Борис Парамонов: Интересно, что тут появляется Ницше, но, я бы сказал, несколько внешне, в слишком популярной формуле. Мысль Фуко в этом отрывке, вообще во всей этой книге, не эксплицирована. Что он понимает под смертью человека, станет ясно позже, в других сочинениях. Действительно, все эти рассуждения Фуко можно представить как гносеологические, эпистемиологические. Но здесь у него идет речь о самой настоящей философии жизни - и смерти. Смерть как гносеологический субъект – так можно при желании сформулировать тему Фуко, и это не будет слишком сильным преувеличением.
В то же время это определение далеко не исчерпывающее, оно требует развертывания. Смерть тем и отличается, что в ней происходит уничтожение субъекта. Но подлинное познание как раз и невозможно, коли оно ограничено системой субъект-объектных отношений, из них нет выхода в первоначальную полноту бытия, это “метафизика” в смысле Хейдеггера – ловушка западной философии на всем ее протяжении. Сам Фуко в одном месте говорит:
Диктор: “Нужно выйти в то поле внесубъективности, где моя жизнь уже не отличается от моей смерти”.
Борис Парамонов: Это то, что Ницше называл Дионисом, дионисическим опытом – экстатический выход за пределы индивидуального существования, дионисический хмель, некое трагическое веселье (Дионис – бог вина у древних греков). У Фуко, однако, этого обертона нет, он, если угодно, трезвее Ницше. Потребный выход за пределы личности у него осуществляется, в основном, в поле жестокости. Можно, конечно, сказать, что книга Фуко “Надзирать и наказывать” вышла из ницшевской “Генеалогии морали”, из второго ее “рассуждения”, где дана настоящая феноменология наказания. Но у Фуко, как истого француза, был еще один авторитетный источник – маркиз де Сад. Правильно понятый Сад, доказывали французы, - это не сексуальное извращение, названное садизмом, а проникновение в истину бытия, “предельный опыт”, как называл это Фуко. Сад был канонизирован после Второй мировой войны, но во Франции традиция его в сущности сохранялась, ее можно проследить у поэтов 19-го столетия – Лотреамона и Бодлера, а в двадцатом веке она вылилась в мощное течение сюрреализма. Известно, например, что сюрреалисты были поклонниками большевицкой революции, но истину ее видели как раз в жестокости, в прохождении через зло, она, эта революция – как ранее Великая французская, - сняла ложные покровы с бытия, Майю культуры с ее чисто европейским гуманизмом. Ренессансный гуманизм, писал Фуко, не расширил, а сузил горизонты человека. На человеке, на гуманистической иллюзии нельзя построить знание. Опыты Сада показали неустойчивость, несуществование самого субъекта знания, самого человека – в предельном опыте это не субстанция, а взрыв, говорит Фуко.
Тут опять следует вспомнить Ницше и уместно сказать, что он не породил фашизм, но предсказал его, придав этому прогнозу обманчиво-пленительную форму высоко поэтического текста (отнюдь не только “Заратустры”). Формулы Ницше – не философия, а поэзия, а поэзия безответственна, она рождается в движении слов, а не мысли. Но это не значит, что ей закрыта истина, наоборот, ей она и открыта, в отличие от рационально-научного знания. Человеческая культура семиотична, знакова, условна, конвенциональна, но в поэзии происходит прорыв за пределы знака, к вещам бытия, к его сакральным глубинам. А сакральное, священное, как писал Жорж Батай – старший современник Фуко, оказавший на него сильное влияние, - сакральное тождественно преступному, божество всегда трансгрессивно. Цветаева: не преступил – не поэт: преступление – переступление, это и есть трансгрессия. Фуко о поэзии и ее основе - языке:
Диктор: “Язык не столько ведет к глубинам, сколько обнаруживает край, поверхность, непереходимую границу бытия, открываемого в высшей практике языка…Сам человек тем ближе к собственной погибели, чем ярче светится на нашем горизонте бытие языка”.
Борис Парамонов: Можно подумать, что это написал не Фуко, а Бродский. Сама практика поэзии порождает такое видение. Важно, однако, что тут речь не только о поэзии, но и о погибели, о смерти. Жизнь – это сон, как сказал поэт, но можно сказать, что сон – это смерть. Еще одна формула Фуко:
Диктор: “То, что встречает человек на глубине сновидения, - смерть в ее наиболее аутентичной форме: не как грубый и кровавый прерыв жизни, но осуществление самой его экзистенции”.
Борис Парамонов: Вот это и есть ницшевский Дионис. В этом смысле фашизм, им предсказанный, - это не политическая форма, а некая докультурная, доисторическая глубина бытия. Фашизм – в каждом из нас, повторял Фуко. Парадокс в том, что эта глубина историзировалась. Почему? Да потому, что сам путь культуры, рационального просветительства порождал эту ситуацию. Получается, что максимальная культурная репрессия первичных инстинктов вызывает такую реакцию, и в этом смысле путь культуры – трагический путь. А поэзия, коли она не репрессирует, не скрывает, а обнажает бытие, остается единственной сверхкультурной “эпистемой”. В поэзии гений и злодейство необходимо связаны, поскольку она идет в глубины бытия, всегда злые, но она преодолевает, снимает злодейство в примиряющей гармонии, в соединении Диониса, бога подземных глубин, и Аполлона, бога света. Жизнь становится приемлемой как “аполлонический сон” - это и открыл Ницше на примере Древней Греции.
В чем же возможна истина философии, каким может быть сегодняшний ее метод после разоблачения репрессивной сущности рационального мышления? Опять нужно вспомнить Ницше, сказавшего, что его метод – прямой смысл греческого слова “метод”, означающего “путь”. Философия должна быть жизнестроительством философа, биографией, судьбой. То же у Фуко, и здесь наибольшая его связь с Ницше, в порядке не столько генетической связи, сколько экзистенциального родства.
Поэтому истина открывается не в умственной рефлексии, а телесных практиках. Формула Фуко: душа – темница тела. Истину говорит тело, и не только его способность к наслаждению, но целостная его судьба, его обреченность смерти и страданию. Добытую таким путем истину нельзя сообщить дискурсивными приемами, ее можно только продемонстрировать личной судьбой. Философ, ищущий смысл истины, должен искать страдания – вот колоссальный экзистенциальный урок, данный Фуко и сделавший из него самого миф. В этом контексте понятны разговоры и слухи о том, что он специально подвергся заражению СПИДом – как, в трактовке Томаса Манна, намеренно заразился сифилисом Ницше.
