– Вас, господин хороший, как бы и вовсе к жандармам не упекли. Те сейчас особенно лютуют. Говорят, их распускать собираются. Все их Третье отделение. Вот и доказывают свою полезность перед государем и Отчизной.
Вот тебе и на! Уже городовые в Тифлисе в курсе дрязг, потрясающих кабинеты на самом верху в Питере. Никогда бы не подумал, что тут вообще хоть кого-то интересует вражда между Третьим отделением и ведомством князя Лорис-Меликова.
Георгий уже набрал в объемные легкие воздуху, чтобы продолжить нескончаемую тираду, но тут возок остановился. Значит, мы прибыли в полицейское управление Тифлиса.
Здания я даже разглядеть толком не успел. Уже начали сгущаться сумерки. Да и завели нас в него очень уж быстро. Внутри при свете тусклой лампы за присутственным столом сидел пожилой чин с погонами участкового пристава. Он воззрился на нас с явным неодобрением. Конечно же, работать так поздно вечером не хочется никому. А потому и разговор с нами был недолгий.
– В чем подозреваются? – говорил пристав с характерным акцентом.
– Распространение листовок, – Георгий указал на мальчишку, – и сопротивление власти, – городовой ткнул в меня толстым пальцем.
– Листовки где?
– Вот. – Городовой вынул из-за пояса свернутую в трубу пачку бумаги. Околоточный надзиратель их даже в руки брать отказался.
– Хорошо, – едва подавляя зевок, кивнул пристав.
Он нажал на кнопку – и спустя меньше минуты в комнату вошли два человека в полицейской форме. Правда, без «селедок».
– Этого господина в пятую камеру. А мальчишке отвесить розог на дорогу – и пусть проваливает.
Один полицейский сделал мне жест следовать за ним. Второй же схватил парнишку за плечо. Тот снова принялся сопротивляться, но державший его полицейский габаритами и силой превосходил Георгия. Он легко справился с сопротивлением мальчика, даже не обратив внимания на впившиеся в рукав формы зубы.
– Проучи этого хорька хорошенько, – напутствовал его пристав. – Только смотри не покалечь.
– Слушаюсь, – ответил полицейский – акцент у него, надо заметить, был несколько иной. – Не впервой.
Со мной обошлись довольно мягко. Провели только поверхностный досмотр. Забрали бумажник и документы. И под присмотром надзирателя и полицейского чина завели в одну из камер. Как понять, что именно эта была пятой – я не знаю. Никаких цифр на двери или около нее не было.
Внутри дремал на соломе молодой человек. В плохоньком костюме и очках в металлической оправе. Соломой тут был устлан весь пол – она заменяла обыкновенные в камерах других участков нары. Вот он еще один признак местного колорита.
Юноша едва не подскочил, когда дверь отворилась – и я вошел в камеру. Звон ключей и шум открываемой тяжелой створки разбудил его. Выглядел он презабавно. Из-за растерянного выражения на лице и соломы, торчащей из буйных черных кудрей. Очки съехали на нос. И молодой человек первым делом поправил их.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровался он, поднимаясь на ноги. – Владимир Баградзе. Студент химического. Бывший, правда Завтра поутру приговорен испивать чашу позора. Буду подвергнут сечению кнутом. Прилюдно. Азиатчина! И ведь у меня всего-то дел, что нашли какие-то листовки. А за это такой позор! Меня, между прочим, ни в гимназии, ни в университете ни разу не секли!
– Это вам повезло, Владимир Баградзе, – усмехнулся я, садясь на солому и откидываясь спиной на теплую стену. – Настоящей азиатчины вы просто не ведаете. Мне вот пришлось побывать в Стамбуле, когда разгоняли младотурок. Там кровь по улицам текла реками. Нам же настоятельно рекомендовали не выходить за стены посольства, пока все не утихнет. А вы тут о плетях плачете. В Азии за листовки вы, в лучшем случае, правой руки лишились бы. В худшем же – запытали до смерти, чтобы вы выдали других революционеров или просто неблагонадежных товарищей. Так что наши жандармы в сравнении хотя бы с янычарами турецкими – просто ангелы, можно сказать.
– Откуда это вы столько всего знаете, а? – заинтересовался молодой человек. Он сел так близко ко мне, как это позволяли приличия. Внимательно глядел на меня, как будто боясь пропустить хотя бы одно слово.
– Я был в составе русского посольства в Стамбуле. Я ведь уже говорил вам это, Володя.
– Ох, простите, я ведь так и не узнал вашего имени. Сам свое назвал, а после начал выливать на вас все свое горе-злосчастие.
– Никита Евсеичев, – представился я.
– Тот самый?
Удивление сделало Володю Баградзе еще более комичным.
– Именно тот, – кивнул я, не удерживаясь от улыбки.
И вот что удивительно. Я ведь был не так чтобы сильно старше его. Вряд ли нас разделяло больше двух-трех лет. А между тем Володя казался мне едва ли не мальчишкой. Восторженным и юным, каким сам я был не так давно. Еще до злополучной инспекционной поездки генерала Радонежского по Таврии. Неужели все эти жестокие приключения так сильно изменили меня. Сделали намного старше.
– И как же вы тут оказались?
– А где я должен быть, по-вашему? В Сибири уже? Вот пока не упекли туда, я решил покинуть родину. Временно. Когда все позабудут о моей выходке, то – вернусь. А, может быть, и нет. Как там сложится, еще не знаю.
– Но в полицию-то за что попали?
– Ах это, – притворно вздохнул я. – Да почти за то же, что и вы. За листовки. Вступился за мальчишку, которого городовой избивал. – Я решил несколько сгустить краски. Молодые люди, вроде этого вот Володи, очень любят подобные истории. – А оказалось, что мальчишка этот листовочник. Вот и угодил сюда за политику и сопротивление властям. Но, чувствую, недолго мне тут куковать. И плетьми я, как вы, не отделаюсь.
Я как будто напророчил себе судьбу этими словами. Двери открылись с особенным тюремным лязгом. На пороге стоял надзиратель с фонарем в руках.
– Ты, новенький. На выход. Пришли к тебе.
На пороге камеры я обернулся. Володя провожал меня грустным взглядом. Как будто меня на казнь выводили. Я ободряюще подмигнул ему на прощание.
Надзиратель проводил меня обратно в комнату, где сидел за столом пристав. Правда, в этот раз тот был не один. Рядом с ним примостился у стойки жандармский чин с погонами поручика. Мундир на нем был идеально подогнан. Сабля покоилась в ножнах на поясе. С другой стороны – револьвер. Как будто он не в губернском городе находился, а в военном лагере. Но главным было не это.
У меня едва ноги не подкосились, когда я увидел его. Неверный свет тусклой лампы сыграл со мной злую шутку. Передо мной стоял Аркадий Гивич Амилахвари. Только помолодевший на несколько лет. И почему-то потерявший в чине.
– Отчего замерли, будто привидение узрели? – с усмешкой обратился он ко мне. – Да, я – князь Амилахвари. Племянник Аркадия Гивича. Тоже по жандармскому ведомству служу. Только вот в столичные экспедиции не пробился пока. Нам из управления мигом телефонировали о вас, Никита Ксенофонтович. Как только документы ваши увидали – так и кинулись к аппарату, наверное. Верно, пристав?
