Обычно я пользуюсь такими моментами ухода в себя для того, чтобы — опять-таки мысленно — употребить Анну в довольно нелепых позах и в ситуациях одна другой невероятнее: например, во время обеда на прошлой неделе я выбрал позу инспектора народного образования, случайно встретившегося с красоткой на заброшенном полистироловом заводе.
Но сегодня, как я ни стараюсь отделаться от загадочной обличительной речи этого психа, она не перестает крутиться у меня в голове. Я мог бы почти дословно ее процитировать всю целиком — от «А-а-а…» до «…мамочке сиську пососать».
Мать ставит на стол десерт, конечно же сент-оноре[6], и все восклицают: «А-а-ах!», и я вместе со всеми — пусть даже в тот момент совершенно не понимаю, с какой это стати мы тут ахаем.
— Ну, как там твой преследователь?
— Этот тип на меня напал.
— Ударил?
— Нет-нет, вербально.
Клер и Жюльен совсем уже намылились посмеяться надо мной, но призадумались, застыли. Размышляют, наверное, принимать им сказанное всерьез или нет.
— То есть?
— Он обозвал меня доносчиком за то, что я хотел вызвать полицию. И угрожал мне смертью, если я это сделаю.
Понятия не имею, зачем мне нужна эта последняя фраза. Возможно — чтобы поинтересничать, чтобы добавить перчику в событие, по сути, не столь уж значительное. Они молча на меня смотрят. Жюльен рассеянно тычет зубочисткой в банку оливок с анчоусами и вроде намерен прочитать по моим глазам, сколько процентов вымысла в том, что я говорю. Клер возит льдинку по дну бокала.
— Ну и что ты собираешься делать?
— Не очень-то знаю…
— А каков он из себя, этот тип?
— Такой довольно высокий парень со шрамом на щеке, с растрепанными волосами… носит бежевый плащ… взгляд безумный — в общем, вроде Деваэра[7], не помню в каком фильме… По-моему, досье этого типа в уголовной полиции должно весить не одну тонну…
Я так сильно привираю не столько потому, что одолевает желание приукрасить своего преследователя (конечно же, он производил бы куда меньше впечатления, опиши я его таким, каков он на самом деле), сколько потому, что хочется сохранить красномордого толстячка для себя одного. Мне вовсе не требуется их психологическая поддержка, и я совершенно не намерен делиться своими злоключениями — никогда ведь не хочется делиться тем, что принадлежит только тебе, что ты ревниво оберегаешь от посторонних взоров.
Во время ужина (был подан омлет из неоплодотворенных яиц) мы ни разу не коснулись темы об измене Клер — что вполне естественно.
Эпитафина и Некто-Жан за игрой в шашки курят сигареты.
Некто-Жан. Поздно, теперь он уже не придет.
Эпитафина. Таких вещей никогда не знаешь наверняка. Всяко может быть. Пьерралист — полуночник.
Не-е-ет, я чувствую, что рехнусь… А попробуй-ка не рехнуться от одного того, что стоило мне захотеть встречи с этим кошмарным типом, который до того появлялся на всех похоронах, где был я, стоило мне только захотеть с ним встречи, — тут же его и след простыл.
Одни, другие, третьи, четвертые похороны (Поля Сориано, Фредерики Манжо, Шанталь Риполь и Марселя Пиаже) — нет как нет. Ну и как в таких условиях оценить по достоинству качество стольких церемоний? А никак! Но стоит подумать о девице Манжо… Если бы я был в нормальном состоянии, Фредерика Манжо намного опередила бы Антуана Мендеса, о да, сто очков дала бы вперед. На самом деле все ведь совпало на редкость удачно, все позволяло сделать из этих похорон подлинный шедевр! Тут тебе и редкая болезнь, и скоропостижная кончина, и друзья покойной, один за другим подходившие к гробу, чтобы, сдержанно рыдая, положить туда письмецо, и ангельское личико усопшей — престол украшала ее увеличенная фотография — и апогей церемонии: зазвучавшая в храме любимая песня почившей — «Puisque tu pars» Гольдмана[8]… М-да, все кругом в слезах, а я ищу взглядом этого пьянчужку — ну и дела!
Вот она — ирония судьбы! Я начинаю опасаться: а вдруг с ним что-нибудь случилось? Я перестал спать. Ночи напролет я снова и снова прокручиваю в памяти его монолог, возвращаюсь к сцене, разыгравшейся между нами, голос толстячка звучит в моих ушах, и, в конце концов, все произошедшее уже представляется мне трогательным.
На этой неделе я казался моим друзьям особенно молчаливым, но и особенно раздражительным. Настолько, что даже Жюльен старался не говорить со мной о своих семейных проблемах. Ему мое состояние казалось результатом пережитой вербальной агрессии, и он повторял: надо уладить все это как можно быстрее, — в чем был определенно прав.
