Когда я смотрел снизу, снег казался мне то розовым, то лиловым, то серым. Но когда подошел ближе, — покрытая снегом вершина находилась от меня на расстоянии не больше полутораста метров, — снег оказался грязно-серым: собственно говоря, это был даже не снег, а лишь снежная грязь.

Я сел на упавшую сосну, но, замерзнув, снова встал. Я думал, что отсюда увижу сражающиеся армии, а увидел Сойву, лесопилку, кальвинистскую церковь и Латорцу. Но наших армий я не видел. Не было слышно даже шума битвы.

Ветер рвал листву дубов и играл иглами сосен, пели птицы. Неподалеку куковала кукушка: «Ку-ку! Ку-ку!»

Я был голоден. Кусок хлеба с маслом, который дала мне с собой тетя Эльза, остался в кармане брюк, лежавших на берегу Латорцы.

Я пошел обратно. Конечно, не из-за хлеба с маслом, но, трезво взвесив положение, я решил, что это будет самое лучшее. Если я переплыву обратно Латорцу, то смогу еще догнать основную группу венгерской армии.

Теперь я шел вниз. Это было менее трудно, но все же нелегко. Спустился в долину, но Латорцы и следа но было. По-видимому, я пошел опять по неправильному пути. Теперь я был отрезан от Сойвы горой с двумя вершинами.

Солнце уже исчезло за горами.

Раньше мне было жарко, теперь я мерз.

Внезапно, как будто без всякого перехода, потемнело.

Я оперся на дерево и, дрожа, стал глядеть в темноту. Домой бы сейчас! И не в Сойву, а в Берегсас.

Устав после целого дня работы, отец, верно, закуривает сейчас трубку и начинает:

— Ну, если уж мы обязательно хотите знать, ребятишки…

Я расплакался.

А вдруг появится медведь, такой громадный, как тот, которого кучер Петрушевич весной убил оглоблей, или же дикий кабан, тот самый, который четыре дня тому назад распорол одному дровосеку живот…

И пока я дрожал от выдуманных мною ужасов, медведь на самом деле приближался. Я слышал, как трещали ветки под его ужасными лапами. И даже не один медведь, а два… три… целая медвежья семья. А я был один, без всякого оружия…

— Мама! — взвизгнул я.

— О, черт, проклятье! Тут кто-то чужой! — выругался один из «медведей» по-русински.

Около меня стояли четыре русина. Один из них зажег спичку и осветил мое лицо.

— Племянник еврейского доктора, — сказал он. Я узнал по голосу отца Миколы.

— Какой черт занес тебя сюда?

— Я заблудился.

— Шут бы тебя побрал!

Теперь только я заметил, что русины что-то тащили. Это «что-то» имело ветвистые рога. Убитый олень.

«Браконьеры!» — решил я.

Русины шепотом совещались. Совещание затянулось. А так как мне было очень холодно, то я спрятался под шубой Петрушевича.

— Ты умеешь молчать? — спросил меня Петрушевич.

— Умею.

— Обещаешь, что будешь молчать? Если ты разболтаешь, вся деревня будет смеяться над нами, что мы, взрослые бородатые мужчины, тоже заблудились…

— Не бойтесь, я не разболтаю. Пусть убьют меня, я все равно не скажу, что видел вас, и об олене тоже ничего не скажу.

— Добром это не кончится, — сказал один русин.

— Все будет в порядке! — ответил решительно Петрушевич. — Если паренек что-нибудь сболтнет, я убью Марусю.

Петрушевич взял меня на руки. Под его шубой было тепло и сильно пахло потом. Я заснул. Когда проснулся, мы были уже у самой деревни.

— Дойдешь отсюда сам до дому?

— Дойду.

— И будешь молчать?

— Буду.

— Не забудь: если разболтаешь — я убью няню Марусю.

Стемнело. Окна нашего дома были освещены. Я постучал в одно из них.

— Доктор ушел к больному! — крикнула тетя Эльза.

— Это я, тетя Эльза, я — Геза.

— Боже ты мой! Геза нашелся!

Моя меня с ног до головы борным спиртом, она плакала. Прислуга принесла теплое молоко и яичницу.

— Где ты был? — спросила тетя Эльза, когда я немного пришел в себя. — С самого полудня ищут тебя два дровосека, весь лес обыскали.

— Я заблудился. Очень устал. Вы не знаете, тетя Эльза, кто победил?

— Спи сейчас же! — приказала тетя Эльза.

Было около полудня, когда я проснулся. Рядом с моей кроватью сидел Карой с забинтованной головой. За его спиной стоял Дёрдь — с перевязанной рукой.

— Мы победили? — был мой первый вопрос.

Карой посмотрел на Дёрдя, Дёрдь на Кароя.

— Более или менее, — ответил наконец Карой.

— Раненных много?

Отец с обеда до самого вечера ходил из дома в дом.

Только после долгих расспросов мне удалось узнать от Кароя все подробности битвы.

— Сначала нам не везло, — сказал он. — Русины стреляли в нас, стоя за толстыми деревьями, и мы никак не могли подойти к ним близко. Послали к ним парламентера и предложили сдаться. Но они высмеяли наших парламентеров. «В атаку!» — приказал военачальник венгров Бодор. Мы пошли в атаку и, несмотря на сильный огонь, добрались до дуба, за которым спрятался авангард русин — Легоцкий и Шушляк. Френкель стукнул Шушляка по голове, и Шушляк в ответ на это ударил его ногой в живот. Что было потом? Говорю же я тебе, что папа до самого вечера промывал раны. Но серьезно ранен только Френкель. Одним словом: выбито несколько зубов и расшиблено несколько голов, больше ничего.

— Но в конце концов мы все-таки победили?

— Да, победили. Наши, за исключением Эжайаша Френкели, все уже опять на ногах, русины же не смеют выйти на улицу. Они боятся, что начальник уезда арестует их.

Начальник Сойвинского уезда действительно вмешался в войну детей. Два жандарма ходили из дома в дом и отбирали деревянные мечи.

К обеду вернулся домой дядя Филипп. Осмотрев меня с головы до ног, он нашел у меня небольшой жар и велел оставаться в постели. После обеда, когда Карой и Дёрдь хвастались на улице своими перевязками, дядя Филипп присел около моей кровати.

— Теперь расскажи мне по порядку, как ты заблудился и как попал домой.

Я объяснил ему, какая задача стояла перед «морским десантом» и как я попал на ту сторону горы с двумя вершинами. Пока я говорил, в комнату вошла тетя Эльза.

— Ну, а как же ты добрался домой?

— Я услышал тяжелые шаги, испугался, думал — медведь и начал кричать. Но это был не медведь, а четыре человека.

«Ух! Проговорился!»

— Что это были за люди?

Я молчал.

— Что это были за люди? — повторил свой вопрос дядя Филипп.

— Четверо леших.

— Что-о-о?

— Я говорю: четверо леших. Одежда у них была зеленая, как мох, туфли и шапки красные, а бороды белые и длинные-длинные, до колен. У троих были серебряные мечи, а у четвертого, у которого на голове была корона, висела шпага из чистого золота.

— Что ты врешь, Геза? — перебила меня тетя Эльза.

Но дядя Филипп движением руки заставил ее замолчать.

— Я никогда не вру! — сказал я сердито.

— Это мы хорошо знаем, — успокоил меня дядя Филипп. — Тетя Эльза шутит. Ну, что было дальше? Что делали эти лешие?

— Старший из леших, у которого на голове была корона вместо шапки, подошел ко мне и спросил, что мне нужно в его царстве. Я сказал ему, что заблудился. «Кто ты такой?» — спросил король леших. Я ответил ему, что я племянник дяди Филиппа. «Это племянник еврейского доктора», — обратился тогда король леших к своим подданным. Лешие долго говорили между собой на каком-то чужом языке, наверное по-французски, потом король опять обратился ко мне. «Закрой глаза!» — приказал он. Я повиновался. «Ничего не видишь?» — «Ничего». — «Когда я скажу: „пора“, ты должен считать до семи, после этого можешь открыть глаза и будешь на краю деревни. Но если ты еще раз нарушишь покой моего царства, я убью няню Марусю. Понял? Ну, если понял, тогда „пора“!» Я стал медленно считать до семи и, когда раскрыл глаза, действительно оказался на краю деревни.

— У него сильный жар! — сказала тетя Эльза.

Дядя Филипп отрицательно покачал головой.

— Вот что, Геза. Ты говорил, что в лесу было совсем темно. Как же ты видел, что у леших одежда была зеленая, а туфли красные?

— Как? Как я видел? А разве я не сказал, что у каждого из них был фонарь? Такой же фонарь, какой бывает у шахтеров. У троих они были серебряные, а у короля фонарь был золотой.

— Ну, тогда все понятно. А король леших грозил тебе, что, если ты еще раз вторгнешься в его царство, он убьет няню Марусю?

— Да.

— Все понятно! — повторил дядя Филипп. — Решительно все.

— Ты уверен, что у него нет горячки? — спросила тревожно тетя Эльза.

— Совершенно уверен!

По распоряжению дяди Филиппа я два дня оставался в постели. Когда на третий день я вышел на улицу, многие дети еще продолжали ходить с завязанными головами или перевязанными руками. У меня же был только насморк, которым никак нельзя было похвастаться. Сколько я ни сморкался, никто не знал, что насморк, так же как и раны других, был получен в борьбе за родину.

Политика

Я почти ежедневно читал будапештскую газету, которую выписывал дядя Филипп. Карой тоже. Он интересовался отделом «Юмор дня», а я — отчетами о заседаниях парламента. Длинных речей я не читал. Они мне были непонятны и скучны. Но когда попадались сообщения о том, что депутаты независимцы кричали членам правительства: «Лакеи Вены», или: «Вы продаете родину по фунтам», такие места я прочитывал раза три подряд и был счастлив. Я возмущался до глубины души, когда узнавал, что эти «лакеи Вены» осмеливались назвать депутатов национальной независимости «клоунами». Но на свете не было ничего лучше политики.