И тут я впервые вижу, что тополь мертв. Высох. Он изъеден короедами. Он весь белый, белый, этот тополь. Седой, мертвый. Нет на нем ни одного зеленого листика… Только птицы глухо трепещут в темных глухих гнездах. Это индийские грачи — майна…
Тогда я бегу в кибитку и беру флейту-най, подаренную мне дервишем-муджавиром Хотамом-ходжой… Я весь дрожу…
…Придет время — посох и флейта позовут тебя!..
Может, время уже пришло? И пора уже бороться со страшным этим ползучим, незримым тлением, на которое обречено все живое? С гиблыми жесткими короедами, победившими, опустошившими живое трепетное священное дерево? Но как бороться? Как?..
…У гончара седого вчера я побывал,
Из темной мертвой глины кувшин он вызывал,
И лишь слепцы не видели — но ясно я видал,
Как прах отцов далеких с его перстов спадал…
Мушфики, мальчик, отрок, худой, с наголо обритой головой, стоит под лунным тополем, под мертвым тополем и изо всех сил дует в свирель. Веселый! Свирель веселая! Поет!.. Лицо его улыбается. Свирель поддается ему. Впервые слушается его. Податливая, веселая, курчавая, как каракулевый бухарский барашек, свирель-пай пляшет, струится в его губах. Льнет к детским губам.
Древняя свирель. Певучая. Ночная. Лунная… Струится… Глохнет… Потом Мушфики отрывает най от губ и поет касыду о Белом Тополе…
Тополь средь ночи тополь возносится стволом жемчужным
в облако возносится
Тополь ночи
В гнездах поздних птицы ночи плодоносят яйценосят долго сонно
И но стволу яйцо течет и льнет и льется тянется медово упоенно
Тополь тополь ночи ночи ночи тополь короедов ленных полный
полный
Тополь
Обреченный
Тополь-то умер, но касыда, касыда останется… Ее будут читать люди, петь хафизы, бродячие певцы.
А тополь умер… Но родил касыду…
И грачи-майна шевелятся в живых гнездах средь мертвых белых ветвей…
А у саманного дувала тихо стоял Турсунджан с круглой, как термезский арбуз, головой. А там, за дувалом, прижавшись к нему дрожащим телом, стояла Кумри, и над ними была блаженная, душистая ночь падающих золотых урюков. Над ними была святая Ночь Падающих Плодов!..
А Мушфики стоял со свирелью под лунным белым тополем, и на него неслышно сыпались с мертвого дерева жуки-короеды. И над ним была Ночь Падучих Короедов. Но Мушфики улыбался. И шептал певучими губами касыду…
— Ах, Турсунджан, Турсунджан, зачем мы давали клятву о дувале? Клянусь алыми конями, я освобождаю тебя от клятвы!..
— Нет! — сказал Турсунджан. — Пусть дувал будет высоким!..
Уже светало, светало в садах, садах, садах.
Уже светало в садах, садах.
Уже светало в садах…
Ночь Падающих Плодов, Единственная, где Ты?…
Ты опять не со мной.
Убей! Убей не умеющего
убивать без дрожи!..
Уже поздняя осень!..
Уже в просторных, ясных, хладных садах жгут палую золотую листву!
Уже костры неохотные, сырые чадят, горят, уже дымы витают средь опустелых деревьев!..
Горькие ползучие дымы…
Но Турсунджан и Кумри стоят по обе стороны дувала и шепчутся, смеются, молчат, таятся. Они выросли за прошедшие месяцы. Уже саманный дувал отстал. Уже саманный дувал невысок. Уже маковая головка в красном платке и круглая, как термезский арбуз, голова в ферганской пыльной тюбетейке переросли недвижный дувал. Уже они встречаются над дувалом. Уже витают. Уже!..
А Мушфики старается не глядеть в сторону дувала, а уходит в пустынные сады и там играет на нае, и жжет костры, и глядит в струящиеся, немые, осенние, азиатские небеса.
Там высоко и безмолвно летят, скользят осенние перелетные птипы. Они летят в Индию?.. А Мушфики никогда не увидит иные страны, иные земли?.. Неужели он никогда не побывает в Индии, а так и останется навек в этих червивых садах (а бывают червивые народы, пораженные червем?.. Народы Падучих Короедов?.. Народы Белого Тополя?.. И тогда приходят дервиши-пророки и изгоняют червя?.. Но я хочу к иным народам, в иные сады, в живые, в не взятые червем… Я еще молод…) в родном, но убогом, малом кишлаке Чептура? Неужели эти безмолвные птицы счастливее и вольнее его?..
Мушфики вспомнил слова дервиша Хотама-ходжи: Блаженны бродячие хафизы!.. Душа странника — благословенный караван-сарай!.. Посох и свирель позовут тебя!..
Уже зовут!
Я пойду вслед за птицами. Пора!.. Да и не могу я глядеть на две счастливых, застенчивых, улыбчивых головы над дувалом… Горячо мне в глазах становится, словно от сырого дыма осенних костров…
Пора!..
Как быстро их две головы выросли над дувалом, а голова Мушфики только поднялась вровень с ним…
Мушфики бежит к кибитке. Бросает в отцовский старый полевой хурджин несколько лепешек, сухих урючин и тутовых ягод, кладет в мешок най — свирель, берет в руки грушевый посох Хотама-ходжи.
Выходит с мешком и посохом из кибитки и идет к дувалу.
Мушфики ростом с посох. Мальчик еще…
Но блаженны выходящие в путь в дни юности своей, когда голова едва превышает высоту посоха.
Ибо мир открыт шире молодым глазам!..
Через много лет придет легендарный Мушфики в родной кишлак, в родные урюковые сады согбенным от старости и мудрости путником, и вновь седая, ветхая голова его склонится и будет вровень с посохом, как в день, когда он вышел в дорогу жизни, ибо сказано: и возвращается ветер на круги своя… А садовник в сады своя…
…Турсунджан и Кумри, прощайте! Я ухожу. Оставайтесь в садах… Уже птицы летят… Уже из ущелий веет осенней прохладой… Когда я был совсем маленьким, прохожая люли-цыганка по моим голым ступням нагадала мне бесконечную дорогу! Всем она гадала по рукам, а мне по ногам!.. Всем по ладони, а мне по пяткам! — маленький путник с огромным мешком-хурджином и посохом улыбался. Он шутил на прощанье, этот маленький мудрец, уже познавший горечь первой любви. И первой смерти. А впереди была еще более щемящая и ранящая разлука с другом, с Турсунджаном круглоголовым… Ах, неужели детство — это одни потери и разлуки?.. Одни горькие, сырые, осенние костры в опустелых, грустных, хладных садах?..
