Славик потирал от восторга руки — их игра не просто продолжалась, она была признана и даже как бы санкционирована серьезными советскими властями, с которыми, как с детства внушали Славику, шутки плохи. А вот он взял и пошутил, и очень даже удачно. Причем под самым носом у кагэбэшников, отгрохавших в соседнем переулке шикарный дом для своей знати.
— Милая кузиночка, вы уж извините, что пришлось прибавить вам целых пять лет, — говорил Славик, когда они отмечали на кухне день Машиного рождения (по паспорту, разумеется). — Потом, когда вы будете менять этот презренный документ, мы все непременно переиграем назад. Клянусь вам своей девичьей честью.
Они хохотали и бесконечно целовались, чокаясь бокалами с густой темно-красной «хванчкарой». Маше эти поцелуи ничего не напоминали. Вкус и запах «хванчкары» тоже.
Дом, в котором они жили, давно предназначался на капремонт, и из него выехали почти все жильцы, а потому их больше не тревожили на предмет лишней жилплощади и так далее.
Со временем они пристрастились играть в одну милую сердцам обоих игру. Маша надевала короткий черный парик и костюм пажа, добытые Славиком в каком-то театре, он облачался в длинное (тоже из театра) ветхое платье эпохи Марии Стюарт. Маша садилась за рояль и играла Шопена — она делала это механически, не вникая в суть музыки, — музыка ей тоже ничего не говорила, — Славик читал по памяти Игоря Северянина:
Королева играла в башне замка Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж…
Потом Славик садился на колени к Маше, и она залезала рукой за пыльный замызганный корсаж его платья, где лежали два апельсина или яблока. Славик стонал, закатывал глаза, изображая наслаждение. Потом они ложились на диван, тесно прижимаясь друг к другу и целовались до полного изнеможения. Оба при этом веселились, как дети. Это было интеллектуальное извращение, как выражался Славик, считавший себя большим интеллектуалом.
Потом Маша захандрила, затворилась в своей комнате, куда Славик не имел права входить без стука. Она лежала ночами поперек кровати и смотрела на луну, пытаясь что-то вспомнить. Ей никак не удавалось это сделать, она злилась и резала перочинным ножиком деревянную спинку кровати. Славик однажды уговорил ее пойти в театр на спектакль с его участием. Маша надела короткий черный парик, свои старые брюки в обтяжку и ковбойку Славика. На нее «положил глаз» руководитель миманса. После спектакля он затащил ее в грязный туалет и попытался снять брюки. Вместо брюк Маша сняла ковбойку, под которой ничего не было. С руководителем миманса случился сердечный приступ. Славик остался без работы.
Они всю зиму просидели дома, постепенно проедая Машины серьги, цепочки, кольца. Зато за эту зиму они ближе узнали друг друга. Маша на самом деле казалась Славику не по годам мудрым подростком. И он делился с ней тем, чем никогда ни с кем — может, даже с самим собой — делиться бы не стал.
Летом он устроился петь в ресторан на ВДНХ. Он часто брал туда Машу, представив как жену. Это было средство самозащиты, правда, весьма примитивное, от некоторых крепко подгулявших личностей из мусульманских регионов, желавших «поиметь» вместе с ужином и музыкой еще и юношу с гитарой. Она сидела за отдельным столиком в углу, накрашенная и нарядная. Славик время от времени туда подходил и, встав на одно колено, галантно целовал ей руку. Скоро администрация ресторана распорядилась ставить на Машин столик цветы, мороженое, шампанское — как выяснилось, эта тоненькая девушка в вечернем платье (у Маши их было несколько) производила благоприятное впечатление на клиентуру. Ей посылали коробки конфет, бутылки шампанского, любовные записки. Подходить лично почему-то редко кто осмеливался, разве что крепко набравшийся джигит. Но его ставил на место кто-нибудь из посетителей — Маша всем своим кротким обликом взывала к рыцарскому благородству, дремлющему в каждом мужчине.
Но короткое московское лето закончилось очень быстро, ресторан закрылся, Славик, а вместе с ним и Маша, снова очутились на мели. Тем более, за лето оба пристрастились к шампанскому и шоколадным конфетам. Игра в королеву и пажа давно надоела — за нее никто не платил ни копейки. Славик устроился на вешалку в театр оперетты — он растолстел за лето и в миманс его не брали. Но работа гардеробщика оказалась тяжелой и неблагодарной, к тому же Славик не умел интриговать.
Однажды вечером он сказал Маше:
— Вам, кузиночка, следует завести богатого покровителя.
— А что это такое? — поинтересовалась Маша, стоявшая в данный момент абсолютно нагая перед зеркалом в своей комнате и втиравшая в тело питательный крем.
— Он будет водить вас по ресторанам, покупать красивые платья и шоколадные конфеты, ласкать и целовать вас…
— Мне противно, когда меня целуют и ласкают мужчины, — вдруг сказала Маша.
— Но вас ведь еще никогда не целовали и не ласкали мужчины.
Славик склонил голову и красиво поцеловал ее в душистое плечо.
— Я знаю, это будет противно.
Маша даже ногой по ковру топнула, выражая свое недовольство.
— А вдруг это окажется приятно? — вкрадчивым голосом предположил Славик. — Ведь вам, кузиночка, приятно, когда ласкаю вас я?
Маша вдруг скользнула под одеяло и спрятала под подушку голову.
Славик испугался — все-таки у его кузиночки, хоть она и была милейшим созданием, не все, как говорится, присутствовали дома. Надо бы с ней поосторожней — мало ли что отмочит…
— Я пошутил, — сказал Славик, присаживаясь на кровать и водя ладонью по одеялу там, где было Машино бедро. — Я сам умер бы от ревности, если бы мою милую кузиночку ласкал мужчина…
Проснувшись на следующий день, Маша накрасилась, надела свой беличий жакет и вышла на улицу Горького. Смеркалось. Зажглись фонари и рубиново-малиновые звезды над башнями Кремля. Маша спустилась к «Националю» и, сказав несколько фраз по-французски швейцару (Маша сказала ему: «Вы похожи на сверчка, — это было очень точно подмечено, — и вам надо жить за печкой в деревенском доме, а не стоять возле тяжелых стеклянных дверей»), прошла беспрепятственно в вестибюль, разделась, оставшись в коротком черном платье с большими белыми пуговицами и чудом уцелевшем рубиновом браслете еще из тех драгоценностей, которые когда-то подарил ей Николай Петрович.
