Издание подготовил
Р. Л. Шмараков
I. Уподобление королевского двора преисподней
II. О преисподней
III. О Тантале
IV. О Сизифе
V. Об Иксионе
VI. О Титии
VII. О дочерях Бела
VIII. О Цербере
IX. О Хароне
X. О порождениях ночи
XI. О короле Герле
XII. О короле Португальском
XIII. О Гишаре де Боже, клюнийском иноке
XIV. О другом клюнийском иноке
XV. О взятии Иерусалима Саладином, князем язычников
XVI. О происхождении ордена картузианцев
XVII. О происхождении ордена гранмонтанцев
XVIII. О происхождении ордена храмовников
XIX. Некое чудо
XX. Другое чудо
XXI. О сыне султана Вавилонского
XXII. О Старце ассасине
XXIII. О происхождении ордена госпитальеров
XXIV. О происхождении ордена цистерцианцев
XXV. Отступление магистра Вальтера Мапа о монашестве
XXVI. Рекапитуляция о гранмонтанцах
XXVII. О происхождении ордена Семпрингхема
XXVIII. Еще, рекапитуляция о картузианцах
XXIX. Об одной секте еретиков
XXX. О другой секте их же
XXXI. О секте вальденсов
XXXII. О дивном покаянии трех отшельников
I. Пролог
II. О Григории, монахе глостерском
III. О блаженном Петре Тарантезском
IV. Еще о том же блаженном Петре
V. Еще о том же блаженном Петре
VI. О некоем отшельнике
VII. О Луке Венгерском
VIII. О неразумном благочестии валлийцев
IX. Об Илии, отшельнике валлийском
X. О Кадоге, короле валлийском
XI. О призрачных явлениях
XII. Еще о таких же явлениях
XIII. Еще о таких же явлениях
XIV. Еще о таких же явлениях
XV. Еще о таких же явлениях
XVI. Еще о таких же явлениях
XVII. О Гадоне, рыцаре отважнейшем
XVIII. Об Андронии, императоре Константинопольском
XIX. О скотте Гиллескопе, муже отважнейшем
XX. О нравах валлийцев
XXI. О гостеприимстве валлийцев
XXII. О Лливелине, валлийском короле
XXIII. Еще о том же Лливелине
XXIV. О Конане Бесстрашном
XXV. О Хевеслине, валлийском воре
XXVI. О ярости валлийцев
XXVII. Об одной диковине
XXVIII. Еще одна диковина
XXIX. Еще одна диковина
XXX. Еще одна диковина
XXXI. О некоторых пословицах
XXXII. Заключение предшествующего
I. Пролог
II. О дружбе Садия и Галона
III. О расхождении между Парием и Лавзом
IV. О Разоне и его жене
V. О Роллоне и его жене
I. Пролог
II. Эпилог
III. Речь Валерия к Руфину философу, разубеждающая его жениться
IV. Заключение предшествующего послания
V. Конец предшествующего послания
VI. Об отроке Эвдоне, обманутом демоном
VII. Об одном клюнийском иноке, вопреки своему обету служившем в воинском стане
VIII. Еще о призрачных явлениях
IX. Еще о таких же явлениях
X. Еще о таких же явлениях
XI. О призрачном мороке Герберта
XII. О башмачнике из Константинополя, связавшемся с демонами
XIII. О Николае Пипе, морском человеке
XIV. О Салии, сыне верховного эмира
XV. Об Алане, бретонском короле
XVI. О купцах Сцеве и Оллоне
I. Пролог
II. О короле Аполлониде
III. О происхождении графа Годвина и его нравах
IV. О Кнуте, короле данов
V. О Генрихе Первом, короле англов, и Людовике, короле франков
VI. О смерти Вильгельма Рыжего, короля англов, и о деяниях Генриха Второго, короля англов
VII. Рекапитуляция начала этой книги, отличающаяся по выражениям, но не по существу
«Во времени существую и о времени говорю, — молвит Августин и прибавляет, — не знаю, что такое время»[2]. Я же с подобным удивлением могу сказать, что при дворе существую, о дворе говорю и не знаю — Бог знает[3] — что такое двор. Знаю, однако, что двор не есть время; но он временный, изменчивый и разнообразный, ограниченный местом и блуждающий, никогда в одном состоянии не пребывающий[4]. Уходя, знаю его весь; возвращаясь, не нахожу и малой части того, что оставил; чуждым его вижу, сам для него чужой. Тот же двор, но изменились его члены. Если опишу двор, как Порфирий определяет род, может статься, не солгу, сказав, что это — множество, стоящее в некоем отношении к единому началу[5]. Подлинно, мы — множество бесконечное, усердствующее нравиться одному: сегодня мы одно множество, завтра станем другим, двор же не изменяется, но всегда тот же. Он — сторукий Гигант[6], который, хоть весь изувечен, однако все такой же и по-прежнему сторукий; он — многоглавая гидра, что попирает и презирает труды Геркулеса, не чувствуя длани неодолимого борца; он счастливей Антея, матерью ему — земля, море и воздух. Не сокрушиться ему о грудь Геркулеса; весь мир умножает его силы. Но, когда оный всемогущий Геркулес захочет, воля его свершится.
Если верное суждение Боэция о Фортуне[7] применить ко двору, справедливо и то, что он в одной переменчивости постоянен. Лишь тому нравится двор, кто стяжал его милость, — ибо он сам дает милость[8]: не питая склонности к любезным или заслуживающим любви, он дарит милостью недостойных жизни. Вот истая милость: приходит без повода, остается без заслуги, помогает бесславному по скрытым причинам[9]. Таинственное веяло Господне[10] праведным судом, справедливым провеиваньем отделяет себе пшеницу от плевел[11]: так и двор с неменьшим усердием отделяет себе плевелы от пшеницы. Что первым мудро отбирается, вторым немудро отметается, и наоборот, и так во многом. Столькими жалами погоняет нас владычица двора, алчность, что уступает смех тревоге. Кто смеется, того осмеивают; кто сидит в печали, кажется мудрым. Потому и судьи наши наказуют радость и награждают хмурость, хотя в доброй совести по заслугам радостны добрые, в скверной — скверные справедливо скорбны; потому унылы лицемеры[12] и всегда веселы боголюбцы. Судья, называющий добро злом и зло добром[13], в согласье с собою благостен с тягостными и тягостен с благостными. Причина непрестанной радости для добрых — обитание Духа Святого, причина печали для дурных — набухание чешуистого змея, который, виясь по сердцу зломыслящего, собирает себе чеснок вредоносный: вкушаемый, он сладок, вкушенный — смердит[14]. Этот чеснок главным образом и подается нам при дворе рукою ненавидящего нас от начала[15]. Кому милы его силки, тому не любезна Господня наука[16].
Как же вышло, что мы выродились из былого вида, сил и добродетели, а прочие живые твари не выбиваются из первоначальных своих дарований? Сотворен был Адам гигантом по статям и крепости[17], соделан ангелом по разуму, покамест не был низвержен; жизнь его, хотя сделалась временной вместо вечной и изувеченной вместо целостной, великим ободрена утешением долгожительства. Долго оставалось в его потомках это благоденство нравов, сил, добродетелей и жизни, но во времена Давида, пророка Господня, наше бытие уже составляло, по его словам, восемьдесят лет — хотя некогда было восемьсот и больше без труда и скорби[18]. Мы же и за семьдесят без ущерба не перевалим: мало того, едва достигнем рассудительности, уж клонимся к смерти или безрассудству. Обитатели земли, моря и воздуха — все твари, кроме человека, — радуются жизни и силам, будто не отпадали от милости Создателя. И что это значит, если не то, что они хранят заветное послушание, а мы его с самого начала презрели? Много горше должна быть наша скорбь оттого, что, меж тем как все сотворенное стоит, пали только демоны да мы, что сотоварищами нам — наши соблазнители, что наше беззаконие обрекло нас на краткость сил и жизни и что из-за подражания прародителю сделались мы предурны.
Кто изобрел плавление металлов, превращение одного в другой? Кто прочнейшие тела сделал жидкостью? Кто научил рассекать мраморную прочность текучим свинцом? Кто дознался, что адамант поддается козлиной крови?[19] Кто кремень расплавил в стекло? Никак не мы; круговорот семидесяти лет этого не охватит. Но те, кто мог тратить семьсот или восемьсот лет на стяжание мудрости[20], счастливые благополучием своего имения и личности, умели проникнуть бездны природы и вывести глубину на свет. Познав движенье светил, они исследовали жизнь животных, птиц и рыб, племена и союзы, природу злаков и семян. Они положили столетие для ворон, тысячелетие для оленей, а для воронов — век невероятный[21]; но им следует верить, особенно в отношении зверей, без страха пребывавших с ними до начала мясоядения, как с нами пребывают собаки, чья жизнь и привычки у нас на виду. Много они оставили нам открытий в своих сочинениях; еще больше докатилось до нас, от начала передаваемое из поколения в поколение, и не от нас — наша опытность, но от них в нас перелита, сколько нам доступно воспринять.
От двора началась наша речь, и куда же пришла? — Так всегда возникает не к месту какой-нибудь предмет, и его не отложишь; но это не столь важно, покамест все не кончается черной рыбой[22], а навязавшийся вопрос справедливо требует обсуждения.
Преисподнюю называют карательным местом. Что если я, набравшись дерзости, безбоязненно скажу[24], что двор — не преисподняя, но место кары? Сомневаюсь, однако, верно ли мое определение; двор, очевидно, место, но из этого не следует, что он — преисподняя[25]. С другой стороны, несомненно, что все, что содержит в себе некую вещь или вещи, есть место. Итак, допустим, это место; посмотрим, карательное ли. Какое там, в преисподней, есть мучение, которого не встретишь здесь умноженным?[26]
Ты ведь читал о Тантале, ловящем убегающие от уст потоки?[27] Здесь видишь многих, кто жаждет блага, столь близкого к ним, но его не настигает и, словно пьющий, теряет в тот самый миг, как прикасается.
Сизиф там со дна долины на вершину высокой горы втаскивает камень и вновь его, вспять скатившийся, тянет из долины, чтобы опять скатился. И здесь много таких, кто, восходя на гору богатств, считает, что ничего еще не достигнуто, и силится возвести свой дух, скатывающийся в долину алчности, на гору выше прежней, но остановиться там не может, ибо при созерцании вожделенного дешевеет добытое. Такое сердце уместно сравнить с камнем Сизифовым, ибо написано: «Отниму сердце каменное и дам плотяное»[28]. Дай, Господи, придворным сердце плотяное, чтоб на какой-нибудь горе могли они угомониться!
Вечно сам с собою несходен, вверх-вниз, туда-сюда, Иксион там вращается в колесе. И здесь нет недостатка в Иксионах, кружимых коловращением Фортуны. Восходят к славе, рушатся в убожество, отверженные, все еще надеются, и дня нет без этого круговорота; и хотя в колесе страхи зрятся отовсюду, ничто не выпадает в нем без надежды; все свирепо страшит, все воюет против совести, и все же соблазн его неодолим.
<…>
…но ловцы людей, коим дано творить суд о жизни и смерти зверей, смертоносные, в сравнении с коими Минос милосерден, Радамант — рассудка чтитель, Эак невозмутим[30]; в одном им довольство — в убийстве. Гуго, приор Селвуда[31], уже избранный епископ Линкольнский, застает их, отогнанных от двери королевских покоев, и, видя дерзкую их брань и недостойную повадку, в удивлении спрашивает: «Кто вы ?» Те в ответ: «Мы лесники». Он им молвит: «Лесники, лезьте вон»[32]. Король, услышав это из своей комнаты, рассмеялся и вышел к нему. Приор ему: «И вас это присловье касается, ибо, когда бедняки, утесняемые этими людьми, вступят в рай, вам с лесниками придется лезть вон». Король принял это важное слово за шутку, и, как Соломон высот не искоренил[33], так он лесников не уничтожил: даже и ныне, по кончине его[34], они пожирают пред Левиафаном плоть людскую и кровь пьют. Возводят высоты, кои не искоренятся, если Господь не разорит их рукою сильною. Господина, который с ними, они страшатся и умилостивляют, Бога же, Которого не видят[35], оскорблять не боятся.
