— Так завтра к какому часу подать, ага? — спрашивает шофер.
Ишь, стервец, абсолютно убежден, что верно разгадал ситуацию.
— Ровно в семь утра — и без проволочек, — резко и четко говорит Касбулат, и эта резкость, разумеется, адресована не дошлому шоферу, а ему самому.
После ужина он не просматривает, как обычно, газет и журналов, а просто сидит неподвижно и нехотя курит. Сабира, конечно, отлично понимает, что мужа что-то тревожит, что он не в своей тарелке, но, как всегда, делает вид, что все нормально, и спокойно убирает со стола. Потом она стелет постель. Ее мягкие привычные движения сегодня раздражают Касбулата, он даже тихонько скрипит зубами.
В голове какой-то сумбур, какие-то смутно беспокойные мысли, и тело почему-то корежит. В чем дело? Сегодняшнее совещание, посвященное зимовке скота, прошло нормально, провел он его, как всегда, четко. Конечно, были кое-какие личные выпады, попытки субъективно подойти к существу вопроса, но он их сразу пресек. В чем же дело?
Он накидывает пальто и выходит на улицу. Поземка превратилась уже в настоящий буран. У ворот намело целый сугроб. Вокруг темно, видимость на длину аркана. Должно быть, небо обложено плотно. Вот незадача! Какой-нибудь месяц-полтора — и до весны бы дотянули. Дрянь погодка… Как бы скот не пострадал… Вдруг начнется падеж?
Касбулат быстро входит в дом, хватает телефонную трубку, звонит председателю райисполкома, другим товарищам, делится с ними своей тревогой. Товарищи тоже обеспокоены, но не очень. Некоторые оптимисты думают, что к утру буран устанет. Однако Касбулат до глубокой ночи сидит у телефона, звонит председателям колхозов, спрашивает, сколько отар в кошарах, сколько в степи, интересуется, какие приняты меры на случай многодневной непогоды. Председатели все невероятные оптимисты, голоса у них сильные, уверенные. Нижестоящие всегда успокаивают вышестоящих, уже это он знает по себе.
Надо было все-таки выехать немедленно. Раньше он не задумался бы ни на минуту, сразу бы помчался, — хоть днем, хоть ночью, в любую погоду, а в последнее время что-то стал не таким решительным. Стареть начал, что ли? Да ведь только еще полсотни набрал, даже седины в висках нет и сил еще достаточно — самый государственный возраст.
Что-то все-таки с ним происходит. Всю жизнь он работает, что называется, на людях. Поле приложения его сил — человек, человеческая масса. Всю жизнь собрания, совещания, большие и малые, и в них вся его страсть, вся энергия, а чувствовал он себя на публике всегда хорошо, как конь в табуне. А теперь вот, надо признаться, старается избежать многолюдия. Это происходит инстинктивно, неосознанно, но он явно жаждет уединения, одиночества. Даже самые интересные совещания старается поскорее свернуть. В колхозах тянет его из правления куда-нибудь на ферму или в одинокий домик чабана. И всегда ему особенно хочется посетить Коспана. Хорошо бы и в эту поездку заехать к нему, посидеть молча вместе с ним у камелька.
И откуда у него появились эти склонности, не очень-то свойственные руководящим лицам, — уму непостижимо. Откуда бы ни взялись, — но ему всегда хочется видеть этого молчуна с его нерешительной, почти детской улыбкой. Всегда он чувствовал за его молчанием какую-то редкую душевную ясность. Даже смотреть на него приятно — в каждом движении сквозит что-то простое, мудрое и успокаивающее.
…Судьба впервые столкнула их лет двадцать назад, осенью сорок первого года. Из новобранцев, собранных со всего Казахстана, была сформирована национальная бригада. Касбулат был назначен командиром роты. Начались учения. Однажды в одном из взводов Касбулат заметил громадного смуглого верзилу. Нелепые неуклюжие движения этого солдата привели его в ярость. При команде «вперед» верзила позже всех отрывался от земли и бежал тяжело, враскачку, словно верблюд. Звучала команда «ложись», все прижимались к земле, а гигант еще несколько шагов пробегал вперед, потом опускался на корточки и виновато оглядывался. Винтовку он держал, как кочергу. Короче говоря, отличная мишень для фрицев.
Касбулат подозвал солдата к себе, оглядел его с ног до головы и процедил:
— Ты просто создан для войны, дружище.
Он стал лично заниматься с ним и провозился битый час. И сам устал и солдата в пот вогнал. «Встать — бегом — ложись!» — свирепо орал Касбулат, пока совершенно не охрип. Солдат старался изо всех сил, обливался черным потом, но все у него получалось так, как будто он снимался в кинокомедии. Касбулат дрожал от ярости.
