— Я стар, государь, во мне крови-то чуть осталось. Уволь.
— Так что? Выходит, твоя кровь дороже моей, — осерчал Алексей Михайлович. — Стыдно, Родион Матвеевич. А ещё родня. Царь тебе добра желает, а ты...
Огорчать далее высокого родственника Стрешнев не решился, позволил и себе кровь отворить. Правда, ему не получшало оттого, наоборот, похудшало, голова закружилась и тёмные бабочки в очах затрепыхались. И Алексей Михайлович сам устыдился своей настойчивости:
— Ты уж прости меня, Родион Матвеевич. Я ведь как лучше хотел. Прости, брат.
Отпустив домой занедужившего после такого «лечения» боярина, велел царь послать ему в подарок лучшего своего сокола, дабы загладить вину, а лечцу своему выговорил:
— Ты что ж, Костериус, али не знал, что ему нельзя отворять?
— Знал, государь.
— А что ж молчал?
— Не хотел царскому велению перечить, — нашёлся хитрый лечец.
— Дурак. И у царского веления бывают помутнения.
Пока пускал царю кровь, явился запыхавшийся окольничий Матвеев. Костериус тут же достал чёрный флакон, ткнул его в нос окольничему, затем, плеснув тёмной жидкости в склянку, протянул:
— Пей, да скоренько.
— А ты?
— Я уже пробовал.
— Это не в счёт без свидетелей, — сказал Матвеев и, единым духом опорожнив склянку, сунул её лечцу. — Теперь себе налей.
«Пока пробуем, — подумал раздражённо Костериус, — царю, может статься, уж и не понадобится». Но всё ж налил и себе зелья, выпил.
Оно и вправду, когда налили царю и поднесли пить, он уж в полусознании обретался и половину склянки на себя пролил. Что-то пробормотал. Матвеев не понял что, переспросил:
— Что, государь, что?
— Патриарха звать велит, — раздражённо сказал лечец. — Собороваться хочет.
Артамон Сергеевич обернулся к постельничему, спросил с нескрываемой укоризной:
— Аль не слышал, Иван Максимыч?
— Слышал. Бегу.
Всё наоборот поворотилось. Постельничему, самому близкому к царю человеку, по сути второму лицу в царстве, все приказы выдают, словно он казачок на посылках. Но что делать? Случай-то из ряда вон. Царь помирает.
«Прости, Господи, — крестится Матвеев, подумав такое. — Ведь ещё не старый, сорок семь всего, и не болел вроде очень. А вот поди ж ты, Всевышний зовёт».
— Что ж не легчает-то государю? — спросил лечца окольничий строго. — Сделай ещё чего, не стой орясиной.
— Да, да, да, — согласился Костериус и достал другой пузырёк, наливал в склянку дрожащими руками. Именно по дрожанию этому Матвеев понял: худо дело. Выпил и это зелье. Оказалось горькое. Сплюнуть хотел, но сдержался, царю ведь питьё-то назначено. Ревниво проследил, как пил сам лечец.
Но и это лекарство более половины на сорочку государю пролилось. А что и в рот попало, не прошло. Закашлялся Алексей Михайлович, почитай, всё и разбрызгал. Открыл глаза, спросил с натугой, но ясно:
— Где Иоаким[3]?
— Послали за ним, государь. Скоро будет.
— Скоре бы, скоре, — пробормотал царь, опять смежая веки.
Патриарх влетел в покои, принеся холод и мокреть улицы на рясе. Он был решителен и твёрд, и это передалось всем, даже у Костериуса руки трястись перестали. Он сделал своё дело, чем мог помог, теперь приспела пора патриарху делать его дело — соборовать умирающего. Все отступили от ложа царского, дабы не мешать высокому иерею. И тут окольничему Матвееву в ум пало: «А престол-то пуст будет! Господи, надо к утру поспеть, пока все не узнали, надо поспеть». Однако во дворце уже начиналась суматоха. Первыми появились в покоях государевых его сёстры: во главе со старшей Татьяной Михайловной — Ирина и Анна, а там и плачущая дочь Софья Алексеевна[4] прибежала.
Окольничий Матвеев, выйдя из спальни умирающего, поймал кого-то из слуг, наказывал строго:
— Беги к Апраксиным, всех обеги, скажи, чтоб чуть свет в Думе были, потом к Лихачёвым[5].
— Всем?
— Всем: и Тимофею, и Михаиле, и Ивану.
— А Милославским?
Артамон Сергеевич поморщился:
— Ну, этим, если успеешь, напоследок.
Назвал ещё несколько знатных фамилий, на поддержку которых мог рассчитывать. И слуга помчался.
Сам Матвеев направился к покоям молодой царицы Натальи Кирилловны[6], столкнулся с ней в дверях опочивальни. Она была уже одета, — видимо, ей сообщили о муже.
— Наташа, — схватил её за руку Матвеев, — ты куда?
— К нему, куда ж ещё.
— Не надо. Ты уж ему ничем не поможешь. Патриарх соборует его. Там все сёстры и Милославские девки. Не ходи. Поднимай Петрушу.
— Среди ночи-то?
— Идём! Поднимай! — И Матвеев силой повлёк царицу к покоям царевича.
— Но дите же спит, — пыталась убедить боярина царица. — Артамон Сергеевич, зачем беспокоить ребёнка?
— Наталья, неужто не понимаешь. — Матвеев перешёл на шёпот. — Престол-то впусте, надо Петра на него сажать. Петра царём провозглашать.
— Но ему всего четыре года. Какой он царь?
— Эх, бабий ум, — поморщился Матвеев. — А мы-то на что? Ты, я, братовья твои, отец, наконец.
— Но Фёдор-то старше. А Иван?
— Что — Фёдор? Он уж с постели не встаёт, ноги — что брёвна. Не сегодня завтра за отцом последует. А Иван[7], — Артамон Сергеевич махнул рукой, — всем ведомо, — дурак, да к тому ж почти слепой. Какой он царь.
Он буквально втащил царицу в покои царевича, сам от лампады возжёг свечи в бронзовом шандале.
— Ну! Буди!
Наталья Кирилловна склонилась над спящим ребёнком, окликнула нежно:
— Пе-тя, Петенька.
— А-а, — внезапно открыл тот большие, навыкате глаза. — Что, маменька?
— Вставай, миленький, вставай, родной.
— Уже светает? Да? — спросил царевич, позёвывая.
И тут подступился окольничий.
— Пётр Алексеевич, вставай, а то проспишь престол-то. Быстро одевайся. Где твои порты?
Мальчик быстро откинул одеяло, соскочил на пол и, наклонившись, полез под кровать, достал горшок.
— Я сначала пописаю.
— Пописай, пописай.
Наталья Кирилловна помогала сыну, поддерживала горшок, пока он справлял малую нужду Матвеев взял было штаны, дабы помочь царевичу одеться, но тот выхватил у него их из рук.
— Я сам.
Боярину понравилась такая самостоятельность, молвил удовлетворённо:
— Ну вот, чем не царь. Всё сам норовит, не то, что те дохлики.
Матвеев с видимым удовольствием ущипнул мальчика за тугую щёку. А когда царевич оделся, взял его за руку и, наклонившись, сказал серьёзно и почти торжественно:
— Сейчас, Пётр Алексеевич, мы пойдём с тобой садиться на престол. Он освободился, и окромя тебя его некому более наследовать. Понял?
— Ага, — кивнул царевич. — А саблю с собой можно взять?
— Какую саблю? — не понял Матвеев.
Мальчик вырвал свою руку, вспрыгнул на кровать, потянулся к стене и извлёк из-под одеяла саблю. Небольшую, но настоящую.
Поймав недоумённый взгляд Матвеева, Наталья Кирилловна пояснила:
— Днями купец приезжал из Сибири, подарил ему. Он чуть с ума не сошёл от радости, вот и спать с ней ложится.
— Так можно взять? — спросил мальчик боярина. — Дядя Артамон, можно?
— Да нет, Пётр Алексеевич. Царю полагается скипетр и державу, сиречь царское яблоко, в руку, особливо на престоле.
— А саблю?
— Саблю тоже можно, но лишь на походе.
Мальчик, вздохнув, с сожалением положил саблю на кровать.
— Ладно. После престола обязательно в поход пойдём.
В Думе собрались бояре: одни сидели на лавках, другие ходили взад-вперёд, встревоженные худой вестью — умер государь.
Матвеев ввёл Петра и направился с ним прямо к престолу, стоявшему на возвышении. Наталья Кирилловна осталась за раскрытой дверью, сочтя неприличным являться: ей, женщине, в Думе, да ещё в такой час.
— Вот садись сюда, Пётр Алексеевич, — указал Артамон Сергеевич мальчику на царское седалище и хотел подсадить его, но тот сам прыгнул на место.
«Эк шустёр, — с удовлетворением отметил Матвеев. — Молодчага!»
— А скипетр, а царское яблоко, — напомнил царевич. — Ты ж обещал.
— Всё будет, Пётр! Потерпи. Как Дума провозгласит, всё получишь: и скипетр, и царское яблоко, и шапку Мономаха. Сиди. Я побегу.
Наталья Кирилловна видела, как сбежал с царского возвышения окольничий Матвеев, как стал перебегать от одного думца к другому, что-то жарко говорить каждому. Она догадывалась: Артамон Сергеевич хлопочет за сына её Петюшу, за царство для него.
Но Петюшка-то, Петюшка! Сидит на престоле, болтает ногами. Потом стал ковыряться в подлокотнике. И вдруг — о ужас! — забрался на престол с ногами, мало того, встал там, поворотясь к Думе спиной, начал разглядывать резьбу на спинке седалища.
Наталья Кирилловна в великом волнении и отчаянии смотрит на думцев, которые тоже видят, что там вытворяет на престоле царевич, говорят меж собой, смеются чему-то. Ясно, чему смеются.
«Господи, вразуми Ты неразумного, — бормочет Наталья Кирилловна. — Неужто Артамон Сергеевич не видит этот срам?»
Но Матвееву уже не до этого, ему надо уговорить как можно больше думцев кричать Петра на царство. Он понимает, что в эту ночь решается судьба не только царевича Петра, но и его, окольничего Матвеева, и воспитанницы его, ныне овдовевшей Натальи Кирилловны Нарышкиной, и всего её рода, наконец, решается судьба царства. Ах, как обидно, что Пётр мал ещё, хошь бы лет восемь — десять было ему. Тогда б легче склонять думцев на его сторону. А то мнутся, посмеиваются: да какой он царь, глянь, звон престол на цацки разберёт. Крикнуть бы: «Петя, сядь на место!» Но на престоле он уж не Петя, а почти государь.
— Пётр Алексеевич, — окликает его Матвеев. — Пётр Алексеевич!
Мальчик оглядывается: ну что? Окольничий укоризненно головой качает. Слава Богу, ребёнок сообразительный, вмиг понял, чего от него дядя Артамон хочет. Опять сел как положено, хотя все видят, как не сидится ему на святом седалище, того гляди, опять вскочит или чё другое отчебучит. Оно и понятно — дате.
И вдруг в переходах шум послышался, топот ног, говор — и всё это катилось к Думе. Наталья Кирилловна отступила в тень и тут увидела, как к двери подошёл князь Долгорукий Юрий Алексеевич[8] — высокий седой старик в сопровождении дворецкого Хитрово Богдана Матвеевича и князя Хованского Ивана Андреевича[9] по прозвищу Тараруй, которым, сказывают, наделил его сам государь за язык долгий и неугомонный. А ныне по всей Москве заглазно его иначе и не кличут как Тараруй. Вот уж русский язык — бритвы острей, печати страшней! Назовёт как припечатает — и на звание не поглядит. Тараруй! А то, что ты князь, уж давно позабыто. Тараруй!
Князь Долгорукий не стал в Думу входить, посмотрел из-под белых косматых бровей на престол и сидевшего на нём царевича, пробормотал:
— Наш пострел и тут поспел.
И, резко поворотившись, закричал хриплым басом:
— Где патриарх?
— Он в покоях государя, князь, — с готовностью отозвался Хитрово.
— Да, да, — подхватил Тараруй, — патриарха спросить надо.
И они опять с шумом покатились в сторону царских покоев. Наталья Кирилловна сердцем почувствовала: сгонят Петеньку с трона. Этот Долгорукий неприязнен ко всем Нарышкиным[10]. Оно и понятно: род захудалый. «Выскочки смоленские» — так, не стесняясь, говорит о них князь, а теперь, когда умер её главный защитник и опора, великий государь Алексей Михайлович, всяк может обидеть её, молодую вдову, и её сына Петеньку. Разве что боярин Матвеев, Апраксины встанут за них, но только устоять ли им пред Долгоруким — начальником Стрелецкого приказа. Да он кого хошь скрутит в бараний рог.
