– Обнаженная Гойи! Обнаженная!

Реновалесъ пересталъ повторять эти слова вслухъ, но его мысли и взглядъ не отрывались отъ картины, и отражались въ улыбкѣ на его губахъ.

Онъ не былъ теперь одинъ. Время отъ времени между нимъ и картиною проходили взадъ и впередъ группы громко разговаривавшихъ любопытныхъ. Деревянный полъ дрожалъ подъ тяжелыми шагами. Былъ полдень, и каменщики съ сосѣднихъ построекъ воспользовались часомъ отдыха, чтобы заглянуть въ эти залы, словно это былъ новый міръ, съ наслажденіемъ вдыхая теплый, нагрѣтый воздухъ. Они оставляли на полу слѣды известки, подзывали другъ друга, чтобы подѣлиться впечатлѣніями передъ какою-нибудь картиною, выказывали большое нетерпѣніе въ желаніи охватить глазами сразу весь музей, восторгались воинами въ блестящемъ вооруженіи или сложной военной формой прежнихъ временъ на картинахъ. Тѣ изъ каменщиковъ, которые были поживѣе, служили своимъ товарищамъ проводниками и нетерпѣливо гнали ихъ дальше. Вѣдь, были-же они здѣсь наканунѣ! Скорѣе впередъ! Имъ еще много оставалось посмотрѣть. И они бѣжали по направленію къ внутреннимъ заламъ, волнуясь отъ любопытства, какъ люди, которые только что ступили на новую землю и ждутъ, что передъ ними появится вдругъ что-нибудь особенное.

Среди этого галопирующаго простодушнаго восторга проходили также группы дамъ – испанокъ. Всѣ онѣ относились одинаково къ картинамъ Гойи, словно выслушали предварительно одинъ и тотъ же урокъ. Онѣ переходили отъ картины къ картинѣ, разсуждая о модахъ прежнихъ временъ и нѣсколько завидуя даже дамамъ въ пышныхъ юбкахъ, широкихъ мантильяхъ и высокихъ прическахъ. Но лица ихъ вскорѣ принимали серьезное выраженіе; онѣ презрительно сжимали губы и быстрыми шагами удалялись въ глубь галлереи. Инстинктъ во время предупреждалъ ихъ объ опасности. Ихъ безпокойные глаза еще издали больно и непріятно поражались наготою на полотнѣ; онѣ чуяли присутствіе знаменитой красавицы, еще не видя ея, и проходили мимо картины, не оборачиваясь, со строгимъ и чопорнымъ видомъ – точно на улицѣ, когда пристаютъ нахалы – не желая видѣть сосѣднихъ картинъ и не останавливаясь до сосѣдней залы Мурильо.

Это была ненависть къ красотѣ, вѣковое христіанское отвращеніе къ Природѣ и истинѣ, протестовавшія инстинктивно противъ того, что подобныя гадости терпятся въ общественномъ зданіи, населенномъ святыми, королями и аскетами.

Реновалесъ обожалъ эту картину и относился къ ней восторженно-благоговѣйно, отводя ей совсѣмъ особое мѣсто въ художественномъ творчествѣ. Это было первое проявленіе искусства, освободившагося отъ предразсудковъ нашей исторіи. Три вѣка живописи и нѣсколько поколѣній славныхъ именъ, отличавшихся необычайною плодовитостью, не дали до Гойи испанскаго художника, который посмѣлъ-бы нанести на полотно формы женскаго тѣла и божественную наготу, бывшую у всѣхъ народовъ первою вдохновительницею зарождающагося искусства! Реновалесъ вспомнилъ другую обнаженную женскую фигуру – Венеру Веласкеса, хранящуюся въ чужой странѣ. Но эта картина не была плодомъ непосредственнаго вдохновенія; она была написана по заказу монарха, который щедро платилъ иностранцамъ за изображеніе наготы и пожелалъ имѣть подобную же картину кисти своего придворнаго художника.

Религіозная нетерпимость дѣйствовала на искусство подавляющимъ образомъ втеченіе долгихъ вѣковъ. Человѣческая красота отпугивала великихъ художниковъ, писавшихъ людей съ крестомъ на груди и четками на шпагѣ. Тѣла человѣческія скрывались подъ тяжелыми складками грубыхъ рясъ или неуклюжими придворными кринолинами, и художники не смѣли отгадывать, что находится подъ ними, глядя на модели, какъ вѣрующіе люди смотрятъ на пышный плащъ Богородицы, не зная, что подъ нимъ – тѣло или три палки, поддерживающія голову. Радости жизни считались грѣхомъ, нагота, Божье творенье, отвращеніемъ. Напрасно сіяло надъ испанскою землею болѣе прекрасное, чѣмъ въ Венеціи, солнце; тщетно преломлялись лучи свѣта на испанской землѣ съ болѣе яркимъ блескомъ, чѣмъ во Фландріи, испанское искусство отличалось мрачностью, сухостью и строгимъ духомъ, даже послѣ знакомства съ творчествомъ Тиціана. Возрожденіе, поклонявшееся во всѣхъ остальныхъ странахъ человѣческой наготѣ, какъ вѣнцу творенія, покрывалось въ Испаніи рясою монаха или лохмотьями нищаго. Залитые свѣтомъ пейзажи становились темными и мрачными при переходѣ на полотно; страна солнца изображалась въ живописи съ сѣрымъ небомъ и зловѣще-зеленою землею; головы пріобрѣтали монастырскую угрюмость. Художникъ переносилъ на картины не то, что его окружало, а то, что было внутри его – часть своей души; а душа его была окована страхомъ передъ опасностями земной жизни и передъ муками загробной, она была черна и печальна, словно выпачкана сажей костровъ Инквизиціи.

Эта нагая женщина съ кудрявой головой на скрещенныхъ и закинутыхъ назадъ рукахъ, подъ которыми виднѣлся, ничуть не нарушая ея безмятежнаго спокойствія, легкій пушокъ, знаменовала собою пробужденіе искусства, жившаго до тѣхъ поръ особою жизнью. Легкое тѣло, покоившееся на зеленомъ диванѣ и подушкахъ съ тонкими кружевами, собиралось, казалось, подняться въ воздухъ въ мощномъ порывѣ воскресенія.

Реновалесъ думалъ объ обоихъ маэстро, одинаково великихъ и въ то же время столь разныхъ. Одинъ изъ нихъ отличался внушительнымъ величіемь знаменитыхъ памятниковъ; онъ былъ величаво-спокоенъ, корректенъ, холоденъ, наполнялъ горизонтъ исторіи своею колоссальною громадою и старился со славою, не давая съ теченіемъ вѣковъ ни одной трещины въ своихъ мраморныхъ стѣнахъ. Co всѣхъ сторонъ у него былъ одинъ фасадъ, благородный, строгій, спокойный, безъ всякихъ фантастическихъ украшеній. Это былъ воплощенный разумъ, основательный, уравновѣшенный, не знающій порывовъ восторга или упадка духа, торопливости или лихорадки, Другой художникъ былъ великъ, какъ гора, и полонъ извилистыхъ неровностей, соотвѣтственныхъ причудливому безпорядку въ Природѣ. Тутъ было все: съ одной стороны крутыя, голыя скалы, далѣе долина, поросшая цвѣтущимъ кустарникомъ, внизу благоухающій садъ, населенный птицами, на вершинѣ горъ вѣнецъ грозовыхъ тучъ, извергающихъ громъ и молнію. Это было воплощенное воображеніе, которое бѣшено мчится впередъ, то пріостанавливаясь, то снова пускаясь далѣе, причемъ голова его теряется въ безпредѣльной дали, а ноги не отдѣляются отъ земли.

Жизнь дона Діего заключалась въ трехъ словахъ. «Онъ былъ художникомъ». Это была вся его біографія. Никогда во время путешествій по Испаніи и Италіи не побуждало его любопытство видѣть что либо иное кромѣ картинъ. При дворѣ короля-поэта онъ прозябалъ среди маскарадовъ и торжествъ, спокойный, какъ монахъ, стоя всегда передъ полотномъ и моделью, сегодня передъ шутомъ, завтра передъ маленькою инфантою, стремясь лишь къ тому, чтобы подняться въ чинѣ среди слугъ короля и получить право нашить красный крестъ на жилетъ. Это была возвышенная душа, заключенная въ флегматичномъ тѣлѣ, никогда не мучившемъ его нервными желаніями и не нарушавшемъ его спокойнаго труда вспышками страсти. Когда онъ умеръ, на слѣдующей же недѣлѣ умерла его супруга, добрая донья Хуана; они, повидимому, не могли жить другъ безъ друга послѣ мирнаго и долгаго совмѣстнаго существованія, не отличавшагося никакими приключеніями.

Гойа же «пожилъ». Онъ пожилъ, какъ художникъ и грансеньоръ: его существованіе было интереснымъ романомъ, полнымъ любовныхъ исторій. Раздвигая драпировки его мастерской, ученики видали шелковыя юбки королевы на колѣняхъ маэстро. Красавицы-герцогини того времени просили на перерывъ, чтобы крѣпкій мужествеино-галантный арагонецъ намалевалъ имъ румянецъ на щекахъ, смѣясь, какъ сумасшедшія отъ этихъ шалостей интимнаго характера. Любуясь торжественнымъ обнаженнымъ тѣломъ на растрепанрой постели, Гойа переносилъ эти формы на полотно въ силу неудержимой потребности воспроизводить въ живописи красоту, и легенда, создавшаяся вокругъ испанскаго художника, соединяла его славное имя съ именами всѣхъ увѣковѣченныхъ его кистью красавицъ.

Писать, не зная ни страха, ни предразсудковъ, увлекаться работою, перенося на полотно сочную наготу и влажную, янтарную прозрачность женскаго тѣла съ розовыми переливами, словно у морскихъ раковинъ, было заповѣднымъ желаніемъ Реновалеса. Онъ мечталъ жить, какъ знаменитый донъ Франсиско Гойа, какъ свободныя птицы съ блестящими перьями, среди однообразія человѣческой жизни, и отличаться своими страстями, вкусами и свободными взглядами отъ большинства людей, какъ онъ отличался отъ нихъ оцѣнкою жизни.

Но увы! Жизнь его была похожа на жизнь дона Діего; она была ровна, однообразна, вытянута по стрункѣ. Онъ писалъ, но не жилъ. Его картины пользовались большимъ успѣхомъ за точность въ передачѣ природы, за яркость красокъ, за прозрачность воздуха и внѣшнія формы вещей, но чего-то все-таки не хватало ему; это что-то шевелилось внутри него, и онъ тщетно пытался вырваться изъ вульгарныхъ рамокъ обыденной жизни.

Воспоминаніе о романтической жизни Гойи напомнило ему о его собственной. Его называли маэстро; у него покупали за хорошую цѣну все, что онъ писалъ, особенно, если это соотвѣтствовало чужому вкусу и противорѣчило его художественной волѣ; онъ наслаждался спокойнымъ и очень удобнымъ существованіемъ; дома въ роскошномъ дворцѣ, снимокъ съ котораго былъ помѣщенъ въ нѣсколькихъ иллюстрированныхъ журналахъ, у него была жена, вѣрившая въ его геніальность, и почти взрослая дочь, при видѣ которой смущались и волновались всѣ его ближайшіе ученики. Отъ прошлой богемы оставались у него лишь мягкія фетровыя шляпы, длинная борода, взъерошенные волосы и нѣсколько небрежное отношеніе къ своей внѣшности; но когда положеніе національной знаменитости требовало отъ него болѣе тщательнаго туалета, онъ вынималъ изъ шкапа фракъ съ кучей орденовъ въ петлицѣ и появлялся на офиціальныхъ торжествахъ съ весьма представительною внѣшностью. Много тысячъ дуро хранилось у него въ банкѣ. Онъ принималъ своего повѣреннаго въ дѣлахъ дома, въ мастерской, съ палитрою въ рукѣ, обсуждая съ нимъ, какія бумаги купить на годовой заработокъ. Имя маэстро не вызывало ни удивленія, ни отвращенія въ высшемъ обществѣ, гдѣ было въ модѣ заказывать ему дамскіе портреты.