— Вижу, капрал, вы не слишком утруждали себя чтением переданных вам приказов и даже не помните содержания ни одного из соответствующих посланий, которые, вне всякого сомнения, были вам отправлены. Одних только депеш я насчитал двенадцать. И все они отправлялись... после того, как вы покинули вокзал... вплоть до того момента, когда события стали развиваться настолько стремительно, что до конца отследить их теперь не представляется возможным, я имею в виду четыре дня, в течение которых ваш отряд в полном составе был накрыт артиллерией противника, осуществив перед этим продвижение вперед к франш-контийской ферме, расположенной в семистах метрах от реки... и все это после перегруппировки и многочисленных отклонений от маршрута, установленного вашим руководством, и вот эти отклонения, сразу хочу подчеркнуть, как раз и вызывают у меня массу вопросов, их масштаб, должен сказать, просто не укладывается у меня в голове, потому что вы тогда оказались в сорока двух километрах к северу от первоначального направления. Очень бы хотелось, чтобы вы еще раз напрягли свою память, так как вы теперь единственный выживший после этой гротескной эпопеи... Единственный выживший, который что-то соображает точнее, поскольку кавалерист Крюменуа из 2-го эскадрона, обнаруженный возле госпиталя в Монлюке, вот уже два месяца не в состоянии произнести ни слова.
Я решил последовать примеру Крюменуа. Молчать. Слишком уж велика была разделявшая нас пропасть. Начнем с того, что он изъяснялся почти так же витиевато, как мой отец. Что само по себе уже было показательно. Бебер давился от смеха на своей койке. В какой-то момент инквизитор обернулся и окинул его грозным взглядом, но нужного эффекта не достиг. Опишу, что было дальше... Я прикидывал про себя, пока он говорил, в чем именно он собирается меня в итоге обвинить? В дезертирстве с поля боя? В оставлении поста? В чем-то более серьезном...
— Ладно, — сказал он в завершении, вставая, — я буду держать вас в курсе.
Больше я этого типа никогда не видел, но довольно часто о нем думал. Редко встретишь человека, нашедшего себе занятие по душе. Малышка Л’Эспинасс окончательно стала моей покровительницей. Все говорили, что мне повезло, но в глубине души эти окровавленные, вечно стонущие доходяги с соседних коек наверняка мне завидовали. Фердинанд, сказал я себе, если этот гад на тебя настучит, тебе придется как-то выкручиваться. Позаботься об алиби, твое везение может выйти тебе боком...
Я прекрасно видел, что капрал северо-африканец, у которого недоставало одного глаза, прямо весь истекал слюной, настолько ему не терпелось оприходовать мою телку.
Прошли еще две недели. Я уже мог вставать. Слышал я только одним ухом, во втором грохотало, как в кузнице, но это уже мелочи, теперь мне хотелось поскорее отсюда выбраться. Бебер тоже собрался выписываться, у него накопилась куча неотложных дел. И вот мы с ним вдвоем решаем обратиться с просьбой к мадмуазель Л’Эспинасс! Той же ночью она снова явилась к моей постели, светит газовый ночник, а Л’Эспинасс склонилась к моему изголовью. Она дышит мне прямо в нос. Я прекрасно понимал, что решается вопрос жизни и смерти. Я набираю полную грудь воздуха. Сейчас или никогда. И впиваюсь в ее рот, в обе ее губы, раздвигаю их, всасываю в себя ее зубы и кончиком языка касаюсь десен. Ей щекотно. Но она довольна.
— Фердинанд, — шепчет она, — Фердинанд, а вы хоть немного меня любите?..
Нельзя говорить слишком громко, соседи только для виду храпели. Наверняка все поддрачивали. Из ночной темноты снаружи доносилось бум-бум, в двадцати километрах, если не ближе, постоянно бухали пушки. Для разнообразия я стал целовать ей руки. Я засунул два ее пальца себе в рот, а другую ее руку положил на свой болт. Мне хотелось привязать к себе эту шлюху. Я еще раз обсосал весь ее рот. Я готов был засунуть язык ей в дырку жопы, сделать что угодно, сожрать ее месячные, лишь бы избавиться от того типа из военного совета. Однако малышка была совсем не глупа.
— Вас, наверное, сильно напугал, Фердинанд, да? Визит коменданта... Ваши объяснения выглядели не слишком убедительно...
Я не реагирую. Просто пробормотал что-то для вида... Я прекрасно понимал, к чему она клонит. Ей нравилось, что я боюсь. Сучка реально от этого тащилась. Она терлась о мою постель. У нее был мощный фламандский зад. Стоя на коленях, она, похоже, полностью слилась со мной в экстазе и по-настоящему словила кайф. Это была молитва.
— Завтра, когда вы отправитесь на утреннюю мессу, Фердинанд, не забудьте поблагодарить Бога за дарованное вам спасение и улучшение своего состояния. Хорошего вечера.
Все завершилось, она кончила и ушла. Калеки вокруг так и остались с разинутыми варежками. Я же чувствовал себя, как после партии в бильбоке. Двенадцать очков. Два очка. Ноль очков... Ригодон...
Следующий день прошел в ожидании. Но из военного совета опять никто не пришел. Тем временем я как бы между делом пытался побольше выведать у лежачих, которым наверняка было что вспомнить о войне.
— Ты видел уже, как кого-то расстреливали? — поинтересовался я у артиллериста, а у него как раз один осколок застрял в легких, другим же ему отсекло кончик языка.
— Ну я вил аного в Сиссоне, ани эт телали шитай три раса... Не мешно.
Не особо складно получалось.
— К шастью атжюжан, — добавил он, — вшатил ему еше три пули в рошу.
Но и этого мне хватило, чтобы оценить свои перспективы. Я сразу стал прикидывать, отправят меня в деревню и расстреляют там, или же сделают это прямо здесь, в Пердю. И то и другое было вполне реально.
Мысли о будущем, гул в ушах и лихорадка не покидали меня всю ночь. И раз уж мне удалось найти мою малышку Л’Эспинасс... раз так, черт, сказал я себе, я не должен сдаваться, сдаваться мне нельзя... Еще два дня и три ночи. От военного совета по-прежнему никаких вестей. А мне ведь еще ничего не предъявляли в связи с полковой кассой, которую эти искатели приключений на свою задницу тогда тоже грабанули, между тем это могло бы стать самым серьезным, чтобы меня как следует прижать, для каких-нибудь особо упоротых отморозков, объявившихся в последний момент. Хотя я бы наверняка выпутался, даже вечерняя лихорадка не помешала бы мне подготовить соответствующие их уровню тупые ответы. Но пока все глухо. Я наблюдал, как за начисто вымытыми окнами восходит солнце и над поблескивающими от дождя остроугольными фламандскими крышами разливается тусклый северный свет. Все вокруг снова оживало, и мне нравилось за этим наблюдать.
Сам я все еще оставался по уши в дерьме, Мекония, который не терял надежду извлечь мою пулю прежде, чем я от него ускользну, дважды в день сменял священник, приходивший подготовить меня к встрече с вечностью, плюс еще этот чертов шум, от которого у меня постоянно тряслась башка, из-за чего я практически не мог спать, ну разве что урывками, в общем, это была в высшей степени насыщенная жизнь, жизнь полная мучений и пыток. И она, я знаю, уже не станет такой, как раньше, когда моя жизнь не отличалась от жизни всех этих дебилов вокруг, для которых сон и тишина — это нечто само собой разумеющееся, раз и навсегда. В шесть утра обычно открывается дверь, и входит дежурная санитарка, три или четыре раза мне она попадалась на глаза, и вдруг однажды утром оттуда неожиданно въезжает муслим на каталке с развороченной выше колена гаубицей ногой.
— Хочешь повеселиться, — окликнул меня Бебер, — понаблюдай за своей телкой.
И действительно, стоило только этому овцеёбу объявиться в палате Сен-Гонзеф, как она вообще практически забыла о моем существовании. Надо было видеть, как она суетилась вокруг его кровати, порхала как бабочка над цветком, иначе не скажешь. И тут же она начала зондировать этого барана прекрасно мне знакомым зондом максимального размера. Из-за ширмы послышались стоны. До нас доносились такие рулады, что мы прямо заслушались. А на следующий день его прооперировали, аккуратненько так оттяпали ему ногу до бедра. И после этого она, как ни странно, буквально не отходила от него ни на шаг. Дай я тебя прозондирую. Я, должен признаться, даже стал [ревновать]. Бебер надо мной просто ухохатывался. Дай я тебя еще разок прозондирую. А овце-любу и правда было очень плохо. Его полностью окружили ширмами. И тут Бебер поделился со мной еще кое-чем. До меня даже не сразу дошло, о чем это он, но потом я просто офигел. Бебер, надо сказать, времени даром не терял. Я даже не поленился и сам сходил глянул. Меконий был не в курсе. Только мы с Бебером. И больше никто. Короче, этот араб там у себя за ширмами долго не задержался, уже через два дня ему так поплохело, что его спустили вниз в лазарет.
