Чекисты прекрасно понимали причины подобной дерзости -«шансов на то, что при удачном побеге они в течение буквально дней попадут к «своим», у них много»1. Поэтому, несмотря на повышенную заинтересованность партийных и советских органов УССР в рабочей силе заключенных, Гулагу пришлось пойти на своеобразную ротацию -заметить бандеровцев, отправленных малыми партиями с Украины в традиционные гулаговские районы, «неопасными» уголовниками. В результате, политический Гулаг получил прилив свежей «протестной» крови, а расстановка сил в лагерях стала меняться. Началось создание лагерного националистического подполья, сопровождавшееся борьбой за передел «второй власти». Привычные методы усмирения -использование уголовников, «отошедших» от «воровского закона» для подавления политических заключенных - в отношении украинских националистов не работали. Поступления с Украины повстанцев и подпольщиков усилили украинское «землячество» в Гулаге, превратив его в одну из влиятельных сил гулаговского социума.
В 1946-1947 гг. процессы самоорганизации новых политических заключенных и формирования глубокого лагерного подполья проходил свою латентную фазу. В ноябре 1947 г. Гулаг и его Первое управление впервые зафиксировали целый комплекс новых проблем. Гулаговское начальство, походя, отметив оперативные успехи на ниве привычной «борьбы с антисоветской агитацией, антисоветскими группированиями среди заключенных», весьма резко высказалось о снижении качества работы по ликвидации «более серьезных вражеских группирований», ушедших в лагерях в «глубокое антисоветское подполье». Наибольшую тревогу вызывали «идеологическая обработка во враждебном духе окружающих», восстановление «утраченных антисоветских организационных связей по воле», подготовка волынок, вооруженных групповых и одиночных побегов, попытки установить связь с иностранными посольствами.
При всех обвинениях в адрес «контрреволюционной» части лагерного населения практические работники не могли не понимать, что в то время главная угроза для порядка управления исходила все-таки не от «контрреволюционеров», даже не от их новых пополнений с Украины и из Прибалтики, еще переживавших свой «организационный период», а от особо опасных уголовных преступников. В августе 1947 г. в докладной записке на имя заместителя начальника ГУЛАГ Б.П.Трофимова начальник 6 отдела Первого управления Александров проанализировал оперативную обстановку в лагерях и колониях. По его оценке доля особо опасного элемента составляла 40 % от общей численности заключенных - 690495 человек, осужденных за контрреволюционные преступления, бандитизм, убийства, разбой, побеги против 1074405 человек, сидевших за «бытовые, должностные и другие маловажные преступления». Однако в качестве главной угрозы Александров назвал не 567 тыс. «контрреволюционеров», многие из которых никакой опасности для режима и порядка управления не представляли, а 93 тыс. («громадное количество», по оценке чиновника) осужденных за бандитизм, убийства, разбой и т.п.62.
Администрация Гулага чувствовала, что вверенный ее попечению Архипелаг теряет управляемость, что преступная активность 93 тыс. опасных уголовников, поделивших (не без участия лагерной администрации) лагеря и колонии на вотчины, грозит не только режиму содержания и порядку в лагерных подразделениях, но и святая святых -«трудовому использованию контингентов». Именно тогда в прагматичном среднем звене гулаговского аппарата появилась идея радикального решения проблемы - организовать «специальные лагери для содержания осужденных за бандитизм, убийство, вооруженный разбой и побеги».63. Как показали дальнейшие события, высшее руководство страны предпочло разумному и прагматичному полицейскому решению - решение политическое и, как выяснилось, опасное для самой власти.
В 1948 г. особые лагеря были созданы, но совсем не для особо опасных уголовников, а для содержания наиболее активной и враждебной советскому режиму части политических заключенных. В конечном счете, это привело лишь к одному - сокращению «атомизированной» части гулаговского социума и росту сопротивления порядку управления, как в особых лагерях, так и в обычных ИТЛ. Именно с началом организации особых лагерей для изоляции наиболее опасных преступников А.И.Солженицын, тонко чувствующий динамику лагерной жизни, связывает окончание «эпохи побегов» и начало «эпохи бунтов» в Гулаге. Это утверждение, как и любое другое общее суждение, можно, разумеется, оспорить. Известно, например, что именно в 1948 году Гулаг захлестнула как раз волна групповых вооруженных побегов64. Однако, если не углубляться в терминологические дебри, то можно сказать, что групповые вооруженные побеги, иногда похожие на вооруженные мятежи, во всяком случае, в планах и замыслах заговорщиков, действительно были своеобразным переходом от побеговой формы протестов к бунтарской. Не случайно прокурор СССР Г. Сафонов считал, что «групповые вооруженные побеги, имевшие место в Воркутинском, Печорском и Обском лагерях, были организованным выступлением особо опасных преступников, которые ставили перед собою задачу освобождения других заключенных и уничтожение работников охраны и лагеря»65. Прокуратура рассматривала эти выступления как возможную предпосылку широкомасштабных восстаний в ряде окраинных районов СССР.
В марте 1949 г., т.е. спустя год после организации особых лагерей, Первое управление ГУЛАГ МВД зафиксировало в этих лагерях уже не просто активизацию подготовки групповых и вооруженных побегов (побеговые настроения всегда охватывали зеков с приближением весны), но и оформление относительно внятной политической мотивации - например, «с целью продолжения на воле активной борьбы против советской власти»66. В ряде случаев лагерная мифология неправомерно героизировала подобные «восстания» В действительности это были весьма кровавые события. Так, во время побега из Обского лагеря группа в 19 человек, отделившая от основной массы, полностью уничтожила все население оленеводческого стойбища (42 человека, среди которых большинство были женщины и грудные дети)1. Если уничтожение взрослых еще можно было объяснить преступной «прагматикой» - оленеводы всегда были злейшими врагами беглецов, ибо за каждого убитого и сданного властям беглеца местные жители получали вознаграждение, то убийство грудных детей было, мягко говоря, избыточной и устрашающей жестокостью.
Окончательное вступление Гулага в «эпоху бунтов» следует связывать не только с простым фактом концентрации государственных преступников в особых лагерях. Изолированный от всего мира и, казалось бы, замкнутый в себе Гулаг на самом деле чутко прислушивался к пульсу мировой политики. «Долгосрочники», как политические, так и уголовные, сконцентрированные в особых лагерях, штрафных и каторжных лагерных отделениях, воспринимали свою участь как пожизненное заключение. Не приходилось рассчитывать ни на амнистию, ни на досрочное освобождение. В этой ситуации взгляды заключенных были обращены к внешнему миру. Ожидание того дня, когда «холодная война» перерастет в горячую, было для многих, особенно идейных противников режима, единственным лучом надежды. После начала войны в Корее в 1950 г. эти индивидуальные надежды стали одной из социально-психологических доминант антисоветского «особого» Гулага.
Ожиданию «светлого праздника освобождения извне» сопутствовало широкое распространение повстанческих настроений среди отдельных категорий заключенных. Практические выводы из международной обстановки прежде всего сделали украинские и (в меньшей степени, если судить по оперативным донесениям) литовские националисты. В 1951-1952 гг. среди украинцев-каторжан вовсю шли разговоры о предстоящем реванше, который в скором времени Англия, Америка, Западная Германия и Япония «устроят Советскому Союзу», и о кровавой мести коммунистам. Наиболее активная и решительная часть заключенных украинцев не только уповала на американцев, которые «придут и освободят нас из лагерей, но и призывала поднять восстание в первые дни войны, чтобы самим освободиться из лагеря»67. "В район Воркуты,- говорили они,- достаточно выбросить один десант, а здесь в лагере мы должны быть готовы и в любую минуту двинуть лавину заключенных и каторжан на большевиков и стереть их с лица земли"68 (Речлаг).
По информации из Дубравного лагеря , украинские националисты также распространяли «антисоветские провокационные слухи о близости войны англо-американского блока с Советским Союзом»69. Заключенных особых лагерей время от времени захлестывали страхи и опасения «быть расстрелянными в случае возникновения войны» (Дубравлаг, весна 1952 г.), что не могло не провоцировать повстанческих настроений у наиболее решительной части заключенных особого контингента. Появлялись рукописные листовки «антисоветско-повстанческого содержания» с призывами «к вооруженному восстанию заключенных», объединению в боевые группы «для вооруженного выступления и самоосвобождения», для борьбы «совместно с американцами против советской власти» (обращение к солдатам и офицерам охраны)70.
