Клика пустила слух, будто между Мадам и одним капитаном из гвардии Месье завязался роман. Король нанес им визит и увидел, как холоден с нею Месье. Мадам чувствовала себя тем слоном, которого незадолго до этого на ее глазах в присутствии короля расчленили, — слишком большой и распространяющей вокруг себя отраву. Она умоляла короля позволить ей удалиться в монастырь.
— Наша дружба не позволяет мне разрешить вам покинуть меня навсегда. Я решительно против этого. Выбросьте эту мысль из головы, — сказал он и напомнил ей о ее долге.
— Меня отравят, как первую…
— Нет, Мадам, — сказал король, призвал Месье, и они кое-что согласовали.
К тому времени яд подбирался уже и к самому королю. Шамбр Ардент, «Огненная Палата»,[15] специальный суд, расследующий колдовство, был остановлен, когда судьи добрались до Атенаис де Монтеспан. Ее обвиняли в том, что она дала королю приворотное зелье и голая принимала участие в черной мессе, на которой приносились в жертву младенцы. И все же яд мог оказаться в молоке, в вине и в клизмах. Отравляли нюхательный табак и перчатки. Дочь Месье от Генриетты, выданная замуж за горбатого Филиппа и ставшая королевой Испанской в двенадцать лет, была отравлена сырыми устрицами, поданными горничной. У нее выпали ногти, и она умерла, отравленная дочь отравленной матери.
Поначалу, прибыв ко двору, Мадам думала, что оставила далеко позади Рейн с его привидениями, где ее дядю Руперта считали колдуном, а его черную собаку — дьяволом, и целые армии отступали перед ним. Однако и здесь, во Франции, обнаружились призраки, и чары, и сумки с жабьей лапкой, сжимающей сердце, завернутое в крыло летучей мыши — все в бумажной обертке, покрытой символами, которых никто не мог прочесть. Еще она была наслышана о черном младенце королевы, тайно увезенном в какой-то монастырь. Королеве подарили Османа, карлика-мавра, всего двадцати семи дюймов ростом, который ходил за ней, как любимая собачка, держал ее шлейф, пряча в него свое лицо, сидел у нее на коленях; следуя королеве, все придворные дамы обзавелись крошечными маврами, и тех даже изображали на портретах. Однажды, когда королева была на сносях, Осман, выскочив откуда-то, так напугал ее, что дитя, как говорили, родилось черным (ибо дитя приобретает качества того, на что посмотрит, испугавшись, беременная женщина). После несчастного случая с королевой молодых беременных женщин остерегали смотреть на Мадам.
На каждый понедельник, среду и пятницу назначались jour d’appartement.[16] Король строил большую галерею на всем пути от своих апартаментов до апартаментов королевы. Уже готовая часть была превращена в бесконечный салон, с семью комнатами для приемов. Мадам ходила между столами, где вели нечестную игру в lasquenet, триктрак, пикет, ломбер, summa summarum и шахматы. Придворные выли, били по зеленому бархату столов кулаками, отчего подпрыгивали золоченая бахрома и золотые луидоры. Одни рыдали, обхватив руками свои парики, и во время игры не вставали даже перед королем. Другие наблюдали с серебряных скамей под хрустальными люстрами, некоторые стояли на коленях на стульях, называемых voyeuses,[17] хихикали, переговариваясь шепотом в оранжевом мерцании.
Иные останавливались у зеркал, чтобы поправить локон или ленту или полюбоваться на себя, иные располагались у апельсиновых деревьев, растущих в серебряных кадках. Запахи смешивались — апельсиновая вода, амбра короля, жасмин мадам де Монтеспан. Мадам и оставшиеся у нее дамы шли сквозь шепот острот. Все гляделись в зеркала, кроме Мадам. Зеркала по обе стороны комнаты тысячекратно отражались друг в друге.
— Я только что вернулся из Парижа, — сказал дофин, картавя, как все королевские дети.
К Мадам подходил ее муж, Месье, мастер увеселений, организатор потех, импровизированных прогулок в колясках при лунном свете, балов-маскарадов. Он дольше всех задерживался перед зеркалами.
У Месье была необычайно бледная кожа человека, проводящего жизнь в парижских гостиных, как у красавицы, выросшей при свечах. Он поправлял галстук и воротник из тонкого венгерского кружева; тройные кружевные манжетки обвивали его руки в браслетах, и на каждом пальце — тяжелые кольца. Он с важным видом двинулся вперед, и ленты взлетели над его каблуками, которые башмачник Ламбертен сделал на два дюйма выше обычных. Его серый шелковый камзол, украшенный золотой вышивкой, на бедрах собран в складки. На жилете из розового шелка, вышитом золотыми цветами, сверкают пуговицы из изумруда. Грудь и большой живот пересекает синяя лента ордена Святого Духа. Он весь унизан бриллиантовыми крестами и звездами, бриллианты украшают эфес его шпаги. Он поклонился Мадам, загорелой, грубой и разбитой — к тому времени уже двадцать шесть раз она падала с лошади.
Он оглядел ее рысьими глазами, проверяя, надела ли она свои немногочисленные драгоценности. Она подумала, что в Месье, только ради моды притворяющемся, будто он ухаживает за женщинами, никогда не ослабеет тяга к роскоши.
Шевалье сделал какое-то замечание, смех долетел до нее. Это все еще причиняло ей боль.
Месье притворился, что не заметил Атенаис де Монтеспан, которая влачила жалкое существование — в платье из французских кружев, в прическе из тысячи бесполезных локонов, связанных черными лентами, перевитых нитками жемчуга.
Месье остановился поговорить со своим кузеном Джеймсом, которого называли «королем за пределами Англии». Мадам, которая чувствовала себя как бы в изгнании, послала Джеймсу одну из своих редких улыбок. В конце концов, не перемени она веру, она бы правила Англией.
Мадам шла по лабиринту Версаля и думала о том, что это и есть ее жизнь, в которой за любым поворотом ее ждет тупик. Королева умерла, и король сказал, что это единственный случай, когда она не доставила ему никаких хлопот.
Однажды Мадам столкнулась со слугами, которые, стоя на лестницах, прикрывали листочками сокровенные места статуй.
— Слишком малы, — сказала мадам де Ментенон, стоявшая у подножия одной из статуй; большой крест, висящий на низке крупных жемчужин, украшал ее грудь. Король женился на мадам де Ментенон, но королевой ее не сделал.
Хотя некогда, как и Мадам, мадам де Ментенон была протестанткой, теперь она пошла крестовым походом на протестантов, добиваясь их полного изгнания из Франции. Ее набожность, кроме всего прочего, убила всякую веселость при дворе.
Король от имени Мадам предъявил права на Пфальц и, получив отказ, обратил его в пустыню. Он жег замки и хижины, вырывал с корнем деревья, и Мадам не спала, потому что, когда она засыпала, ей в кошмарах являлись люди в подвалах, Мангейм, который выстроил ее отец, теперь превращенный в груду камней, Гейдельберг, объятый пламенем.
Мадам, насколько могла, держалась в стороне от политики. Теперь, стоило ей только заговорить со слугой, как Месье тут же бросался к нему выспрашивать, о чем она говорила. Также допытывались у ее детей.
Месье сказал Мадам, что желает назначить своего старого любовника маркиза д’Эффиа наставником их сына. Если она не согласится на это, он постарается сделать ее жизнь настолько невыносимой, насколько это возможно.
— Во всей Франции не найти большего содомита, — ответила Мадам.
— Должен признаться, что д’Эффиа развращен и что он любил мальчиков, но с тех пор прошло много лет, и он избавился от этого греха, — сказал Месье.
Тогда Мадам пошла к королю. Двери широко распахнулись перед ней. Была зима, и мебель в королевских покоях была обита вышитым бархатом (летом — цветастым шелком), а люстры и канделябры были серебряные. Как всегда, она остановилась перед «Музыкантами» Джорджоне и «Женщиной из Флоренции по имени Джоконда» Леонардо да Винчи, потому что у этой женщины были, кажется, тайны, как и у нее, и скрытность, которая успокаивала Мадам. Восемь сук-пойнтеров подбежали обнюхать ее, глубоко зарываясь мордами в придворное платье.
