Сказано — сделано. Я вновь поднимаюсь, весь в крови, рука и ухо тоже при мне, и направляюсь навстречу врагу, туда, откуда мы пришли. Теперь уже мой компаньон начинает на меня кричать, причем я понимал буквально все. Похоже, у меня усилился жар, и чем выше у меня поднималась температура, тем совершеннее становилось мое знание английского. Да, я едва передвигаю ноги, но чего-чего, а отваги мне всегда было не занимать. И ему, как бы он ни старался, меня не остановить. Так мы с ним и собачились, иначе не скажешь, стоя посреди равнины. К счастью, нас там никто не видел. В конечном итоге, правда, он все-таки победил, с силой сжав мою изувеченную руку. После чего я просто вынужден был уступить. И пойти за ним. Однако не прошли мы и четверти часа в направлении города, как я замечаю, что нам навстречу по дороге скачет около дюжины кавалеристов в хаки. Они стремительно надвигались, и я уже было подумал, что нас сейчас снова атакуют.

— Ура! — завопил я практически сразу, как их увидел. — Ура!

И тут до меня дошло, что это англичане.

— Ура! — в ответ поприветствовали меня они.

Их офицер приближается. И делает мне комплимент.

—  Brave soldier! Brave soldier![6] — говорит он. — Where do you come from?[7]

Хороший вопрос, я бы и сам не прочь узнать, откуда я кам фром. Этот урод опять сбил меня с толку.

Теперь я готов был идти и вперед, и обратно, куда угодно, лишь бы побыстрее отсюда свалить. Мой спутник, на которого я опирался, пинками подгонял меня по направлению к городу. И срать они хотели на мой воинский долг. Да я и сам уже перестал понимать, зачем собирался вернуться, да и собирался ли, я чувствовал только сильную боль внутри. Ле Дрельер об этом тоже не узнает. Он уже покинул нас навсегда. Между тем дорога плавно, можно даже сказать, словно намереваясь меня поцеловать, приблизилась к моим глазам, и я улегся на нее, как на мягкую перину, в то время как в башке у меня продолжались бомбардировки. А потом все смолкло, и только всадники в хаки никуда не делись, точнее их [приглушенный] галоп, потому что я больше ничего не видел.

Очнувшись, я обнаружил себя в церкви лежащим в настоящей постели. Меня разбудил все тот же шум в ушах, и еще, кажется, привидевшаяся мне во сне собака грызла мою левую руку. Но это уже мелочи. Боль, какую я испытывал, превысила все мыслимые пределы, и если бы мне тогда без заморозки, по живому разрезали живот, и то, наверное, хуже бы не стало. И так продолжалось не час и не два, а всю ночь. В какой-то момент во тьме у меня перед глазами взлетела и вяло, но не без изящества, опустилась чья-то рука, и у меня внутри словно что-то встрепенулось.

Невероятно. Это реально была рука телки. И несмотря на свое состояние, я почувствовал, как у меня встает. Краем глаза я стал вглядываться в темноту между двух коек, где должна была находиться ее пятая точка. И сумел разглядеть колыхавшуюся под натянутой тканью задницу. Похоже, я опять вижу сон. В жизни ничему нельзя доверять. Мысли вновь путались и сбивались в кучу у меня в мозгу, словно эта задница на них так подействовала. Меня задвинули в самый дальний угол церкви, который был хорошо освещен. И тут я потерял сознание, судя по запаху, из-за наркоза. Должно быть, прошло не меньше двух дней, когда я очнулся от еще более нестерпимой боли, голова буквально раскалывалась от шума, я даже не сразу поверил, что это в реальности. Удивительно, но я как сейчас помню этот момент. И дело вовсе не в обилии или разнообразии испытываемых мной тогда страданий, куда хуже, что ты погружаешься в состояние полного дебилизма и не способен контролировать вообще ничего, включая собственную тушку. Это была такая глубина падения, ниже которой опуститься уже невозможно. Ваше призвание, долг, верность которым вы всегда хранили, годы лишений, упорного труда, все летит к чертям, превращается в груду никчемных осколков, и попробуйте потом их собрать. Жизнь надо мной тогда вдоволь поизмывалась. И когда она снова решит заставить меня биться в агонии, я просто плюну ей в рожу. Рано или поздно ее блядская сущность проявляется в полной мере, и не надо со мной спорить, уж я-то ее знаю. Достаточно на нее насмотрелся. И мы обязательно с ней еще встретимся. У нас свои счеты. Я ее тоже достал. Ну и пошла она.

Но я еще не все рассказал. Через три дня в главный алтарь попал настоящий артиллерийский снаряд, раздался взрыв. Сновавшие по госпиталю англичане запаниковали. Я же сразу понял, что волноваться особо не о чем. Изнутри церковь была оформлена достаточно красочно, увитые мальвами пилоны перекликались с желтыми и зелеными витражами, создавая ощущение праздника. Мы посасывали лимонад из рожка. Так что атмосфера была вполне подходящая. В самый раз для таких напитков. Потом меня посетило кошмарное видение, я увидел генерала Метюле дез Антрая[8], который восседал в вышине под самым куполом на крылатом золотом коне и, разумеется, разыскивал меня... Заметив меня, он еще раз внимательно вгляделся, не обманывает ли его зрение, после чего пошевелил губами, и его усы затрепыхались, как крылья бабочки.

— Ну что, не узнаешь меня, Метюле? — отбросив церемонии, вполголоса поинтересовался я у него.

Наконец я все же заснул, и еще больше приблизился к отчаянию, гнездившемуся, как я отчетливо ощущал, прямо между глазницами, где-то в глубине моего черепа, сразу за мыслями и не смолкавшим ни на секунду шумом, о котором я уже устал говорить.

Судя по всему, нас перевезли на вокзал и разместили в поезде. Это был вагон. Там все еще ощущался аромат свежего навоза. Мы едва тащились. Теперь мы направлялись туда, откуда еще совсем недавно прибыли на фронт. Всего один, два, три, четыре месяца назад. Мой вагон был полностью забит расставленными в два ряда носилками. Я лежал возле дверей. Пахло еще чем-то, я сразу почувствовал хорошо знакомый мне запах смерти и карболки. Из полевого госпиталя нас, похоже, пришлось экстренно эвакуировать.