Они пили чай с сушками, намазывая их маслом. Поверх масла они сыпали сахарный песок, откусывали и прихлебывали чай. Наверное, это было вкусно — они сопели, вздыхали и чавкали.
Их было много — сам Иконников, его жена, две бабушки, один дед и рыжий мальчик с такими толстыми щеками, что я увидел их с затылка.
И еще был Фрам.
Пес сидел под столом и тоненьким голосом просил и себе сушку.
Фрам увидел меня и выскочил из-под стола с лаем. Он был такой беленький и глазастый, я ничуть не испугался, а только сказал:
— Ну, вот, нашел на кого лаять.
Пес смутился.
— Ты хороший, — сказал я ему.
Пес вильнул хвостом. Я глядел на него.
Неужели он — друг, и нужен мне? Разве с ним я буду говорить, ходить на охоту и переживать чудесные охотничьи случаи? Неужели его черным носом я стану чуять то, что скрыто от меня?
Конечно, если куплю его…
— Берешь? — поставил вопрос Иконников-сам.
Когда я решил купить себе охотничью собаку, то пошел в секцию кровного собаководства к кинологу.
Кинолог — спец по охотничьим собакам.
Он все знает о всех собаках в нашем городе. Знает, у кого какое чутье, легкий или тяжелый нрав, кого из них продают срочно, кого — не торопясь или совсем не продают.
Кинолог оказался низеньким, усатым и абсолютно лысым. Звали его Петр Николаевич.
Со свойственной лысым бойкостью соображения он мне все и устроил.
— Да, — сказал лысый кинолог, — верное это намерение — брать сеттера. У нас не Украина, не Кавказ, не Ялта, в Сибири зимой шуба нужна (такое же соображение было и у меня). Да, англичанин красив, умен, чутьист. Полувзрослого надо брать. Выращивать не нужно, экономия времени, а раз молодой щенок, то можно сойтись ближе характером. Именно такого продает Иконников. Возраст — пять месяцев. Мужчина. Всесоюзная родословная. Звать — Фрам. Купить его можно дешево, потому что пес испуган выстрелом.
— Но как же я буду с ним охотиться?
— Да вы же не охотник, а только любитель воскресных прогулок с ружьем, — ласково улыбнулся мне кинолог. — Пес еще может полюбить вас и сломать свой страх. А взять песика нужно. Иконников — шершавый человек.
«А ты, брат, востер», — думал я.
— Сегодня же и позвоню Иконникову, — сказал кинолог. — Вы же больше пятидесяти рублей за собаку ему не давайте. Ровно пятьдесят.
…Вечером я шел к Иконникову. В сумерках. Шагая, думал, брать у него собаку или отказаться.
Шел мелкий дождь. Вокруг фонарей были световые окружности.
— Посмотрю и подумаю, — твердил я себе, нашаривая кнопку звонка.
Мне открыли.
— Посмотрю, подумаю, — бормотал я, входя.
Иконников был прям.
— Фрам дурак и испорчен, — сказал он и кивнул на сына. — Этот хлюст запугал его. Ружьем целился, пистонками в уши хлопал. Боится собака выстрела. К чему мне такая? Пока я его отучу, я двух нормальных собак натаскаю. Время-то, его не купишь. А к делу он не годен.
— Верно, — сказал я, думая: «Нет, не куплю».
— Берете дурака? — спросил Иконников.
Я молчал.
— Этот у меня третий, — пояснил он. — Я с детства собачей, я их три штуки зараз держу.
Иконников, разговаривая, ходил по комнате. Он был большой и конопато-рыжий. Живот его нависал на брюки, босые ступни шлепали по половицам.
— Остальные две живут на даче у брата. Да, сеттер и гончак… Да, спасаю их. От сынули. Этого вот. А коли не возьмете, то отдам Фрама на рукавички. Зачем он мне? Продукты переводить?
— Если бы ты занимался со мной, как со своими собаками, я бы пистонками не хлопал. Воспитывать меня нужно, а то что из меня вырастет? — сказал сын-Иконников, распиливая сушку ножом.
— Ты учишь меня? — спросил, останавливаясь, папа-Иконников.
— А я тех пришибу, — пообещал сын.
Иконников сказал мне:
— Терпеть не могу тянуть дело. Давай пятьдесят и бери его. Или уходи.
«В самом деле, какой я охотник, — думалось мне. — Так, в воскресенье. Спасу его — Фрам так мил».
И я купил Фрама — беленького, глазастого и смущенного.
Далее все было странным ощущением сна и полета: суета, поиски цепочки, вытягиванье собаки наружу, куда идти со мной она решительно не хотела.
В темный двор — хоть глаз выколи.
Это же ощущение сна продолжалось и далее. Я все не мог поверить, что взял такую собаку. Красивую, испорченную, стоящую пятьдесят рублей, но годную только на рукавички. Но вот она рядом, делает разные непривычные мне штуки. То вспоминает дом и ноет, то нюхает смутные в темноте столбики.
Цепочка жгла ладонь. «Зачем взял? — каялся я. — Начнутся теперь поения, кормления, прогулки и другие заботы. Пес не годен к охоте. Значит, истраченные силы, пропавшее время».
Я ощутил злобу на себя, на свою глупость и рванул цепочку. Фрам заскулил, припадая к черной земле. Мне стало нехорошо. В сущности, это было существо ненужное, брошенное мне только потому, что оно боялось выстрела и не годилось для серьезной охоты.
— Никому ты не нужен, — сказал я и нагнулся к Фраму. И вздрогнул, ощутив касанье горячего, мокрого языка, тронувшего мою руку.
Тоскливая, острая жалость вошла в меня.
Я понял — я купил страдающее, живое существо, купил, надеясь, что оно должно любить меня вопреки всему, всем моим слабостям и моим неудачам. Должно любить!
А его слабости, его неудачи? Неужели я не должен простить их? Взаимно?
Я сказал Фраму:
— Не сердись, хвостатый, я постараюсь быть хорошим, добрым хозяином.
Я сдержал слово — и остальная наша жизнь была историей нашей дружбы, отвыканья его от испуга, историей превращения Фрама из милого трусишки в охотничьего пса.
Нам славно живется. Мне хорошо — Фрам ласковый, привязчивый, добрый пес. Как бы я ни задержался, в какой густой темноте ни подошел, Фрам ждет меня, он глядит в окно.
И ему хорошо. Я — заботливый хозяин и лучше сам не доем, но сытно покормлю собаку.
Но Фрам сохраняет привычки — древние…
Так было — мы с ним возвращались с дрессировочной сложной работы.
Фрам всю дорогу тянул и рвал цепку из рук. Он и себе шею натрудил, и мне руку надергал.
— Выдернул ты мне руку, пират, — упрекал я его.
А тот все одно — вильнет хвостом, оглянется и снова тянет к столбикам — подпирать их ногами, выворачивая наружу розовое, голое щенячье пузцо.
Здесь смешное. Фрам быстро взрослел и на днях перешел от щенячьего приседания к взрослому способу. Перешел — и сразу освоил весь церемониал отметок на столбиках (тогда они еще были деревянные, теперь же столбы льют из бетона, и собаки теряют интерес к ним).
Фрам тянулся к проклятым столбикам со страстью, упираясь лапами в землю, хрипя, кашляя от врезающегося ошейника.
Я никогда раньше не думал, что столбов в городе такое огромное количество.
В остальном же Фрам такой хороший, что мне неловко водить его на цепочке. И тут мне есть только одно оправдание — Фрам может заскочить под транспорт.
Первым, когда мы выходили из дома, был столб в изгороди, древний, треснувший, обросший козырьками трутовиков.
Днем это была просто старая древесина, а ночью видишь деревянную рожу с глазами-сучьями. Ночью столб похож и на соседа Кузьмичева, и на идола с Берега Слоновой Кости, увиденного однажды в музее.
Фрам тянет к идолу, но я вспоминаю Кузьмичева.
— Брось! — кричу я, и Фрам слушается… до следующего столба.
Отчего собаки любят их?
Что за магнит сидит в древесине, вертикально забитой в землю? Мне втолковывали, что собачья любовь к столбикам есть способ распространения собачьей информации. Такого рода: «Я здесь, имейте это в виду все те, у кого есть ко мне дело». Или такой: «На этой улице живу я и оторву хвост всем, кто сюда сунется». Или: «Мишка с Лесковой улицы хочет встретиться с Моряком с улицы Космонавтов» и т. д. Но тогда чем объяснить вид Фрама? Вот он обнюхал столб, отошел, а на морде гримаса унынья. Я хорошо знаю ее — взгляд грустный, голова повешена, уши откинуты назад. Но виден другой столб, и вновь у Фрама блеск в глазах и суета в лапах.
Понюхал — снова разочарование.
Сделать вывод, что Фрам разыскивает хвостатого дружка, я не мог. Мы жили одиноко, боясь уличных собак из-за ходившей в городе собачьей чумы. И деревянные столбы превратились для меня в загадку. На каждом я видел плоскую рожу идола, хитро смотревшую на меня. И Фрам для меня стал тайной, упакованной в красивое и милое тельце сеттереныша.
Нельзя жить рядом с тайной.
Я должен был разгадать столбы и Фрама. Поразмыслив, я полистал справочники и убедился, что дерево (сосна, береза, осина — обычный материал столбов) сберегает запахи, вобрав их в свои древесные (сосновые, березовые, осиновые) поры. И еще вопрос: что гонит меня на охоту? Зачем я объездил все ближние, среднеближние и далекие охотничьи места? Готовя себе хорошую собаку, разве я не мечтаю безраздельно охотиться там, куда не ходят обычные бессобашные охотники? В местах, где дичь редка и осторожна и стрелять ее можно только с отличной собакой?
А сны, мучавшие меня?.. В них рычат тигры, и бурый медведь печатает свои босые следы.
В снах я караулю на водопое до того древнее и многолапое существо, что ужас сводит меня. И я решил — по себе — что Фраму грезятся древние и тревожные сны о богатых охотничьих участках. Его участках. Собственных.
Фрам, если прикинуть по себе, мечтает стать первооткрывателем, побывать в стране (улице) первым из всех псов. Самым первым. И отметить это особым способом.
И сегодня ему неслыханно повезло. Фрам стал первооткрывателем.
Получилось так — день был дождливо-солнечный, с ленивым ветром. На открытом месте он еще дул, а в кустах только листья пошевеливал. И густо поднялся комар. На тренировочное болото комары нас даже и не пустили, сразу облепив Фрама серым чулком. Комаров было так много, что мы сначала пошли себе с болота, а там и побежали. И пришлось мне заменить тренировку Фрама по дупелю упражнениями в правильности хода. Работали долго, а домой пошли новеньким асфальтовым шоссе. Пыль еще не села на него, а солнце подрастопило асфальт, и шоссе казалось покрытым лужами.
