Я смог еще раз повторить старушке все эти указания, так как она прибыла из Жювиньи за час до приезда из Эврё г-жи де Шамбле и Зои.
Таким образом, когда они оказались в поместье, Зоя увидела там свою мать, а графиня — кормилицу.
Вечером я пошел прогуляться к церкви Нотр-Дам-де-ла-Кутюр.
Я не видел г-жу де Шамбле с того самого дня, когда она дала мне кольцо для деревенских погорельцев. Конечно, я не продал это кольцо ювелиру из Эврё, как Вы понимаете, а лишь оценил его, чтобы сделать соответствующий взнос, и теперь носил украшение на шее на золотой венецианской цепочке, тонкой и гибкой, как шелковая нить.
Хотя я не надеялся увидеть графиню, ноги сами понесли меня в сторону ее дома.
Выйдя из города на закате, я прошел вдоль берега Шарантона и через несколько минут оказался у подножия лестницы, ведущей к церкви.
Поднявшись по лестнице, я увидел маленькое кладбище, настоящее сельское кладбище, такое же заброшенное и печальное, как в стихах Грея.
При свете лучей заходящего солнца, вытянутых и сверкающих, как огненные пики, я прочел несколько надгробных надписей, говоривших о скромности покойных и простодушии живых.
Затем я вошел в церковь.
Я не ожидал кого-нибудь там встретить, но ошибся: в отдалении молилась какая-то женщина.
При виде этой фигуры, лица которой я не мог рассмотреть, так как его скрывали складки длинной шали, я вздрогнул.
Внутренний голос прошептал мне: "Это она!"
Я остановился как вкопанный и приложил руку к груди.
Мне нечем было дышать.
Собравшись не с силами, а с духом, я прошел в один из самых темных уголков церкви и встал, прислонившись к колонне, соседней с той, что была увенчана мраморной ракушкой со святой водой.
Оттуда я стал смотреть на г-жу де Шамбле.
Один из последних солнечных лучей, при свете которых я только что читал эпитафии, проник сквозь окно церкви, упал на позолоченный нимб некоего святого и озарил молодую женщину сиянием, словно существо, уже переставшее принадлежать этому миру.
Однако, как я уже говорил, день клонился к закату, и луч становился все бледнее и бледнее, пока совсем не угас.
И тут мое сердце сжалось; мне показалось, что луч, отнятый у г-жи де Шамбле ревнивым небом, это ее душа, которая была ненадолго сослана в наш мир и вскоре должна вернуться в свой отчий дом — обитель Божью…
Теперь графиню освещали только сероватые отблески заката. Я понял по одному из ее движений, что она сейчас закончит молиться.
Невольно мне вспомнились строчки из "Гамлета":
Nymph, in thy orisons,
Be all my sins remember’d.[5]
Госпожа де Шамбле встала, поцеловала правую ступню статуи Богоматери, ту, что стояла на голове змеи; затем она подошла к кружке для пожертвований и опустила в нее монетку.
Только я и Бог знали, чего ей стоило это подаяние, каким бы незначительным оно ни казалось.
Пожертвовав деньги для бедных, графиня подошла к колонне, чтобы зачерпнуть святой воды. Тогда я вышел из скрывавшей меня темноты и, обмакнув кончики пальцев в ракушке, протянул ей свою влажную руку.
Узнав меня, г-жа де Шамбле тихо вскрикнула, и мне даже показалось, что она побледнела под покрывалом. Графиня в свою очередь протянула мне руку без перчатки, коснулась кончиков моих пальцев, перекрестилась и удалилась.
Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она не вышла за дверь и не затихли ее шаги. Затем я тоже осенил себя крестом и преклонил колени на скамейке, с которой только что поднялась г-жа де Шамбле.
По правде говоря, я не молился, так как не знаю наизусть ни одной молитвы. Я захожу в церковь скорее не для того, чтобы молиться, а чтобы предаться размышлениям. Если мне надо попросить о чем-то Бога или поблагодарить его за оказанную милость, я не прибегаю к заученным книжным словам, что хранятся в недрах нашей памяти. Нет, эти слова исходят из моего сердца и зависят от умонастроения, а зачастую, обращаясь к Всевышнему, я выражаю свое пожелание без слов. В такие минуты, когда я парю за гранью мечты, мое душевное состояние граничит с восторгом. Подобно детям, которые во сне летают, моя душа обретает крылья и медленно поднимается над обыденной жизнью. В это время я общаюсь с Богом, но не так, как Моисей на Синае, стоявший перед неопалимой купиной среди сверкающих молний, а столь же естественно, как поет птица, благоухает цветок или журчит ручей. И вот я уже не просто человек, творящий молитву, а существо, переполненное обожанием. Я не поворачиваюсь к той или иной точке неба или земли, а лишь говорю: "О ветер, откуда бы ты ни дул: с севера или юга, запада или востока — я знаю, куда ты летишь. Донеси мое дыхание до Господа, благодаря которому я живу и которого я благословляю за то, что он вложил в мое сердце столько любви и так мало ненависти".
Я выхожу из этого состояния со спокойным, доверчивым, но исполненным печали сердцем. Однако Богу известно, что моя печаль проистекает не от сомнений и сожалений, а от смирения.
Думала ли г-жа де Шамбле обо мне во время молитвы? Мне это неизвестно, но я знаю другое: все, что я говорил Богу, было о ней.
Когда я поднялся с колен, было совсем темно, и уже не солнечные лучи проникали сквозь церковные оконницы, а лунный свет, падая на Богоматерь, окрашивал ее в голубоватые тона, так что статуя казалась отлитой из серебра.
Я прикоснулся губами к ступне Пресвятой Девы и с благоговением поцеловал ее.
Затем я направился к кружке для пожертвований. Мне показалось, что г-жа де Шамбле опустила туда два франка.
Порывшись в карманах, я нашел монету того же достоинства, бросил ее в кружку и вышел из церкви.
С наиболее высокой точки кладбища был виден дом графини.
В нем было освещено только одно окно, и я подумал, что это ее окно. Его можно было видеть из церкви, а значит, и из дома папаши Дюбуа.
Не знаю, почему я обратил внимание на эту подробность, — такая мысль не пришла мне в голову две недели тому назад, когда я покупал домик.
Однако теперь, придя ко мне, эта мысль не радовала меня, а причиняла мне боль.
Может быть, я предчувствовал, что когда-нибудь мне придется страдать, глядя на свет в этом окне?
Усевшись на скамейку, я смотрел на дом г-жи де Шамбле до тех пор, пока свет не погас.
Тогда я вновь прошел через маленькое кладбище, мимо надгробий, белевших в темноте. Из розового куста, что рос на могиле какой-то девушки, доносилось пение соловья. При моем приближении птица умолкла.
Шаги живого человека испугали певца, услаждавшего мертвых.
Спустившись по лестнице, я опять оказался на берегу Шарантона и вскоре вернулся в гостиницу.
Было уже за полночь: пять-шесть часов промелькнули молниеносно.
Я лег в постель, вспоминая маленькую девичью комнату в усадьбе Жювиньи, и уснул, прижимая к губам кольцо Эдмеи. (Почему-то именно с этого вечера г-жа де Шамбле стала для меня Эдмеей.)
На следующее утро, в девять часов, Грасьен зашел за мной в гостиницу; я был уже готов. Бракосочетание должно было состояться в мэрии в десять часов, а венчание в церкви было назначено на одиннадцать.
Добрый малый попросил меня сопровождать графиню, потому, что я был единственным благородным господином на свадьбе.
Я вздрогнул, и Грасьен, должно быть, увидел, что я побледнел. При мысли о том, что рука Эдмеи будет опираться на мою руку, я пришел в сильное волнение.
Я начинал понимать, что страстно люблю эту женщину, но, как ни странно, нисколько не ревновал ее к мужу.
— Граф не приедет на свадьбу? — осведомился я у Грасьена.
Он рассмеялся:
— О! Господин граф слишком себя уважает, чтобы явиться на свадьбу к таким беднякам, как мы.
— А что, графиня себя не слишком уважает? — спросил я.
— Она святая, — заявил Грасьен.
— Но ведь я с графиней едва знаком и не посмею предложить ей руку, — продолжал я.
— Что вы, оставьте! — воскликнул Грасьен. — Все пойдет без задоринки… Вы же не можете подать руку крестьянке, и графиня тоже не может подать руку крестьянину.
— Вероятно, она поедет в церковь в карете, и мне не придется ее сопровождать.
— Чтобы она поехала в карете, когда мы пойдем пешком? Да вы совсем не знаете нашу бедную госпожу! Она тоже пойдет пешком, к тому же от поместья до церкви — рукой подать. Однако, — добавил Грасьен, — мы должны быть в поместье без четверти десять: не будем заставлять себя ждать.
— Я понимаю: тебе не терпится увидеть, насколько Зое идет венок флёрдоранжа.
— О! Я не волнуюсь, — сказал Грасьен, — он не уколет ее.
— Что ж, пойдем.
По дороге мы собирали молодых парней — друзей жениха: одни ждали нас на пороге своих домов, другие — на перекрестках улиц.
Все девушки — подруги Зои — уже собрались в имении.
Два музыканта со скрипками, украшенными лентами, стояли на окраине селения.
Это был не старинный обряд, а скорее дань традиции.
Когда мы подошли к усадьбе, скрипачи возвестили о нашем приближении довольно громогласными звуками своих инструментов.
Ворота были открыты, и пять-шесть девушек с нетерпением ожидали нашего прихода на лужайке.
Увидев нас, они вскричали: "Идут! Идут!" — и бросились на крыльцо.
— Я думаю, — сказал я Грасьену, — что мне не придется предлагать руку госпоже де Шамбле, ведь она поведет Зою, а я поведу вас, если вы не возражаете.
— Да, до церкви, — ответил жених, — но после венчания, когда Зоя станет моей женой, неужели вы думаете, что я не подам ей руки?
— Верно, — согласился я.
Мы подошли к дому. Грасьен быстро поднялся по ступенькам крыльца, но остановился у двери.
— Ну вот, — сказал он, — я хотел войти в дом раньше вас. Входите же, входите: по заслугам и почет.
Я толкнул дверь.
Госпожа де Шамбле, стоя, поправляла или делала вид, что поправляет, венок флёрдоранжа на голове Зои.
Мне показалось, что ее руки дрожат.
Я поздоровался с Зоей за руку и почтительно поклонился графине.
Зоя посмотрела на часы: было видно, что ей очень хочется упрекнуть Грасьена за опоздание, но придраться было не к чему: мы явились на две минуты раньше срока.
Я огляделся и заметил в углу гостиной славную старую Жозефину — она протягивала мне руки в знак благодарности.
Шествие двинулось в путь. Впереди шла невеста; справа от нее находилась ее мать, а слева — графиня (она выбрала менее почетное место). Следом, между своим дядей и мной, шагал жених (Грасьен был сирота).
Остальные гости двигались по двое: каждый парень вел за руку девушку, которая нравилась ему больше других.
В сельской местности на свадьбах нередко образуются будущие супружеские пары.
Сначала, как водится, жених и невеста сочетались законным браком в мэрии, а затем все направились в церковь.
Я встал слева от Грасьена, а графиня — справа от Зои.
Церковный сторож попросил нас подождать: мы пришли на пять минут раньше и священник еще находился в ризнице.
Ровно в одиннадцать он вышел оттуда и прошел мимо меня.
Увидев священника на пороге ризницы, я испытал странное чувство: я никогда не встречал этого человека, но, тем не менее, его лицо показалось мне знакомым.
Неведомый холод объял мое сердце, когда я смотрел на его тонкие губы, острый нос и маленькие глазки, скрытые под нависшими бровями, а также на редкие и гладкие волосы без седины, зачесанные на виски.
Я приблизился к жениху и спросил:
— Не этого ли священника зовут аббат Морен?
— Да, — с удивлением ответил Грасьен.
— Он хороший человек?
— Гм-гм!
Я посмотрел на г-жу де Шамбле: она была бледной, как покойница.
Проходя мимо графини, священник окинул ее странным взглядом.
Посторонний человек сказал бы, что в его взгляде сквозила ненависть, но я бы за это не поручился. Отчего же меня внезапно охватила ревность к аббату Морену, ревность, которую я не испытывал к мужу г-жи де Шамбле, невзирая на всю мою любовь к ней?
Я вспомнил, каким тоном Зоя сказала мне: "Ее сосватал священник".
С этого мгновения я не видел и не слышал ничего, что творилось вокруг.
Мой разум был низвергнут в пучину догадок.
Я заметил только, что во время богослужения священник дважды или трижды обернулся, насквозь пронзив меня взглядом.
Всякий раз, когда он смотрел на меня, я чувствовал, как ледяная игла пронзает мое сердце.
Было ясно, что нам с этим человеком суждено возненавидеть друг друга.
После окончания службы священник, возвращаясь в ризницу, снова прошел мимо меня, как и перед венчанием, когда он направлялся к алтарю. Я невольно отпрянул и глядел ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Однако и после ухода аббата я оставался во власти наваждения, будучи не в силах сдвинуться с места, так что Грасьену даже пришлось толкнуть меня локтем в бок со словами: "Ну же, пойдемте!", чтобы я стряхнул с себя оцепенение.
Грасьен подал руку своей жене, как он обещал, а г-жа де Шамбле, казалось, ждала, что я протяну руку ей.
Я быстро подошел к ней, взял ее под руку и, прижимая ладонь к своему сердцу, потянул графиню к выходу.
— Что вы делаете? — с удивлением спросила она.
— Я увожу вас прочь от этого человека, — сказал я, — он ваш злой гений.
— О! Молчите, молчите! — воскликнула Эдмея.
Я почувствовал, что она дрожит всем телом. Но, подобно мне, она ускорила шаг; подобно мне, она, казалось, спешила скрыться от священника.
Я облегченно вздохнул, лишь когда мы вышли из церкви на свежий воздух и увидели дневной свет.
Впрочем, тут же произошло событие, без труда вернувшее мои мысли в обычное русло.
У дверей церкви Грасьена ждал почтальон. Он вручил ему письмо с гаврским штемпелем.
Послание гласило:
"Ваш дядя Доминик скончался, Он оставил Вам небольшой дом по адресу: Церковная улица, № 12, Перед смертью он изъявил желание, чтобы Ваш свадебный пир состоялся в этом доме.
Душеприказчик".
Грасьен прочел письмо дважды.
— Надо же! — воскликнул он. — Вот так шутка!
Молодой человек передал письмо жене.
Зоя, прочитав, передала его графине.
Госпожа де Шамбле посмотрела на меня, и я понял, что она догадалась, в чем дело.
— Что вы на это скажете, госпожа графиня? — спросила Зоя.
— Да, что вы скажете? — настаивал Грасьен. — Я, например, нахожу, что нельзя так разыгрывать мужчину в день свадьбы, а то у него потекут слюнки.
— Возможно, это не шутка, — промолвила графиня.
— А что же еще? — спросил Грасьен. — У меня всегда, всю мою жизнь, был только один дядя — вот он! — и, слава Богу, он не думал мне ничего дарить. Не так ли, дядюшка?
— Это не имеет значения, — произнесла графиня, — давайте посмотрим на этот дом.
— Но ведь дом двенадцать принадлежит папаше Дюбуа! — воскликнул Грасьен.
— Этот человек продал трех сыновей, — заметила г-жа де Шамбле, — значит, он мог продать и свой дом.
Затем, обернувшись ко мне, она спросила с милой улыбкой, словно стараясь развеять мою тревогу, отчего бы она ни проистекала:
— Вы ведь со мной согласны?
— Разве я посмел бы в чем-то с вами не согласиться? — ответил я. — Пойдемте туда!
— И все же… — начал Грасьен.
— Делай, что тебе говорят, дуралей! — перебила его Зоя. — Наверное, кто-нибудь мог бы посмеяться над нами, если б захотел, но кому придет в голову смеяться над госпожой графиней?
Произнеся это, Зоя посмотрела на меня.
— Видит Бог, что это не я, — был мой ответ. — Итак, если госпожа графиня рискнет попытать удачу вместе со мной, я покажу ей дорогу.
— Пропустите господина де Вилье, — сказала Зоя и отошла в сторону.
Нас с графиней пропустили вперед.
Через пять минут мы подошли к дверям дома № 12.
В доме царило оживление — слуги из гостиницы "Золотой лев" во главе со своим хозяином заканчивали накрывать столы в мастерской нижнего этажа, стены которой были увешаны столярным инструментом: пилами, рубанками, фуганками, стамесками и т. п. Кухня пылала жаром, а маленькая столовая, превращенная в буфетную по случаю торжественного события, являла взору расставленные полукругом разнообразные вина для праздничного обеда и завершающего его десерта.
— Черт возьми! — воскликнул Грасьен, окинув мастерскую беглым взглядом. — Дядя Доминик знает толк в жизни!
— Значит, — весело отозвалась Зоя, — первый этаж тебя устраивает?
— Ну да, вполне, — ответил Грасьен, — здесь все очень мило.
— Надо бы осмотреть и второй этаж, чтобы узнать, так же ли он придется вам по вкусу, — предложил я.
— Ну, конечно, — сказала Зоя, взяв мужа за руку, — давайте поднимемся на второй этаж.
— А вы не хотите на него взглянуть? — окликнул Грасьен пришедших на свадьбу юношей и девушек.
Затем он обратился ко мне и графине:
— Вас я не принуждаю; думаю, что вы и так уже все видели.
Графиня собиралась ответить "нет", но я остановил ее.
— Позвольте попросить вас принять участие в сюрпризе, который мне удалось устроить, сударыня, — сказал я, — и если этот пустяк заслуживает награды, я буду вдвойне счастлив получить ее от вас — в таком случае, награда значительно превзойдет величину заслуги.
— Хорошо, — согласилась г-жа де Шамбле, — но с одним условием: вы мне обо всем расскажете.
— О! Рассказывать почти нечего, сударыня, — ответил я, указывая на открытую дверь в сад, сквозь которую виднелись плодовые деревья и цветочные клумбы.
Графиня устремилась в сад, как бы повинуясь моему внушению, и вскоре мы оказались под аркадой, густо увитой виноградом, который не пропускал ни единого солнечного луча.
— Посмотрим, так ли уж вам нечего рассказать, — произнесла Эдмея, снова переведя разговор на мой подарок новобрачным.
— Я имел честь говорить вам, сударыня, когда мне впервые посчастливилось вас увидеть, что, не будучи игроком, я, тем не менее, выиграл в карты довольно крупную сумму.
— Ваш выигрыш составил семь тысяч триста франков?
— Когда вы рассказали мне о Зое и Грасьене, я решил вложить эти деньги в устройство их быта, и, таким образом, освятить золото, происхождение которого казалось мне не совсем безупречным. Как вам известно, я дал Зое две тысячи франков на выкуп ее жениха, а затем истратил три тысячи на этот дом. Я приобрел его как посредник, чтобы молодожены сообща владели собственностью. Наконец, на оставшиеся две тысячи триста франков я купил инструменты и мебель. Как видите, счастье супружеской пары обошлось мне недорого.
— Счастливее всех тот, кто может делать других счастливыми! — воскликнула графиня, пожимая мне руку.
Мы продолжали гулять; г-жа де Шамбле погрузилась в свои мысли, и вскоре ее задумчивость обернулась печалью.
Я увидел, как две слезинки показались в ее глазах, покатились по длинным ресницам и, подобно каплям росы, упали на траву.
Забыв о моем присутствии, графиня приложила к глазам носовой платок.
Некоторое время я молчал, не решаясь беспокоить ее, а затем произнес как можно осторожнее, чтобы постепенно вывести ее из забытья:
— Сударыня, я позволю себе кое-что вам сказать.
Графиня подняла на меня свои голубые глаза: в них еще блестели слезы.
— Что именно? — спросила она.
— Я знаю, какое воспоминание заставляет вас плакать.
— Неужели? — удивилась она и, покачав головой, с грустной улыбкой прибавила: — Это невозможно!
— Вы думаете о поместье Жювиньи.
— Я? — вскричала Эдмея, глядя на меня с испугом.
— Вы вспоминаете маленькую комнату, обтянутую белым муслином поверх небесно-голубого атласа.
— Боже мой! — воскликнула графиня.
— Вы также мысленно обращаетесь с молитвой к той небольшой мраморной Богоматери, что хранит ваш венок и букет флёрдоранжа.
— Да, она сберегла его, — произнесла г-жа де Шамбле с еще более печальной улыбкой.
— Стало быть, я был прав, — продолжал я, — когда говорил, что знаю, о чем вы думаете.
— Мне неизвестно, сударь, — сказала графиня, — каким образом вы проникаете в чужие сердца, но я не сомневаюсь, что этот божественный дар был ниспослан вам за то, что вы утешаете страждущих.
— Но если страждущие нуждаются в моем утешении, сударыня, им следует поведать мне о причине своих страданий.
— Раз эта причина вам уже известна, что еще они должны вам сказать?
— Разве вы не чувствуете, сударыня, что можно успокоить боль, излив ее в сердце друга? Жидкость, переполняющая одну чашу, легко умещается в двух кубках. Расскажите мне о Жловиньи, сударыня, а также о той благословенной поре, когда вы там жили… Поплачьте, рассказывая об этом, и вы увидите, как слезы унесут былую горечь ваших страданий.