едва.
Разогнал по всей их степи,
Напоследок им так сказал:
«Коли бросили стадо свое,
Коль оставили вы коней,
Маток тучных и их жеребят,
На съеденье разбойнику-льву,
Знать не ваши теперь табуны,
Я себе их нынче возьму!»
Так сказавши, забрал он всех
Жирных меринов и кобыл
С жеребятами, отогнал
Их к родимой юрте своей.
Расседлал лончака своего,
Ай, накрыл попоной его,
Напоил-накормил его.
И потом лишь в юрту зашел,
Стал у матери спрашивать,
Стал тогда пытать у нее:
«Ай, родная мать, ты скажи,
Кем зачат я был, и чьего
Роду племени, ты ответь?
Назови мне имя отца.
Как скажи его величать?»
Так потом ее вопрошать
Стал Кэртё: «Почему скажи
Мы живем вдали от него,
Коль он жив, иль умер когда
Я не знаю имя его?
Иль бесчестьем то имя покрыл?
Или нас опозорил, скажи?»
Мать ответила ему, что отец прогнал их. Разгневался тут Кэртё и решил отправиться к отцу, честь себе вернуть и правду восстановить.
Вновь коня своего оседлал,
Снарядил к походу Кэртё,
Алтанжи Хулыгу подав
Пищи сытной на тысячу дней,
Из реки проточной водой,
На сто дней его напоив,
По степи потом поводив,
Чтоб обрел он прежнюю прыть
(Как на полный скакать живот?),
Чтобы стали ноги его,
Ай бы, крепкими, словно сталь,
Ай бы, твердыми, как кремень
Все четыре копыта его
Стали, так поют-говорят.
Зауздал лончака потом
Зауздал Хулыга затем
Он стальною крепкой уздой,
На широкую спину потом (коня)
Постелил потник, сверх того
Водрузил-поставил седло.
Подтянул подпругу — стянул
Крепко, ногу в бок уперев,
Брюхо к самой спине прижав.
Стремена отмерил. Потом
В налуч кожаный свой вложил
Не украшенный детский лук,
Укрепленный рогами трех
Раз по десять быков степных,
И изюбров жилами трех
Тесно склеенный с двух сторон,
Сверх обтянутый лыком берез,
Что растут на склонах Шенё.
Налуч тот на правый свой бок
Прикрепил-повесил Кэртё;
С боку правого полный тул
Острых стрел повесил. Ещё
Свитый в кольца ремень захватил.
Лишь тогда на коня вскочил,
На широкой спине того
Утвердился и так своей
Милой матушке он сказал,
Вот такой юрол произнес:
«Ай, родимая матушка, ты
Не печалься — меня скорей
В путь далекий благослови,
Чтоб нашел я отца своего,
Честь и имя 1 себе отыскав,
С тем и мужа тебе вернув…»
Приезжает на праздник обручения — отец решил жениться снова и выбрал невесту 13 лет из ханского рода, красавицу Алтын Эмэгэн.
Кэртё просит разрешения поучаствовать в соревновании, но все смеются над ним, лишь невеста говорит:
Хоть размером мал соловей,
Но прекраснее всех поет.
В том смысле, что не надо недооценивать мальца. Тогда ему ради смеха разрешают участвовать в скачках.
Тут натужился Хологон,
Зычным голосом крикнул: «Хорой!»
Удальцам открывая путь,
Чтобы в споре копыт решить
Кто наездник лучший из них.
Те пустили своих коней
Враз исчезли, поднявши пыль,
Все, однако без одного:
Наш Кэртё с жеребенка слез:
Пересёдлывать лончака
Тут затеял хитрый малец,
Мол не прочно седло под ним.
Час гуся лишь подпругу тянул,
Зайца час потник расправлял,
Час затем измерял стремена.
Говорили гости смеясь:
«Эй! Зачем жеребенка седлать!?
Ты веди его в поводах!
Так быстрее пешком дойдешь!»
Надорвали совсем животы,
И еще кричали смеясь:
«Эй! Вернись-ка ты лучше домой!
Не ровняйся батырам ты!
Не тебе впереймы скакать,
Коль еще молоко на губах!»
Лишь разумная Алтынче
Так сказала: «Скачи джигит».
И такой говорила юрол:
«Ты не слушай насмешки гостей —
На ребенка малого кто
Зло посмеет таить, когда
Он в невинности детской смех
Изрекает, глядя на нас.
Как подобен ребенку глупец
(Не невинностью — разумом лишь),
Так не слушай же Ты его.
На коня своего положись,
Враз догонишь погоню, батыр».
После слов тех вскочил Кэртё
Лончаку на спину, сказал
К уху низко склонясь его:
«Ты скачи, Алтанжи Хулыг,
В четверть силы своей скачи». Взмахнул
Длинной плетью своей малец,
Враз нагнав погоню хлестнул
Жеребца, что первым скакал,
Седоку же сказал слова:
«Не торопишься видно ты,
Подогнал бы иначе коня,
Что плетется едва-едва!»
Скрылся с глаз погони затем,
До барана враз доскакал
И, схвативши на всем скаку,
Алтанжи-Хулыгу затем
Он на спину барана взвалил,
Положил за седлом своим
Зацепив к торокам, тогда
Глазом лишь успели моргнуть
Гости все — пред ними опять
Встал Кэртё, барана свалив
Приказал сготовить его
Разделить по чину гостям.
Изумились гости тому,
Попритихли насмешки их.
