Однажды, пытаясь с помощью палки взойти на тротуар, Морри упал на дорогу. Палку пришлось сменить на ходунки. Тело его ослабевало все больше и больше, и скоро поход в туалет стал невыносимо труден; он начал мочиться в большую пробирку. Но сил не хватало делать это самостоятельно — кто-то должен был держать пробирку.
Большинству из нас все это было бы страшно неловко, особенно в возрасте Морри. Но Морри не был похож на большинство из нас. Когда кто-то из ближайших коллег приходил его навестить, он, бывало, говорил им: «Слушай, мне надо помочиться. Ты не против помочь? Тебе это ничего?»
Часто, к их собственному удивлению, приятели были не против помочь.
Он развлекал растущий поток посетителей. У него собирались группы людей поговорить о смерти, о ее значении в жизни, о том, как общество всегда боялось смерти и никогда не пыталось понять ее суть. Морри сказал своим друзьям, что, если они хотят по-настоящему помочь ему, не надо выражать ему сочувствие; пусть они навещают его, звонят, делятся своими заботами так, как делали это прежде, ведь Морри всегда умел замечательно слушать.
Вопреки всему, что происходило с Морри, голос его звучал сильно и зазывно, в его мозгу вибрировали тысячи мыслей. Ему хотелось доказать, что слово «умирающий» не значит «бесполезный».
Пришел и ушел Новый год. И хотя Морри никому не говорил об этом, он знал, что это будет последний год его жизни. Теперь он уже сидел в инвалидной коляске и вовсю сражался со временем: надо было успеть сказать все, что ему хотелось, тем, кого он любил. Когда его университетский коллега внезапно умер от сердечного приступа, Морри отправился к нему на похороны. Вернулся домой он страшно подавленным.
— Как жалко, — сказал он. — Все, кто там был, говорили об Ерве столько хорошего, а он ничего этого не услышал.
И Морри осенило. Он позвонил друзьям. Он выбрал день. И в холодный воскресный полдень у него собралась небольшая группа друзей и родных на «живые похороны». Каждый из пришедших отдал дань моему старому профессору. Кто-то плакал. Кто-то смеялся. А одна женщина прочитала стихотворение:
Мой дорогой, любимый кузен…
Ты движешься сквозь время,
Рассекая слой за слоем.
И твое вечно молодое сердце
Точно нежная секвойя…
Морри плакал и смеялся вместе со всеми. И все самое сокровенное, что мы никогда не решаемся сказать тем, кого любим, Морри высказал в тот день. «Живые похороны» удались на славу.
Только Морри еще не умер. Более того, самая поразительная часть его жизни только начиналась.
Теперь же я хочу вам рассказать, что происходило со мной с того самого летнего дня, когда я обнял своего старого, мудрого профессора и обещал не забывать его.
Я не выполнил обещания.
Честно говоря, я перестал поддерживать отношения почти со всеми университетскими приятелями, включая женщину, с которой впервые в жизни проснулся однажды поутру. За годы после окончания университета я очерствел и превратился в человека, сильно отличавшегося оттого по-детски самоуверенного выпускника, который направлялся в Нью-Йорк одарить мир своими талантами.
Как выяснилось, мир вовсе их не жаждал. Мне было тогда чуть за двадцать, и все мои занятия свелись к внесению платы за квартиру, чтению объявлений о работе и нескончаемому изумлению: почему мне не улыбается фортуна? Я мечтал стать знаменитым музыкантом (я играл на фортепьяно), но после нескольких лет в темных, пустых ночных клубах, невыполненных обещаний, музыкальных групп, что без конца распадались, и их руководителей, бывших в восторге от всех, кроме меня, мечта моя увяла. Впервые в жизни я потерпел поражение.
И в то же самое время я впервые всерьез соприкоснулся со смертью. Мой любимый дядя, брат матери, человек, который приобщил меня к музыке, дразнил девочками, научил водить машину и играть в футбол, тот самый взрослый, над которым я подшучивал, будучи ребенком, и о котором я сказал: «Вот кем я хочу стать, когда вырасту», умер сорока четырех лет от роду от рака поджелудочной железы. Мой дядя был хорош собой, невысокого роста, с густыми усами. Я жил с ним в одном доме, в квартире этажом ниже, и последний год его жизни мы провели вместе. Я видел, как его крепкое тело сначала усохло, потом вздулось, видел, как он мучился: согнутый дугой над обеденным столом, с закрытыми глазами, он сжимал обеими руками живот, и рот его искажался от боли. «А-а-а-а-а, Боже! — стонал он. — А-а-а-а-а, Господи!» Все мы — его жена, его двое сыновей и я — сидели рядом и, стараясь не смотреть на него, торопливо доедали обед.
Никогда жизни я не чувствовал себя таким беспомощным.
Однажды майской ночью мы расположились с дядей на балконе его квартиры. Было тепло и чуть ветрено. Он устремил взгляд к горизонту и вдруг процедил, что дети его будут ходить в будущем году в школу уже без него. Он спросил меня, не присмотрю ли я за ними. Я ответил, что он не должен так говорить. Он грустно посмотрел на меня.
