Обрадовавшись тому, что в Ростове он будет жить не в общежитии, а в отдельном номере гостиницы, Ивлев в самом отличном настроении отправился на Пушкинскую.
Воображение рисовало необыкновенно радостную встречу с Ольгой Дмитриевной. Да, они встретятся, как старые друзья, вспомнят все юношеское, екатеринодарское, и, быть может, и в Ольге пробудится любовь — вечный источник юности, в котором обновляется сердце.
Шагая по тихой сумеречной улице, Ивлев мечтательно бормотал: «Ольга Дмитриевна!.. Оля… Олечка! Любовь…» Если сейчас любовь возродится, она поможет им открыть немало благородного, даже великого друг в друге…
Гайченко была дома, но с первой же минуты все пошло вовсе не так, как воображал и хотел Ивлев.
Перед ним стояла не девятнадцатилетняя девушка, которую он знал прежде, а почти тридцатилетняя дама с усталым и поблекшим лицом.
— Алексей! Алеша! — Она как-то испуганно всплеснула руками и попятилась в глубь комнаты, полуосвещенной лампой под голубым абажуром.
Ивлев думал назвать ее Олечкой, но, увидев в Ольге Дмитриевне нечто, лишь отдаленно напоминающее прежнюю Олечку Гайченко, почтительно произнес:
— Здравствуйте, Ольга Дмитриевна!
Он не посмел ни обнять, ни поцеловать ее, а лишь наклонился, взял протянутую ему руку и слегка прикоснулся губами к кисти.
Ольга Дмитриевна, словно увидев себя глазами Ивлева, засуетилась и смущенно сказала:
— Снимай и вешай шинель сюда. Видишь, в какой маленькой квартире живу. Работаю кассиршей в пароходной конторе…
Раздевшись, Ивлев сел напротив Ольги Дмитриевны, пристально посмотрел ей в лицо, мягко освещенное голубоватым светом настольной лампы.
Ольга Дмитриевна выглядела не старше своих двадцати семи лет, но в лице ее, отмеченном какой-то едва приметной блеклостью, было то трогательное, жалкое, что всегда мы находим в близких людях после долгой разлуки.
— Значит, вступил в Добровольческую армию? — Она невесело взглянула на блестящие погоны. — Веришь, что горстка офицеров и юнкеров может что-то сделать?
— Эта горстка будет вершить великие дела! — воскликнул Ивлев и тут же вдруг почувствовал: у него отпала всякая охота говорить о возможностях армии и перспективах борьбы.
Ольга Дмитриевна раздумчиво молвила:
— Не будь войны, ты, наверное, был бы автором уже не одного большого полотна.
— Да, пятый год воюю, — в тон ей проговорил Ивлев.
— Неужели нельзя вернуться в Екатеринодар, заняться живописью?
— Значит, бросить Россию в беде? — возразил Ивлев. — А что человечески прекрасней, чище святой борьбы за родину?
— Вся Россия против вас, — сказала Ольга Дмитриевна. — В ноябре в Ростове целых семь дней красногвардейцы и рабочие отбивали атаки казаков Каледина. Вокзал несколько раз переходил из рук в руки. И сейчас весь рабочий люд ждет прихода большевиков. И ждут не только рабочие, но и дворники, и мелкие кустари, и прачки, и приказчики. Большевистские листовки не редкость даже на центральных улицах.
— Теперь, если Корнилов в Ростове, большевикам здесь не бывать…
— А знаешь, — сказала Ольга Дмитриевна, — уже вторую неделю почтамт не принимает ни заказных писем, ни телеграмм в Екатеринодар. Мы на маленьком острове, который тает от красного огня. Такое у меня впечатление.
— Ничего. На Батайский фронт выехал генерал Марков. Значит, почтовую связь с Екатеринодаром скоро снова приобретем. А там у нас сколотилась немалая группа добровольцев из кубанцев. Корнилов еще из Новочеркасска послал туда для связи Эрдели…
— Из-под Батайска всего больше привозят раненых… — сказала Ольга Дмитриевна. — И в больницах санитарки-большевички не хотят ходить за ними.
Разговор подавлял Ивлева.
— Я целый день сидел в поезде. Пойдемте пройдемся по городу, — предложил он.
А потом, покуда Ольга Дмитриевна одевалась в соседней комнате, он разглядывал ее фотографии. Здесь, на карточках, чуть пожелтевших от времени, она была той Олечкой, которую он знал восемь лет назад. Чем-то безвозвратно милым, екатеринодарским веяло от старых фотографий, стоявших в полукруглых ореховых рамочках. И Ивлевым снова овладела грусть о прошлом.
Выйдя на улицу и надеясь, что прогулка возродит хотя бы толику прежнего, он взял Гайченко под руку. Кстати, на улице, в синем сумраке вечера, она вдруг стала выглядеть моложе.
— А помните, как вы позволяли целовать себя только через платочек? — спросил Ивлев. — Почему были так строги со мной?
— Разве забыл? — улыбнулась Ольга Дмитриевна. — Однажды вечером мы стояли под зонтиком в Котляревском переулке и очень мило целовались…
— Без платочка? — удивился Ивлев и смутился: как же так, он не запомнил этого?
— Да, без платочка, — подтвердила Ольга Дмитриевна. — Неужели запамятовал?
Ивлев сдвинул брови. В голове пронеслось немало эпизодов, связанных с Котляревским переулком. Вспомнился даже большой узорчатый абажур, который он, Ивлев, разбил, уронив лампу на квартире у Олечки под Новый, 1910 год. А вот дождливого вечера в памяти не находилось. Странно!
— Ну? — нетерпеливо спросила Ольга Дмитриевна.
Чтобы не обидеть ее, он коротко кивнул головой.
— Вот если бы вы в ту пору хотя бы раз сказали мне «люблю», наверное, не было бы счастливей меня никого на свете.
— Ты, Алеша, недостаточно этого хотел.
— Ну что вы! — запротестовал Ивлев. — Вы были все-таки очень хладнокровной девицей.
Шли некоторое время в молчании.
— И неправда! — воскликнула Ольга Дмитриевна и добавила — Вообще молодые люди требуют от девиц иной раз достоинств, которых сами не имеют.
— А можно у вас сегодня распить бутылку вина? — Ивлев остановился у двери винного магазина.
— Пожалуйста! Но я не пью, — предупредила Ольга Дмитриевна.
— Ничего, немного выпьете.
Носатый, толстый, холено-розовый грузин важно восседал за стойкой.
— Никакой выбор нет, но для тебя, любезный поручик, достану пару бутылок настоящий цимлянский. Только скажи, пожалуйста, какой деньги платить будешь? Если керенки, тогда ничего не спрашивай, кроме кахетинский. И то последний день торгую. Доставки из Грузии нет.
— Дайте две бутылки цимлянского и бутылку кахетинского. Заплачу катерниками. — Ивлев полез за бумажником.
— О-о, катеринки — карош, карош! Тогда, господин поручик, возьми, пожалуйста, и фунт капказская бринза…
Ольга Дмитриевна аккуратно, тонкими ломтиками нарезала брынзу, поставила на тарелки с золотыми каемками бокалы на тонких высоких ножках.
Ивлев наполнил бокалы.
— Выпьем за тех, кто знал первую любовь!
Ольга Дмитриевна чуть пригубила вино и отодвинула бокал на середину стола.
— У меня от вина сердцебиение.
— У кого была первая любовь, у того была юность! — не унимался Ивлев, снова наполнив свой бокал кахетинским.
Обыкновенно от вина он становился красноречив, энергичен, но сейчас, чем больше пил, тем подавленнее делалось его настроение, будто не вином, а свинцом наливал себя.
«Это, вероятно, потому, что все время говорил о гражданской войне», — подумал он и вдруг полушутя промолвил:
— Когда вино мешают с любовью, язык любви становится поистине чудесным…
— Господи! — вздохнула Ольга Дмитриевна. — И ты все еще не утратил жизнерадостности и можешь говорить о любви. А я с ужасом могу думать лишь о том кошмарном завтра, которое грядет. Вот все знакомые ростовские офицеры упорно скрывают, что они офицеры. И совсем не видят никакого будущего у Добровольческой армии.
Ивлев, выпив бутылку кахетинского, принялся за цимлянское.
— Ты, наверное, у меня заночуешь? Изрядно выпил, и уже полночь. — Ольга Дмитриевна взглянула на стенные часы и поднялась из-за стола. — Я уступлю тебе мою кровать.
— Спасибо! — Ивлев оживился и решительным жестом стянул с себя гимнастерку. К счастью, сорочка на нем была свежая, что теперь не так часто случалось из-за недостатка мыла.
Ивлев лег первым, а Ольга Дмитриевна, уйдя в другую комнату и не гася света, еще долго щелкала счетами, потом накручивала волосы на папильотки.
Лежа в постели, Ивлев опьянел и, едва в соседней комнате погас свет, решил, что не будет ничего дурного, если он пойдет и сядет у ног Ольги Дмитриевны.
— Не пугайтесь, я хочу лишь поговорить по-дружески.
— Что ты, что ты надумал? — забеспокоилась Ольга Дмитриевна, когда он вдруг сунул руку под одеяло и начал гладить ее ноги. — Я от всего этого так далека…
Я пьян давно. Мне все — равно.
Вот счастие мое — на тройке
В сребристый дым унесено… —
начал читать стихи Ивлев и запнулся…
— Ты даже и Блока не забыл, — удивилась Ольга Дмитриевна. — А во мне все в комок сжалось. — Она отодвинулась к стене. — Жизнь стала такой трудной, я совершенно беспомощна.
Ивлев смущенно подумал: «Как же это я не вижу, что здесь не до флирта и баловства. Олечка прибита жизнью».
— Простите меня, Олечка! — сказал он и поспешно вытащил руку из-под одеяла. — Вино отуманило голову…
— Да, ты выпил много, — согласилась Ольга Дмитриевна и как-то по-матерински озабоченно сказала — Иди, Леша, спать. Сейчас трудно возрождать минувшее… Да и мне завтра рано на службу, хотя того жалованья, что получаю, теперь хватает лишь на один базар. Почти все свои тряпки спустила.
Ивлев чувствовал, как от стыда у него горит лицо, и, желая поскорее оставить Олю в покое, поспешно поднялся и вышел из комнаты.
Закинув руки за голову, он лежал и все сильней казнил себя за то, что не разглядел сразу, как страшно измучена жизнью Ольга Дмитриевна. Аромат ее юности не вернешь. А вообще-то и в девятнадцать лет была она рассудительной девицей. Неспроста лишь через платочек разрешала целоваться. А поцелуи под зонтиком в дождливый вечер, конечно, выдумала. Не было их! «Да, может быть, и я был для нее нелепой выдумкой. А сейчас, в смутную годину, — и я, и вино, и стихи — еще большая несуразность. В самом деле, какая любовь в пору сплошных невзгод? Нет, я слишком много выпил… Это факт!»