Было одиннадцать часовъ утра, когда Маріано Реновалесъ подошелъ къ музею Прадо. Прошло уже нѣсколько лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ знаменитый художникъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ. He мертвые привлекали его сюда. Они были, конечно, очень интересны и достойны уваженія подъ славнымъ вѣнцомъ многихъ вѣковъ, но искусство шло теперь по новымъ путямъ; Реновалесъ не могъ учиться здѣсь у мертвыхъ, при освѣщеніи со стекляннаго потолка, глядя на дѣйствительность глазами людей съ инымъ темпераментомъ, чѣмъ у него. Клочекъ моря, уголокъ на склонѣ горы, группа оборванцевъ, выразительная головка привлекали Реновалеса больше, чѣмъ этотъ дворецъ съ широкими лѣстницами, бѣлыми колоннами и статуями изъ бронзы и алебастра – величественный пантеонъ искусства, гдѣ постоянно переживали муки колебаній молодые художники, находясь въ состояніи самой безплодной нерѣшимости и не зная, какой путь имъ избрать.
Маэстро Реновалесъ остановился на минуту внизу у лѣстницы. Онъ глядѣлъ нѣсколько взволнованно на ведущій ко дворцу спускъ, поросшій свѣжимъ дерномъ и украшенный рѣдкими, тощими деревьями; такъ глядятъ послѣ долгаго отсутствія на родныя мѣста, гдѣ протекла молодость. Надъ этимъ спускомъ высилась древняя готическая церковь де-лосъ-Херонимосъ, выдѣляясь на голубомъ фонѣ неба своими двумя башнями и ветхими аркадами. Зимній пейзажъ парка Ретиро служилъ фономъ для бѣлой массы музея. Реновалесъ вспомнилъ фрески Джіордано, украшавшія внутренность музея. Затѣмъ онъ перевелъ взглядъ на зданіе съ красными стѣнами и каменнымъ входомъ, которое претенціозно замыкало горизонтъ на первомъ планѣ, на краю зеленаго откоса. Фу! Академія! Презрительный жестъ художника соединилъ во едино Академію языка со всѣми остальными; живопись, литература и всѣ проявленія мысли были связаны, здѣсь, словно неподвижныя муміи, узами традицій, правилъ и уваженія къ старинѣ.
Налетѣвшій порывъ ледяного вѣтра развѣялъ длинную и слегка посѣдѣвшую бороду художника и чуть не унесъ его большую фетровую шляпу, изъ подъ полей которой торчали прядки волосъ; въ молодости эти волосы были скандальной длины, но по мѣрѣ того, какъ росли слава и богатство маэстро, волосы его постепенно укорачивались подъ напоромъ благопристойности.
Реновалесу стало холодно въ этомъ низкомъ и сыромъ мѣстѣ. День былъ ясный и очень холодный, какихъ бываетъ много зимою въ Мадридѣ. Солнце сіяло, небо было голубое, но съ покрытыхъ снѣгомъ горъ дулъ холодный вѣтеръ, который леденилъ землю, придавая ей хрупкость стекла. Въ тѣнистыхъ углахъ, куда не проникали теплые лучи солнца, блестѣлъ еще утренній иней, словно сахарный покровъ. Воробьи, ослабѣвшіе отъ зимнихъ лишеній, попрыгивали по заиндевѣвшему мху, какъ озябшія дѣтки, и отряхивали свои жалкія перышки.
Лѣстница музея напомнила маэстро годы его отрочества. Много разъ поднимался онъ по этимъ ступенямъ, когда ему было шестнадцать лѣтъ, и желудокъ его былъ испорченъ скверными обѣдами у квартирныхъ хозяекъ. Сколько разъ сидѣлъ онъ по утрамъ въ этомъ огромномъ дворцѣ, копируя картины Веласкеса. Эти мѣста вызывали въ его памяти угасшія надежды, цѣлый рой иллюзій, казавшихся ему теперь смѣшными, и тяжелыя воспоминанія о томъ, какъ онъ голодалъ и унизительно торговался, зарабатывая первыя деньги продажей копій съ извѣстныхъ картинъ. Его широкое, полное лицо съ крупными бровями, при видѣ которыхъ робѣли его ученики и поклонники, озарилось веселою улыбкою. Онъ вспоминалъ, какъ являлся тогда въ музей медленною походкою и не отходилъ ни на шагъ отъ мольберта, боясь, какъ бы окружающіе не замѣтили, что подошвы его отстаютъ отъ сапогъ.
Реновалесъ прошелъ черезъ вестибюль и открылъ первую стеклянную дверь. Стукъ колесъ по аллеѣ Прадо, звонки трамваевъ, глухой скрипъ колесъ, крики ребятишекъ, бѣгавшихъ по склонамъ вокругъ музея, однимъ словомъ, весь шумъ внѣшняго міра сразу прекратился. Реновалесъ открылъ вторую дверь, и лицо его, зазябшее на улицѣ, почувствовало ласку теплой атмосферы, полной необъяснимаго жужжанія тишины. Шаги посѣтителей отдавались здѣсь гулкимъ эхомъ, какъ во всѣхъ крупныхъ необитаемыхъ зданіяхъ. Стукъ захлопывавшейся двери гремѣлъ, словно пушечный ударъ, прокатываясь по заламъ сквозь тяжелыя драпировки. Отдушины, прикрытыя тонкими рѣшетками, выпускали въ залу свое невидимое дыханіе. Входя въ музей, публика инстинктивно понижала голосъ, словно въ соборѣ, и глядѣла съ пугливымъ благоговѣніемъ, какъ будто ей внушали страхъ тысячи картинъ на стѣнахъ и огромные бюсты, украшавшіе ротонду и середину главнаго зала.
При видѣ Реновалеса два сторожа въ форменныхъ сюртукахъ вскочили на ноги. Они не знали, кто это, но сразу поняли, что это персона. Лицо Реновалеса было знакомо имъ не то по газетамъ, не то по коробкамъ спичекъ, и соединялось въ ихъ умѣ съ большою популярностью и высокими почестями, воздаваемыми лишь выдающимся людямъ. Но они вскорѣ узнали маэстро. Столько лѣтъ не видали его уже въ музеѣ! И держа въ рукахъ шапки съ золотыми галунами, сторожа съ почтительною улыбкою сдѣлали нѣсколько шаговъ навстрѣчу великому художнику. – «Здравствуйте, донъ Маріано. He угодно ли вамъ что-нибудь, сеньоръ де-Реновалесъ? He прикажете ли позвать сеньора директора?» – Это была преувеличенная почтительность, что-то похожее на смущеніе придворныхъ, узнавшихъ, несмотря на инкогнито, иностраннаго монарха, который неожиданно входитъ во дворецъ ихъ повелителя.
Реновалесъ отдѣлался отъ нихъ рѣзкимъ движеніемъ. Быстрый взглядъ его скользнулъ по большимъ, декоративнымъ картинамъ ротонды, изображавшимъ войны ХѴП вѣка: генералы съ торчащими усами, въ шляпахъ съ перьями, командовали на полѣ сраженія коротенькой палочкой, словно дирижировали оркестромъ; отряды мушкетеровъ исчезали со знаменами на склонѣ горы; цѣлые лѣса копій выглядывали изъ дыма; фонъ картины составляли зеленые луга Фландріи. Эти громкія и безплодныя сраженія были смертельной агоніей той Испаніи, которая пользовалась міровымъ вліяніемъ. Реновалесъ приподнялъ тяжелую драпировку и вошелъ въ огромный средній залъ. Публика, находившаяся въ концѣ зала, выглядѣла при матовомъ и мягкомъ освѣщеніи, словно кукольныя фигурки.
Художникъ шелъ впередъ, еле глядя на картины; онѣ были для него старыми знакомыми, которые не могли сказать ему ровно ничего новаго. Взоръ его скользилъ по публикѣ, не находя въ ней тоже ничего новаго. Казалось, что она составляла необходимую принадлежность музея и не мѣнялась здѣсь уже много лѣтъ. Тутъ были добродушные отцы семейства, объяснявшіе своимъ многочислеынымъ ребятамъ содержаніе картинъ, учительница съ нѣсколькими застѣнчивыми и молчаливыми ученицами, которыя проходили, не глядя, мимо полуобнаженныхъ святыхъ, покоряясь приказу свыше, какой-то господинъ съ двумя священниками, громогласно объяснявшій имъ картины, чтобы показать, что онъ знаетъ въ нихъ толкъ и чувствуетъ себя въ музеѣ, какъ дома, нѣсколько иностранокъ съ поднятой вуалью и съ пальто на рукѣ, перелистывавшихъ каталогъ. У всѣхъ былъ знакомый ему видъ, и всѣ настолько стереотипно выражали свой восторгъ и восхищеніе, что Реновалесу невольно пришла въ голову мысль, не та ли это публика, которую онъ видѣлъ въ послѣдній разъ въ музеѣ.
Проходя по музею, онъ мысленно привѣтствовалъ великихъ маэстро. Съ одной стороны висѣли картины Греко, изображавшія стройныхъ святыхъ, неясные контуры которыхъ на зеленовато-лазоревомъ фонѣ придавали имъ одухотворенный, неземной видъ, далѣе, морщинистыя и смуглыя головы Рибера съ выраженіемъ ужасныхъ страданій и боли. Реновалесъ восхищался этими выдающимися художниками, но держался твердаго рѣшенія никогда и ни въ чемъ не подражать имъ. Далѣе между шнуромъ передъ картинами, и рядомъ витринъ, бюстовъ и мраморныхъ столиковъ на ножкахъ въ видѣ золоченыхъ львовъ онъ натолкнулся на мольберты нѣсколькихъ художниковъ, копировавшихъ картины Мурильо, Это были все ученики Академіи Художествъ или барышни въ скромныхъ платьяхъ стоптанныхъ башмакахъ и старыхъ шляпкахъ. На полотнѣ передъ ними намѣчались голубые плащи Пресвятой Дѣвы и пухлыя фигурки кудрявыхъ ребятишекъ, игравшихъ съ Божественнымъ Агнцемъ. Эти копіи писались на заказъ для благочестивыхъ людей или имѣли хорошій сбытъ въ монастыри и часовни. Работа вѣковъ, дымъ свѣчей и полумракъ въ святыхъ мѣстахъ заставляли всегда скоро тускнѣть яркія краски этихъ картинъ, и легко можетъ статься, что полные слезъ глаза молящихся увидятъ когда-нибудь, что божественныя фигуры оживутъ таинственною жизнью на черномъ фонѣ картинъ, и люди будутъ молить ихъ о сверхъестественныхъ чудесахъ.
Маэстро направился въ залъ Веласкеса. Тамъ работалъ его другъ Текли. Реновалесъ явился въ музей съ исключительною цѣлью посмотрѣть копію, которую венгерскій художникъ писалъ съ картины Las Meninas [1] .
За нѣсколько дней передъ тѣмъ, когда Реновалесу доложили въ его роскошной мастерской о приходѣ художника, онъ нѣкоторое время сидѣлъ въ недоумѣніи, глядя на поданную ему визитную карточку. Текли!.. Но вскорѣ онъ вспомнилъ одного пріятеля, съ которымъ часто видѣлся, когда жилъ въ Римѣ двадцать лѣтъ тому назадъ. Этотъ добродушный венгерецъ былъ его искреннимъ поклонникомъ; онъ не обладалъ большимъ талантомъ и замѣнялъ его молчаливымъ упорствомъ въ трудѣ, словно рабочая скотина.
Реновалесъ съ удовольствіемъ увидалъ снова голубые глаза пріятеля подъ рѣдкими, шелковистыми бровями, его выдающуюся въ видѣ лопаты нижнюю челюсть, придававшую ему сходство съ австрійскими монархами, и высокую фигуру, склонившуюся отъ волненія и протягивавшую ему костлявыя руки, длинныя, словно щупальцы.
– О, maestro, caro maestro! – привѣтствовалъ онъ Реновалеса по-итальянски.
Бѣдному Текли пришлось прибѣгнуть къ профессорской карьерѣ, какъ всѣмъ малоталантливымъ художникамъ, у которыхъ нѣтъ силъ заниматься чистымъ искусствомъ. Реновалесъ увидалъ чиновника – артиста въ темномъ, строгомъ сюртукѣ безъ единой пылинки; достойный взглядъ его устремлялся изрѣдка на блестящіе сапоги, въ которыхъ отражалась, казалось, вся мастерская. Въ петлицѣ его красовалась даже разноцвѣтная розетка какого-то ордена. Одна только фетровая бѣлоснѣжная шляпа не гармонировала со строгимъ видомъ государственнаго чиновника. Реновалесъ съ искреннею радостью схватилъ протянутыя руки. Такъ это знаменитый Текли! Какъ онъ радъ повидать стараго пріятеля! Какъ чудно имъ жилось въ Римѣ!.. И Реновалесъ сталъ слушать съ добродушною улыбкою превосходства разсказъ о его жизненныхъ успѣхахъ. Текли былъ профессоромъ въ Будапештѣ и постоянно копилъ деньги, чтобы поѣхать учиться въ какой-нибудь знаменитый музей Европы. Въ концѣ концовъ долголѣтнія мечты его увѣнчались успѣхомъ, и ему удалось пріѣхать въ Испанію.
– О, Веласкесъ! Какой это великій художникъ, дорогой Маріано!
И откидывая назадъ голову, Текли закатывалъ глаза кверху и чмокалъ съ наслажденіемъ губами, словно потягивалъ стаканчикъ сладкаго токайскаго вина своей родины.
Онъ жилъ уже цѣлый мѣсяцъ въ Мадридѣ, работая каждое утро въ музеѣ. Копія его съ Las Meninas была почти окончена. Онъ не ходилъ раньше къ дорогому Маріано, потому что хотѣлъ сразу показать ему свою работу.
He придетъ ли Маріано какъ-нибудь утромъ къ нему въ Прадо? Старый товарищъ, навѣрно, не откажетъ ему въ этомъ доказательствѣ своей дружбы… Реновалесъ попробовалъ было отказываться. Что ему за дѣло до какой-то копіи? Но въ маленькихъ глазкахъ венгерца свѣтилась такая робкая мольба, и онъ осыпалъ великаго маэстро такими похвалами, разсказывая подробно объ огромномъ успѣхѣ, который имѣла картина Реновалеса Человѣкъ за бортомъ! на послѣдней выставкѣ въ Будапештѣ, что тотъ обѣщалъ навѣстить пріятеля въ музеѣ.
