В чем заключается легкая воспламеняемость гения? В способности подвергать холодному исследованию правила надуманной логики. Бесспорно, подобные умы могли бы достичь многого, если бы только они научились находить в познании множества частей какой-либо вещи ту радость, которую они находят в познании множества вещей.
Человек, внимательно и вдумчиво занимающийся какой-нибудь одной узкой областью, будет, безусловно, так же хорошо судить и там, где дело касается не вкуса, а рассудка, если ему только должным образом представят дело; тогда как другой, знающий много, нигде не чувствует себя дома. Если бы в настоящее время самые многообразные знания нельзя было приобрести столь легко из книг без напряжения и, притом, исключительно с помощью памяти, то, пожалуй, такой энциклопедизм можно было бы одобрить. Но так как именно это случается постоянно, то я уже по этой причине предпочитаю небольшие, но четкие знания.
Если бы на свете существовали только репа и картофель, то, пожалуй, кто-нибудь сказал бы: как жалко, что растения стоят вниз головой!
Ньютон сумел разложить цвета. Как будут звать того психолога, который нам скажет, из чего слагаются причины наших поступков? Большинство вещей, когда они становятся заметными, уже слишком велики. Рассматриваю ли я зародыш жолудя под микроскопом или же вековое дерево невооруженным глазом, я одинаково далек от их начала. Микроскоп служит только для того, чтобы все больше смущать нас. Насколько могут доставать наши подзорные трубы, мы видим светила, вокруг которых, возможно, вращаются планеты. Что нечто подобное происходит и в недрах земли, в этом убеждает нас магнитная стрелка. А если это простирается дальше? Если в мельчайшей песчинке также вращаются пылинки вокруг пылинок, кажущиеся нам столь же неподвижными, как неподвижные звезды? Можно было бы представить существо, которому наше видимое мироздании показалось бы кучей раскаленного песка...
Так как справедливость нашего суждения основана не столько на знакомстве с мнениями других людей, сколько на опыте или познании фактор, то возникает вопрос, что может вернее всего привести нас к этому богатству фактов, которые служат как бы отправными точками нашего суждения. Является ли таким средством изучение истории, или это уже результат нашего хотя бы малого общения с миром?
...Нам следовало бы стремиться познавать факты, а не мнения, и, напротив, находить место этим фактам в системе наших мнений...
Свою обувь, я, правда, не могу себе сам изготовить. Но свою философию, господа, я не позволю себе навязать. Обувь я, пожалуй, и закажу, ее я сам не могу сделать.
Сколько же открытий совершится в будущем! О, если бы наши современники рассуждали так мудро о некоторых вещах, как Сенека о кометах[80]!
Прослеживать все до последнего предела, чтобы не оставалось ни малейшей смутной идеи, стремиться обнаружить недостатки, исправлять их или вообще указывать на что-то более совершенное в данном направлении — единственное средство приобрести так называемый здравый смысл, что должно являться конечной целью наших усилий. Без этого нет истинной добродетели. Только это создает великого писателя: scribendi recte sapere est et principium et fons[81]. Необходимо лишь желать, гласит основной принцип Гельвеция.
Для него, как и для философа-болтуна, важна не истина, а словесный трезвон.
При исследованиях доверяй себе, обладай благородной гордостью и помни, что другие, избежавшие твоих ошибок, не лучше, чем ты, избежавший ошибок, совершенных ими.
Гении прокладывают дороги в науках, а люди, обладающие умом и вкусом, разравнивают и украшают их. Улучшение дорог следует рекомендовать для того, чтобы лучше переходить с одной на другую.
Заключать об упадке наук из современного состояния учености, когда польза, основательность и крохоборство относятся как 1:3:5, значит проявлять большую близорукость. Ведь эти зигзаги — лишь часть непрерывного пути, и рано судить, приведет ли он к подъему или упадку. Пятьдесят лет педантизма и крохоборства — явление, конечно, печальное для современной эпохи, в сущности же это незаметные искривления большой линии и только вблизи кажется, что она возвращается вспять. Если народ, уже выйдя однажды из состояния благородной простоты, оказался ослеплен мишурным блеском, то дорога обратно, к простоте, идет, как мне кажется, через еще большую аффектацию, которая приводит к отвращению.
Что проистекает от причин, а что от случая?
О превращении воды в вино[82] посредством циркуля и линейки.
Профессора в университетах, как хозяева трактиров, должны бы иметь вывески.
Едва ли можно говорить о философах. В Европе их с трудом наберется около дюжины, прочие же — магистры, доктора и профессора философии. Конечно, древние превосходили нас:
1. Потому что они не подражали постоянно.
2. Не знали догматизма.
3. Изучали больше вещи, чем слова.
4. Были свободней.
5. Не писали, чтобы заработать на кусок хлеба.
6. Больше наблюдали природу...
...Первый умственный взгляд, которым я окидываю вещи, очень важен. Наш ум смутно охватывает их со всех сторон, и это часто более ценно, чем ясное представление об одной их единственной стороне.
Поистине, говорит Даламбер, даже сносные учебники логики полезны лишь для тех, кто может обойтись и без них. Благодаря знанию перспективы слепые не станут зрячими.
Там, где движется любое тело, имеется пространство и время; поэтому простейшее в этом мире существо, обладающее ощущениями, можно было бы назвать существом, измеряющим углы и промежутки времени. Наш слух, возможно, также и наше зрение состоят именно в этом подсчете колебаний.
Все это высижено при бодрствующей учености и спящем здравом рассудке.
Готтентоты называют мышление бичом жизни. Que de Hottentotes parmi nous![83], — восклицает Гельвеции. Прекрасный девиз.
Мир, должно быть, еще не очень стар, потому что люди еще не могут летать.
...Человек находится не внутри земного шара, на котором он живет, а на его поверхности, если не считать воздушного слоя; подобным же образом и внутренняя сущность вещей не доступна человеку, он познает только их поверхность, если не считать той незначительной глубины, на которой еще может дышать философский водолаз.
Так осмеют нас еще, пожалуй, и наши родичи — и ангел, и обезьяна[84].
Я, пожалуй, охотней изобрел бы слово «сверхумник», чем какое-либо иное. Оно, несомненно, делает честь его создателю. Ведь существуют люди, привыкшие обо всем изрекать глубокомысленные суждения и не потому, что эти суждения естественно приходят им в голову, скорей, напротив, эти идеи искусственны и ни на какого черта не нужны философии. Это, так сказать, чудеса в мире идей, на которые нельзя рассчитывать. Так как подобные люди постоянно приводят причины (потому ли, что считают это своим долгом, или прекрасным), они почти всякий раз упускают из виду естественное объяснение; все тяжеловесное, притянутое за волосы, льстит их гордости больше, чем естественное, ведь именно она побуждает их поступать так. И в этом также кроется причина, почему великие открытия кажутся нам такими легкими, когда они уже сделаны...
