Я читал на Камчатке короткую заметку в «Правде», но я и так знаю всё: как продвигался их проект, как его считали мертворожденным. Я даже сам сомневался, нужно ли загонять в одно здание и детский сад, и магазин, и парикмахерскую, и столовую, и комбинат бытового обслуживания, и клуб? Она доказывала мне: «Нужно, можно, удобно». Доказывала и год назад, когда проект только задумывался, и позже, когда сидела над ним ночами дома.
Теперь я радуюсь, будто это мой проект.
— В Целинограде уже начинают строить, а на будущий год — в Москве! — говорит она. — Здорово, правда?
— Ну, а дома-то как?
Дом — это Надюшка и Люба.
— Все хорошо, — говорит она. — Надюшка в школе, Люба в детском саду. Все ждут тебя…
— Удери пораньше. А?
— Постараюсь. — Она притрагивается к моему воротнику. — А ты, я смотрю, начинаешь седеть… Ой, и как здорово!.. Ну, ну, до вечера!
Поднимаясь по лестнице, я понял, что это в нашей квартире трезвонит телефон.
— Слушаю, — сказал я, не снимая шубы.
— Кто говорит? — спросил женский голос.
— А кого вам нужно?
— Это не отец Нади?
— Да.
— Где ваша дочь?
Как мне не было жарко, я почувствовал холодный озноб.
— Как — где? В школе…
— В школе ее нет.
— Как — нет?
— Так вот и нет! — раздраженно подтвердил женский голос. — Вы можете прийти сейчас в школу?
Не помню, как я сбросил шубу и оказался на улице. Школа была рядом — метров триста от подъезда. Еще издали я заметил группку ребят с портфелями, толпившихся возле школьных ворот.
Может быть, я и не заметил бы их, но они явно с любопытством смотрели на меня и ждали. Вдруг выскочила Надюшка — живая, пунцовая и какая-то взъерошенная.
— Папочка, ты! Вернулся! — И добавила уже иным голосом — А мы с уроков ушли… Тебя вызвали?
Я вздохнул с облегчением.
Тут же ко мне подошел какой-то парень, на голову выше Надюшки («Где-то я его видел?»), и произнес подчеркнуто серьезным баском:
— Пожалуйста, не ругайте ее! Во всем виноват я!
— Очень приятно.
Я направился в школьный двор. А Надюшка и другие ребята остались у ворот.
Около школьной двери какой-то юный философ, лет пяти от роду, возился с котенком.
Заметив меня, он произнес:
— Дядя, а ты думаешь, котенок сам родился? Его мама-кошка родила! Вот!
В этот день я трижды слушал рассказ об одной и той же истории.
Первый раз — из уст Антонины Ивановны, директора школы, которая, как я узнал, по очереди беседовала с родителями учеников 8-го класса «Б», Я попал к ней третьим. До меня у нее уже побывали две матери.
— Понимаете ли, случай неприятный, — говорила Антонина Ивановна, и уже по ее первым словам я понял, что по телефону со мной разговаривала не она. — Конец учебного года. Многие ребята из класса готовятся к вступлению в комсомол. Кроме того, идет повторение пройденного. Ну, а было все так, насколько я знаю. На четвертом и пятом уроках у них история. Ни с того ни с сего один из учеников обругал преподавательницу истории бранным словом. Это случилось на четвертом уроке. Лидия Викторовна отправила его ко мне. Он был у меня, объяснялся, говорил, что, дескать, его слова не относились к преподавательнице. Я потребовала, чтобы он вернулся в класс и извинился. Он ушел от меня, а потом весь класс не явился на последний урок. Во главе с председателем совета отряда и старостой — вашей Надей. Удрали куда-то в Шереметьево, в аэропорт… Я знаю вашу Надю, знаю многих ребят в классе. Не пойму, как они не могли повлиять на других. Правда, — Антонина Ивановна улыбнулась, — двух учеников они в классе все же оставили, хотя те и хотели уйти вместе со всеми. Оставили чуть ли не силой: у них, мол, и так последние предупреждения, им грозит исключение из школы. И ребята сообразили, что им уходить нельзя. Так что видите, народ не глупый, все понимает. Я вас очень прошу: поговорите с Надей. Ребята большие, ершистые, с нами, педагогами, они могут быть неоткровенны. Вот мы и решили обратиться к вам, родителям. Побеседуйте с ребятами по душам. Ну, а нам придется, конечно, принять какие-то меры. Завтра проведем пионерскую линейку. Поговорим со всеми на учкоме. Вероятно…
В кабинет вошла женщина — молодая, сухонькая, немного сутуловатая, с острым лицом. Она с любопытством взглянула на меня.
— Вот как раз Лидия Викторовна, — объяснила директор, — а это…
— Да, да, знаю, мне уже сказали, — перебила ее Лидия Викторовна и довольно подробно повторила мне то, что я уже слышал от Антонины Ивановны. — И вообще, — добавила она, — ваша Надя стала в последнее время довольно замкнутой. Я убеждена, здесь сказывается влияние этого лоботряса Игоря. Он старше всех в классе и хочет казаться умником. Он, видите ли, даже знал, что сегодня встречают какую-то делегацию! А у них с вашей Надей какие-то, я бы сказала, странные взаимоотношения… И вот…
— Ну что вы! — Антонина Ивановна встала из-за стола. — Не надо преувеличивать, Лидия Викторовна. И потом, говоря объективно, Игорь…
— Не убеждайте меня! Не убеждайте! — упрямо повторила учительница. — Вы считаете Игоря способным, а для меня он переросток, дурно влияющий на весь класс, в том числе и на старосту. Нечего тут скрывать…
Я совсем опешил.
— И уж если говорить начистоту, — продолжала Лидия Викторовна, — то я не понимаю, какая может быть дружба, говоря языком Антонины Ивановны, у пятнадцатилетней девочки и семнадцатилетнего верзилы.
— Папочка! Ну как же ты не понимаешь! — говорила мне дома Надюшка. — Ну неправа же она, Лидия Викторовна, неправа! Он совсем не про нее «дура» написал, а она пристала, отняла силой тетрадку и выгнала его из класса. А потом он пришел, извинился и говорит, что слово это совсем не в адрес ее, Лидии Викторовны. А она ему в ответ: мол, слово «дура» женского рода, а не мужского, и потому она прекрасно понимает, к кому оно относится. А он ей говорит: «Разве только вы в классе женщина, чтобы на себя это принимать?» А Лидия Викторовна опять: «Конечно. А кто же здесь еще женщина?» Глупо! Как будто девочек в классе не было. Ну тут он, конечно, неправильно поступил. Сел за парту и говорит: «Вот действительно дура!» А она услышала и закричала: «Вон из класса! Лишаю тебя до конца года права посещения моих уроков!» Только он не нарочно так сказал! Честное слово! Нечаянно у него сорвалось! Он сам объяснял нам потом, что и не хотел совсем так говорить. А когда урок кончился, как-то так получилось, что все решили больше не ходить на историю. Потому что неправа она, Лидия Викторовна! Правда, мы говорили с Люсей — она председатель нашего отряда, — что, может, не надо так. А мальчишки говорят: «Мы вас презирать будем, если останетесь!» Ну как же мы могли! Неужели ты не понимаешь? И потом же мы не просто гулять пошли… Мы в Шереметьево…
— Какие же мальчишки?
— Ну какие. Всякие..
— А все же, кто именно?
— Игорь, например, — произнесла Надюшка и опять добавила: — Ну не могла я иначе! Правда, не могла!
— Это тот самый Игорь, который учительницу… дурой обозвал?
— Да… то есть нет, — поправилась Надюшка. — Он же не про нее написал, я говорила тебе. Это потом он сказал…
— Он второгодник?
— Почему второгодник? Просто он старше нас на два года. Он в детстве болел полиомиелитом. И два года пропустил. У него и сейчас еще рука плохо двигается…
— Ну, а ты? Как ты относишься к нему?
— Как? Никак! Мы просто дружим. Он, честное слово, хороший. Только откровенный слишком. Прямо все говорит, как есть. Если хочешь знать, даже когда Сталина стали критиковать в газетах, он прямо учительницу спросил, а она говорит: «Не знаю». А он: «Вы же газеты читаете? Что вы думаете о культе?» А она ему: «Эта тема не для вас!» Вот с тех пор она и придирается к нему. И он ее не очень любит… А вообще-то ты не волнуйся…
— Я и не волнуюсь.
— Нет, я почему говорю… — продолжала Надюшка. — По истории мы нового ничего не проходим. Так, повторение пройденного…
— И что же вы сейчас повторяете из пройденного?
— По истории? Отечественную войну сорок первого — сорок пятого годов.
— И как?
— Что — как? — не поняла Надюшка. — Что — как? — повторила она почти испуганно. Видимо, все случившееся всерьез озадачило и взволновало ее.
— Как она, Лидия Викторовна, объясняет вам то самое пройденное? Хоть интересно, например, тебе?
— Н-нет! — призналась Надюшка. — Как в учебнике… Это мы и сами можем прочитать… Ты только… Папочка! Не говори, пожалуйста, маме! Да?
— Ладно, не скажу, — пообещал я. — А насчет повторения пройденного…
Это был дом в тихом московском переулке. Очень шумный, беспокойный дом в очень тихом переулке у Кировских ворот. Не знаю, может быть, и верно, что когда-то, давным-давно, до революции, он принадлежал какому-то знаменитому московскому купцу, торговавшему чаем. Это нас не волновало. Мы знали другое: вот уже почти четыре года этот дом был заветной несбыточной мечтой московских мальчишек и девчонок. Несбыточной потому, что он был единственный в Москве, и даже, может быть, во всей стране. И попасть в него было труднее трудного.
А мы попали. И мы ходили сюда, как в свой дом. Мы были горды и счастливы необыкновенно…
— Мальчик, а мальчик! Подожди!
Я остановился. В коридоре ко мне подбежала девчонка, ниже меня ростом, без пионерского галстука. Я еще удивился: «Почему без галстука?» В Дом пионеров все приходили с галстуками, если не считать взрослых и самых старших ребят.
— Это твои стихи в «Пионерке» вчера напечатаны?
Да, а что?
И в самом деле — что? Вчера стихи в «Пионерке» — верно. И на той пятидневке были стихи. И в прошлом году. И в позапрошлом. Я уже три года печатаюсь. На то и деткор!
— Нет, мне просто сказали. Хорошие стихи. Только — не сердись! — там рифма одна плохая, по-моему: «тогда» и «вождя». Я сразу заметила и вот хотела…
Так все началось. А может, чуть позже, когда мы случайно вышли из Дома пионеров вместе. Она спросила, где я живу, и я соврал на всякий случай, что далеко, хотя жил совсем рядом. Мы больше часа шагали по Москве. Шли в сторону ее дома. И потом я еще раз соврал, когда сказал, что учусь не в шестом, а в восьмом классе. Хорошо, что она не спросила, сколько мне лет. Я бы не мог ей признаться, что мне тринадцать. Правда, только до лета. Летом будет четырнадцать.
В общем, что говорить: возраст трагически подводил меня. Школа — ладно! Но и в Доме пионеров, в литературной студии, которая состояла из трех кружков — младшего, среднего и старшего, — мне была уготована честь находиться в младшем…
Все это было весной. И ей исполнилось уже (уже!) шестнадцать лет. А осенью ей будет семнадцать. Она училась в девятом классе. И, может быть, поэтому она еще больше мне нравилась.
В Доме пионеров было интереснее, чем в школе. В школе я учился, и даже, кажется, сносно. В этом году, например, за первые две четверти ни одной посредственной отметки, если не считать алгебры. Но школа — это школа. Я бы охотно променял свой шестой класс на седьмую комнату Дома пионеров.
